Отречение Луизы де Лавальер Шипы и розы

Около шести часов утра в «Пепельную среду»[77] 1671 года стражники Тюильри видели, как из дворца вышла женщина, полностью скрытая серым плащом с капюшоном, и направилась в сторону террасы Бор-де-Ло. Еще не рассвело (дело было в феврале), и часовые, уставшие за ночь от шумной музыки праздника, который король устраивал по случаю закрытия масленичного карнавала, не обратили никакого внимания на быстро удалявшуюся миниатюрную фигурку: очевидно, после ночного дежурства служанка спешила домой.

Редкие прохожие тоже ее не замечали, так что ранняя пташка, не встретив на пути препятствий, вскоре уже звонила в дверь женского монастыря Явления Святой Марии в Шайо.

Постройки обширного и величественного монастыря занимали почти весь холм Шайо. Основанный двадцать лет назад Генриеттой Французской, супругой несчастного короля Англии Карла I, он служил обителью парижским дамам благородного происхождения, решившим обратить взор к Богу. Но в этот предрассветный час первого дня Великого поста, когда раздался настойчивый звон колокольчика, все монахини уже находились в часовне на утренней службе «Пепельной среды». Незнакомке, скромно одетой и не пожелавшей назваться, пришлось дожидаться ее окончания, так как о том, чтобы позвать настоятельницу, не могло быть и речи.

Когда матушка настоятельница прошла в маленькую выстуженную приемную, где ждала незнакомка, та откинула капюшон, открыв ее взгляду искаженное страданием лицо и великолепные волосы цвета льна, а затем упала на колени.

– Матушка, не отказывайте мне в убежище! Кроме Бога, мне больше не на кого надеяться!

Настоятельница едва сдержала возглас удивления: дама, чьи некогда синие, а теперь выцветшие от слез глаза смотрели на нее, оказалась той, кому вот уже десять лет в большей или меньшей степени завидовали все женщины Франции, – Луизой де Ла Бом Ле Блан, герцогиней де Лавальер, фавориткой короля Людовика XIV.

– Вы, госпожа?! – воскликнула монахиня. – Здесь? Почему?

Почему? В этом-то и был весь вопрос. По какой причине эта молодая (ей в ту пору было двадцать семь лет), обожаемая королем женщина, перед которой заискивали придворные, вдобавок мать четверых детей, ранним утром покинула дворец своего возлюбленного и, словно воровка, стала искать убежища в монастыре? Ведь дама, кого все называли не иначе как «эта Лавальер», любила монарха, что ни для кого не было секретом, любила так, как любит потерявшая голову женщина, она любила бы его, даже не будь он королем, и, возможно, даже еще больше. Что же случилось?

Настоятельнице, задавшей этот вопрос, Луиза ответила, что бесконечно устала от светских сплетен и бездушия двора, что она надеялась всем сердцем обрести Бога и вымолить у Него прощение за свою постыдную жизнь, прожитую в грехе.

Ибо к этому действительно сводилось существование той, кому все завидовали: десять лет непрестанных несчастий, унижений, угрызений совести, моральных и телесных страданий, неприязни других женщин, в том числе и королевы, которая ее ненавидела. Мадам, Генриетта Английская (умершая год назад при ужасных обстоятельствах), безумно ее ревновала и портила ей жизнь, поскольку Луиза была ее фрейлиной. Десять лет зависти всех придворных кокеток… и лишь несколько счастливых мгновений, очень редких, когда король принадлежал ей одной!

Когда, приехав из родного Блезуа[78], Луиза поступила на службу к Генриетте Английской, недавно вышедшей замуж за Месье, брата короля, она и представить не могла, какая участь ей уготована. В невинности своих семнадцати лет девушка всей душой полюбила юного монарха, но считала себя такой незначительной и жалкой, что хранила эту тайну в глубине сердца. Для того чтобы тайна эта была извлечена на свет, понадобилась задумка, весьма отвратительная, госпожи Генриетты и Людовика XIV с целью успокоить ревность королевы Марии-Терезии и королевы-матери Анны Австрийской: чтобы скрыть амурные отношения с хорошенькой невесткой, монарх притворился влюбленным в одну из ее фрейлин. Жертвой этой жестокой игры была выбрана самая непритязательная из придворных дам, которой не пришло бы и в голову соперничать с принцессой. Но свершилось чудо. Открыв для себя глубокое чувство, что обитало в глубинах души семнадцатилетней девушки, король был очарован им, и произошло невероятное: Людовик по-настоящему, искренне полюбил Луизу.

В скромности своей девушка предпочитала, чтобы их роман остался тайным, дабы не мучиться раскаянием – ведь она отнимала счастье у другой, завладев сердцем ее мужа. Однако Людовик XIV был не из тех, кто скрывает любовные отношения: после недолгого периода тайных встреч король высоко вознес свою любовницу, сделав ее официальной королевской фавориткой, к огромному ее стыду и огорчению.

Однако при некоторых обстоятельствах следовало все же соблюдать условности, и это оказалось самым трудным. Так, например, чтобы скрыть роды, которые всегда проходили под покровом строжайшей тайны, Луизе приходилось, едва оправившись, подниматься и принимать участие в придворных праздниках или балах, румяниться и наряжаться, когда она порой держалась на ногах только благодаря воле да флакону нюхательной соли, спрятанному в носовом платке (это происходило четырежды!). И еще надо было выдержать, что у нее отбирали только что явившегося на свет младенца, быстро уносили его из дворца в какое-то тайное место, где ребенка передавали кормилице. Приходилось выдерживать, стоя на коленях в часовне среди прочих фрейлин, резкие выпады дворцовых проповедников, которые не лишали себя удовольствия отпустить какое-нибудь замечание по поводу короля и его трепетавшей от стыда любовницы. Но если при этом Людовик, подобно олимпийскому богу, всего лишь хмурил брови, то несчастная Луиза однажды едва не лишилась чувств, когда у нее над головой вдруг раздался громовой голос Боссюэ, указывавшего на нее пальцем:

– Видите эту женщину? Она полностью сложила оружие перед тем, кто ее победил!

Конечно, в конце концов монарх возвысил свою возлюбленную, пожаловав ей табурет герцогини[79], поместья и привилегии, но, правда, он закончил этим, и когда пришло знаменитое свидетельство, Луиза уже не обманывалась: это был прощальный подарок, предшествовавший разрыву, – она перестала нравиться королю!

Той, кто теперь завладел вниманием и любовью Людовика, была прежняя подруга Луизы, когда они обе были фрейлинами Мадам: прекрасная, блистательная, вызывающая Франсуаза-Атенаис де Рошешуар, маркиза де Монтеспан. И уж Атенаис была не скромной фиалкой, ищущей тень, чтобы укрыть в ней свою любовь и раскаяние, подобно Лавальер, но пышной орхидеей, жадно поглощающей солнечные лучи и выставляющей напоказ свою красоту, изобретательность и знатное имя. Монтеспан происходила из дома Мортемаров, и по сравнению с ней бедная Луиза была просто ничтожеством. Новая фаворитка безжалостно ополчилась на свою предшественницу, доходя до такого цинизма, что заставляла Луизу украшать ее драгоценностями и причесывать, прежде чем отправиться в спальню короля. Или как-то спеша к своему любовнику, Атенаис бросила ей на колени собачонку, которую держала на руках, и крикнула:

– Держите! С вас довольно и этого!

Долгое время Луиза терпела. Ведь она еще любила так сильно! Только за один благосклонный взгляд монарха она готова была сносить бесчеловечное, как со служанкой, обращение с ней соперницы, однако в ночь праздника все изменилось. На бал она не пошла, но до нее дошли отголоски пышного празднества масленичного карнавала, отголоски, которым предстояло раствориться в молитвах и умерщвлении плоти Великого поста. И тогда Луиза твердо решила, что ее пост станет окончательным: она покинет дворец…

Но несколько часов спустя после ее ухода королю доложили о бегстве герцогини. Он как раз садился в карету вместе с госпожой де Монтеспан и Великой мадемуазель. Случись то несколькими годами раньше, он бросил бы всех и вся, помчавшись за ней в монастырь. А ведь все было просто: дорога в Версаль шла вдоль стен монастыря Явления Святой Марии. Но… времена изменились, сердце короля – тоже.

И тем не менее, поскольку король был очень чувствителен, он не удержался от слез во время поездки, за которую не проронил ни слова. Госпожа де Монтеспан, желая угодить монарху, тоже всплакнула, а затем к их дуэту присоединилась и Мадемуазель, которую вообще-то трудно было разжалобить. Этот «всемирный потоп», очевидно, вдохновил короля на некоторые шаги, во всяком случае, едва приехав в Версаль, он спешно отправил Лозена в монастырь, чтобы тот вернул беглянку. Пустая трата времени: Луиза отказалась наотрез. Действия маршала де Бельфона тоже ни к чему не привели.

Столкнувшись с таким упорством, король вновь принялся плакать и послал за фавориткой своего первого министра Кольбера, строго наказав ему доставить госпожу де Лавальер, при необходимости прибегнув к силе. Лучше было, конечно, вместо того чтобы рыдать, поехать самому, но королю нужно было утешать госпожу де Монтеспан, которая очень «переживала» за свою соперницу.

Кольбер всегда был для госпожи де Лавальер другом и хорошим советчиком. Ему удалось призвать к разуму молодую женщину, пообещав, что та сможет вернуться в обитель, после того как «еще раз поговорит с королем». Вместе они выехали в Версаль: к тому времени Луиза пробыла в Шайо уже двенадцать часов.

Во дворце беглянке был устроен теплый прием. Король выглядел взволнованным, но радость его казалась несколько натянутой. Он беседовал с Лавальер больше часа, и опять не обошлось без слез. Затем появилась госпожа де Монтеспан, тоже заплаканная, интересно, по какой причине?.. Если только не были верными слухи, что между ней и Людовиком произошла бурная ссора, после того как она заявила, что не жаждет возвращения Луизы. Как бы то ни было, но она заключила беглянку в объятия и горячо расцеловала, к великому удивлению придворных, недоумевавших, почему потоки слез лились ради женщины, с которой во дворце уже давно так дурно обращались. И только Бюсси-Рабютен со свойственным ему практицизмом нашел объяснение этой «слезоточивой загадке»:

– Король вернул госпожу де Лавальер, исходя из собственных интересов, это вопрос политики. Монарху был нужен предлог, чтобы уладить дело с госпожой де Монтеспан.

И не исключено, что он был прав. У прекрасной Атенаис имелся супруг, весьма неудобный и несговорчивый, который не желал покорно сносить роль обманутого мужа. Каждое его появление во дворце сопровождалось шумным скандалом, так что королю нужно было принять меры предосторожности, а бедная Луиза, чья любовная история началась с унизительной роли «королевской ширмы», вопреки ее воле, тем же и закончила.

Нет, ничто после ее возвращения не изменилось. Жизнь во дворце вновь вылилась в бесконечную череду унижений. Месяцами несчастная, вновь низведенная до роли «ширмы», появлялась во дворцах с искаженным от горя лицом и глазами, покрасневшими от слез. Страдания Луизы были настолько очевидны, что однажды вечером ей нанесла визит та, которая ни за что на свете не посетила бы ее прежде: королева!

Тронутая незавидным положением недавней соперницы, Мария-Терезия протянула ей руку помощи, и с тех пор Луиза обрела хоть какую-то поддержку в лице «маленькой испанки».

Но желание посвятить себя Богу крепло с каждым днем. И начало тому было положено восемнадцатого декабря 1673 года, когда Лавальер испытала страшное унижение в церкви Сен-Сюльпис, где ей пришлось выступить в роли крестной матери последнего ребенка госпожи де Монтеспан, которым та одарила царственного любовника. Эта последняя капля переполнила чашу ее терпения: Луиза твердо решила покончить с мирской жизнью.

На этот раз речь не могла идти о «полусветской» обители, такой, как в Шайо. Доведенная до отчаяния госпожа де Лавальер жаждала крайности: она выбрала самую суровую, невыносимую и беспощадную из религиозных общин – монастырь кармелиток.

Раньше, в счастливые годы, ей случалось заходить в этот огромный монастырь на улице Сен-Жак, ведь ее вера в Бога и тогда была искренней и глубокой. И каждый раз, приходя туда, она была потрясена безмятежностью и спокойствием, отмечавшими лица монахинь.

Спокойствие… как она о нем мечтала! И Луиза снова отправилась к дочерям Святой Терезы и узнала о непререкаемых правилах устава ордена: умерщвление плоти, строгие посты, почти полное молчание. Ей также объяснили, что нельзя было найти здесь временное пристанище ради каприза или для залечивания сердечных ран. Но выбор был сделан, и с той поры под роскошными платьями герцогиня де Лавальер носила власяницу.

Но возникло неожиданное, ужасное препятствие: вступить в общину могли только женщины благонравные, не замешанные ни в каких скандальных историях. Вне себя от душевной боли, Луиза рыдала, умоляла, унижалась перед настоятельницей. Юдифь де Бельфон (в лоне церкви – Агнесса Иисусова), тетушка маршала де Бельфона, старого друга Луизы, в конце концов сдалась: вера постулантки – кандидатки в общину – казалась настолько искренней, что стоило принять это во внимание.

Решение Луизы во дворце произвело эффект разорвавшегося снаряда. Любому было бы понятно желание фаворитки удалиться в Шайо или другой подобный монастырь, но Кармель[80] всем внушал ужас: его мрачная тень словно распростерлась над этими людьми, жадными до почестей и удовольствий. Каждый трактовал событие на собственный манер, предпочитая осмеять его, а не содрогаться от ужаса. Многие сомневались в чистоте ее намерений. Подумать только: богачка, герцогиня, мать четверых детей! И эта Лавальер собирается в Кармель? Не слишком ли глупо!

Но Луиза уже начала подготовку, уладила все дела. Дети, которых ей было запрещено воспитывать, находились в хороших руках, у ее подруги госпожи де Кольбер. В тех же руках было и ее состояние, которое в свое время они унаследуют. Двадцатого апреля 1674 года Луиза нанесла прощальные визиты: прежде всего – королеве, у которой она попросила прощения и которая, плача, обняла ее в присутствии всего двора, поскольку и Луиза извинилась публично. Последним был визит к госпоже де Монтеспан, пригласившей ее на ужин.

На следующий день Лавальер присутствовала на дворцовой мессе, и Людовик XIV, сидя в королевской ложе, не замедлил разразиться потоком слез. Затем в сопровождении своих детей, которые должны были проводить ее до улицы Сен-Жак, она наконец вошла в Кармель, чьи тяжелые врата закрылись за ней навсегда.

Затем она пришла в приготовленную ей келью: побеленные стены, соломенный топчан прямо на полу, распятие черного дерева, кувшин и полка для книг. И начиная со следующего дня Луиза в черном чепце постулантки стала ходить на кухню, исполняя самую черную работу.

При всем том с миром еще не было покончено. Конечно, Луизе не терпелось скорее принять постриг. Но до этого должен был пройти целый год новициата[81]. Однако дольше всего тянулся период подготовки к новициату: для Луизы он продолжался три месяца, и второго июня 1674 года, в восьмое воскресенье после Троицына дня, церемония вступления состоялась в присутствии королевского двора, который едва уместился в монастырской часовне.

В последний раз герцогиня де Лавальер появилась в пышном наряде придворной из лилового шелка, расшитом золотом. Она вошла со свечой в руке и опустилась на колени перед аббатом Пиро, который проводил службу. Наставление новициатке произнес преподобный отец Фромантьер. Он сказал, что монашеская стезя – не для слабых духом и не убежище от жизненных испытаний.

– Не думайте, что сладость, которую вы сейчас вкушаете, останется с вами неизменно. Должен вас предупредить, что на этом пути вас ждет и множество страданий.

Когда проповедь закончилась, Луиза получила одежду новициатки, которую благословил архиепископ Парижский, и присоединилась к монахиням, навеки покинув пределы своего прежнего бытия. Она надела власяницу, облачилась в монашеское платье из грубой ткани и белое покрывало, а босые ноги обула в веревочные сандалии, сплетенные там же, в монастыре, потом вернулась и распростерлась перед алтарем, едва закрылась за ней разделявшая часовню решетка.

К принесению вечных обетов Луиза была допущена через год, и во время церемонии часовня вновь заполнилась высокопоставленной публикой: присутствовали Месье, брат короля, принцесса Пфальцская, его новая супруга, Великая мадемуазель, герцогиня де Гиз, весь Версаль и весь Париж… кроме монарха и его любовницы, так и не отважившихся явиться на постриг. На сей раз напутственное слово сказал Боссюэ, и оно изгладило из памяти Луизы обидные замечания, сделанные им когда-то в Версальской часовне, которые так долго мучили несчастную фаворитку Людовика XIV. Теперь Орел из Мо[82] для проповеди выбрал иную тему: «И сидящий на престоле возгласил: Я всему даю обновление…»[83].

Когда громоподобный голос смолк, у публики перехватило дыхание: наступал главный момент церемонии, когда лицо бывшей герцогини навсегда скроется от мира. Королева встала, взяла черное покрывало, поданное ей священником, и протянула настоятельнице, которая медленно опустила его на голову той, что отныне именовалась Луизой от Милосердия.

Настоятельница за руку с новообращенной кармелиткой подошла к входу на хоры, где Луиза распростерлась между двумя бордюрами цветов, подобными тем, что ставят на могилах. Сверху на нее набросили большой черный покров, полностью скрывший тело, что означало смерть монахини для мира.

«Мне больше нечего желать, кроме утраты памяти обо всем, что не есть Бог, – писала она несколькими днями позже маршалу де Бельфону. – Благодаря Его доброте, сердце мое отдалилось от мира, а воля сосредоточена лишь на Нем. Но вот память, от которой я так мечтаю освободиться, порой отвлекает меня. Осталось уничтожить только память…»

Сестра Луиза посвятит этому освобождению тридцать шесть лет своего монашества, до шестого июня 1710 года, когда она после мучительной агонии отдаст Богу душу, которая отныне будет принадлежать Ему одному.