Шанмеле: «священное чудовище»[103] Великого века В стане маркизов

Январские дни коротки. К четырем часам пополудни таверна «Мартышка», расположенная на улице Вьей-дю-Тампль, уже полностью погрузилась в темноту, и служанка внесла в зал масляные лампы и несколько подсвечников, поставив один на столик неподалеку от двери. Пламя свечей выхватило из мрака молодую пару. Мужчина и женщина, хотя они и сидели друг напротив друга, словно были погружены в свои тайные размышления.

Когда юноше лет двадцати двух – двадцати трех в глаза ударил свет, он вздрогнул и улыбнулся служанке.

– Принеси-ка нам еще кувшин, – сказал он, показывая на опустевшие кружки.

Служанка удалилась, юбки ее соблазнительно заколыхались, подчеркивая крутые бедра. Молодая женщина, сидевшая за столиком, наконец вышла из оцепенения. Повернувшись к очагу, в котором слуга разводил огонь, готовясь к ужину, она вынула из муфты руки и прижала их к груди.

– Думаешь, еще долго ждать? – обратилась она, улыбаясь, к своему спутнику.

Юноша в ответ тоже одарил ее улыбкой:

– Надеюсь, не очень. Мне кажется, что мы просидели здесь уже много часов.

– И мне.

Присмотревшись внимательно, никто бы не назвал ее красивой в строгом смысле слова. Живые глаза молодой женщины были невелики, кожа – желтоватого оттенка, зато в каждом жесте сквозила непередаваемая грация, фигура, даже скрытая толстой короткой накидкой, была превосходна, осанка же – благородна и полна достоинства. Добавим к этому роскошные каштановые волосы и тонкие, правильные черты лица, а главное – неизъяснимой прелести голос: нежный, глубокий и проникновенный. И наконец, она обладала чарующей улыбкой, перед которой невозможно было устоять. Имя этой молодой женщины было Мария Демаре, и она являлась законной супругой Шарля Шевилле, больше известного как Шанмеле, который и был тем белокурым юношей, сидевшим напротив. Оба были комедианты, играли в бродячем театре и совсем недавно приехали из Руана. Их озабоченный вид и нетерпение объяснялись тем, что несколько часов назад они прошли прослушивание, представ перед Руководящим комитетом «Театра Маре», второй по значимости театральной труппы Франции, и теперь ждали решения.

В этот момент дверь открылась – служанка вернулась с новым кувшином вина. Вместе с мощной струей холодного воздуха в зал проник старик, закутанный в длинный серый плащ, который сразу бросился к столу четы Шанмеле. Едва отдышавшись, он проговорил взволнованно:

– Ступайте! Поспешите! Господа из Комитета требуют вас!

– Что они решили? – спросила Мария.

– Неизвестно. Но я почти уверен, что вы приняты. Ларок сказал, что очень вами доволен.

Молодая женщина взяла со стола муфту и набросила на голову капюшон. Если Ларок остался доволен, значит, все будет хорошо, ведь именно он представил их дирекции «Театра Маре». Впрочем, он был в нее влюблен.

Действительно, несколько минут спустя Мария и Шарль Шанмеле были зачислены в труппу: ему предназначались роли королей в трагедиях, ее же амплуа еще не было определено, поскольку некоторые члены руководства не были до конца уверены в ее таланте.

Ларок вызвался давать ей уроки сценического мастерства, и пятнадцатого февраля, то есть через полтора месяца после поступления в театр, Мария дебютировала в «Празднестве Венеры» аббата Буайе[104] с огромным успехом. Да, это первое выступление принесло ей такой неслыханный триумф, что из благодарности к Лароку она стала его любовницей… на несколько недель.

* * *

Шарля Шанмеле можно было назвать самым спокойным и снисходительным из мужей. Моложе Марии на четыре года, он преклонялся перед ней, возможно, еще и потому, что супруга родилась в семье королевского сборщика налогов в Нормандии, то есть была почти знатной персоной, в то время как он просто пошел по стопам отца, бродячего комедианта. Шарль был неизменно любезен, улыбчив, всегда в хорошем настроении и очень галантен с дамами… порой даже слишком.

Не подлежало сомнению, что он любил жену, но это чувство не сделало Шарля слепцом по отношению к красоте других женщин вообще, и его поклонниц в частности. А уж их насчитывалось немало! Когда Шарль Шанмеле, с царственным видом и непроницаемым лицом, выходил на сцену в длинной мантии, короне или тиаре, стоило ему лишь воздеть руки в благородном жесте, как по телам женской части публики пробегала сладостная дрожь, и бог знает, сколько любовных записочек, надушенных или нет, оказывалось тогда в уборной Шарля, который время от времени одаривал наиболее удачливых поклонниц своими милостями… Разве в таких условиях позволительно было ему строить из себя строгого и нетерпимого мужа? Шарль рассматривал свой брак как удачное и плодотворное сотрудничество, прекрасно осознавая, что во многом успех Марии объяснялся ее чисто женскими достоинствами. А что, скажите, ему оставалось?

Самое разумное было закрыть на все глаза и отдаться собственным любовным похождениям, оставив Марию в покое. А супруге тоже было чем заняться.

Пожертвовав несколько недель «признательности» дорогому Лароку, Мария взяла в любовники титулованную особу – графа де Ревеля, который ей быстро надоел. Потом она отдала предпочтение маркизу де Лафару, но тот оказался столь же скучным – он уж слишком любил поесть. От первого маркиза прекрасная сладкоголосая Мария перешла ко второму, в котором не было ничего примечательного, кроме солидной кубышки. Этот маркиз де Тьерсе оказался ревнивцем, правда щедрым. Как и первый, он был немолод, но ведь жизнь актрисы диктует свои условия, а шелк и кружева стоят недешево! И потом, у Марии и Шарля было столько забот, что не приходилось задумываться о тонкостях любовных утех.

Так что если недавно сердца Шанмеле трепетали от радости, когда их приняли в труппу «Театра Маре», то теперь они уже мечтали оттуда уйти и поступить в единственную «королевскую труппу» – «Бургундского отеля».

* * *

В доме номер пять по улице Мазарин, где с некоторых пор обитала чета Шанмеле, царило необычайное оживление. «Бургундский отель» наконец-то сделал им предложение перейти в его труппу, поскольку теперь театр был не прочь заполучить эту пару, добившуюся огромного успеха у публики. Более того, говорили, что Мария исполнит роль Гермионы в «Андромахе» Жана Расина, драматурга, чьи пьесы вот уже два года не сходили со сцены. Мария, вне себя от радости, дала согласие поступить в «Бургундский отель», когда до нее дошли обескураживающие слухи, что Расин отказывался давать ей эту знаменитую роль. С тех пор Мария все время пребывала в дурном настроении.

– Почему, интересно, этот упрямый осел не хочет дать мне роль Гермионы? Неужели не считает меня достойной подавать реплики его любимой Дюпарк?

Жан де Лафонтен, к кому был обращен вопрос, сделал неопределенный жест и улыбнулся:

– По его мнению, ни ваш голос, ни внешность не подходят для Гермионы.

Мария с досадой повела плечами. Что за глупость! Оказывается, ее данные не годятся для греческой царевны, охваченной страстью! Да какое Расин имеет понятие, как выглядела и говорила героиня? Подобно всем звездам, Мария терпеть не могла тех, кто сомневался в ее таланте или пренебрегал им. Перестав нервно расхаживать по комнате, она остановилась перед баснописцем.

– Но вас считают его другом, и притом, по вашим словам, вы – мой друг. Неужели вы не в состоянии его переубедить? С болезнью мадемуазель Дезейе нам представляется редкий случай, нужно им воспользоваться!

Поэт, чей первый сборник «Басен» принес ему оглушительный успех, рассмеялся. Ему нравилась актриса, которую теперь весь Париж запросто называл «Шанмеле». Прежде всего потому, что она была необыкновенно изящна, а Лафонтен был очень чувствителен к женской красоте, а также потому, что считал ее доброй и умной.

– Я сделаю все, что в моих силах, дорогая Мария. Но вы не можете вообразить, до чего упрям Расин.

– Упрям он или нет, нужно его убедить. Я хочу играть Гермиону, слышите? Не будет мне покоя, пока роль не отдадут мне!

Лафонтен тяжко вздохнул. Спорить с женщиной, да еще и рассерженной, – это жестокое испытание. Но в живых глазах Марии блеснули слезы ярости, а он не выносил женских рыданий… даже собственной супруги. Поэт пообещал актрисе выполнить все ее требования, проявил настойчивость и в итоге добился своего. Расин сдал позиции: Шанмеле будет играть в «Андромахе»!

* * *

Вечером в «Бургундском отеле» вновь давали «Андромаху». Ни одна постановка этого прославленного театра еще не видела подобного успеха. В роли Гермионы Мария достигла вершины актерского мастерства, монологи ее были исполнены такой искренности и столь глубокого чувства, что публика долго не могла успокоиться, приветствуя ее громкими возгласами.

Утомленная, но бесконечно счастливая, Мария вошла в свою уборную и сняла с головы корону. Заняв оборону возле двери, Шарль с трудом сдерживал толпу поклонников, настаивая на том, что актриса нуждается в отдыхе.

– Но уж меня-то вы пу?стите! – раздался взволнованный голос. – Я – автор пьесы!

Дверь широко распахнулась перед Жаном Расином, который на мгновение замер в проеме. Мария и ее гость пристально посмотрели друг на друга. Тогда Расину было около тридцати лет, выражение его лица поражало суровостью, а взгляд – глубиной. Одет он был в элегантный костюм серого шелка с тонкой золотой отделкой. Сделав несколько шагов, он молча приблизился к Марии и, опустившись на одно колено, взял ее руки и страстно их поцеловал.

– Благодарю, – с жаром произнес он. – Вы были великолепны, блистательны! Я сотни, нет, тысячи раз готов просить у вас прощения, даже не знаю, с чего начать…

Молодая женщина приветливо улыбнулась, но высвободила руки.

– А вы и не начинайте, сударь! Рада, что вас оставило предубеждение на мой счет, и надеюсь, что в будущем мы лучше поймем друг друга.

– Отныне вы будете исполнять все главные роли, я начну писать специально для вас…

Но Мария уже его не слышала. Взгляд ее был прикован к двери, в которую входил совсем молодой человек в роскошном камзоле из голубого бархата, расшитого серебром. У юноши был превосходный цвет лица, прекрасные белокурые волосы и тоненькие усики. На лице его сияла улыбка, смущенная и немного глуповатая, однако Мария этого не замечала. Она видела только, что юноша был красив, элегантен и смотрел на нее с безграничным восхищением. Мария совершенно забыла о Расине, и тот, обиженный, поспешил удалиться. Так в жизнь Шанмеле вошел очередной маркиз – Шарль де Севинье.

* * *

Госпожа де Севинье, мать юного маркиза и великая писательница, вознесшая эпистолярное искусство на небывалую высоту, жила в то время в прекрасных апартаментах особняка на улице Ториньи. В салоне маркизы перебывало всё сколько-нибудь интересное, значительное и незаурядное, что только можно было найти в «Болоте», которое являлось подлинным «царством» парижского великосветского общества.

Однако тем вечером, несколько дней спустя после победоносного возвращения на сцену «Андромахи», очаровательная маркиза никого не принимала. В кабинете, с пером в руке, она предавалась излюбленному занятию: писала письмо обожаемой дочери – госпоже де Гриньян.

Было уже поздно, и в доме погасли огни. Закончив письмо, маркиза поставила подпись, посыпала песком и, достав из ящика письменного стола сургучный цилиндрик, поднесла его к пламени свечи и запечатала послание.

В этот момент по лестнице прогрохотали чьи-то шаги. Маркиза замерла с письмом в руке. Раздался стук в дверь, а затем, не дождавшись ответа, в кабинет ворвался молодой человек.

– В чем дело, Шарль?! – недовольно воскликнула маркиза. – Ну и манеры у вас! Вы случайно не заболели?

На самом деле Шарль де Севинье выглядел неважно. С горьким вздохом он опустился в большое штофное кресло, застонавшее под его тяжестью. Шляпа юноши, отделанная по краям красными перьями, свалилась и покатилась по полу. Волосы Шарля были в беспорядке, кружевное жабо помято, одежда казалась неряшливой. Госпожа де Севинье встала из-за стола, с нескрываемым удивлением посмотрев на сына. Ну и вид был у обычно элегантного знаменосца роты жандармерии Дофина!

– Может, объясните, что происходит? – мягко спросила она.

Шарль поднял на мать безжизненный взгляд, в котором внезапно засверкали молнии. Вскочив с кресла, он принялся нервно расхаживать взад-вперед по комнате.

– Случилось то, что я опозорился в глазах любимой женщины, сударыня! Видимо, я унаследовал вашу пресловутую холодность, в то время как вам следовало бы наградить ею дочь, чей бурный темперамент всем известен. Но, увы, оказывается, я слишком похож на вас!

– Я-то полагала, что вы удовлетворены нашим сходством, – проговорила маркиза с едва заметной улыбкой.

– В обычной жизни, разумеется. Но я полюбил, сударыня, полюбил до потери дыхания самую прекрасную и блистательную женщину в Париже…

– Знаю, вы говорите о Шанмеле.

– … и по необычайной милости судьбы, она ответила мне взаимностью, – продолжил Шарль, прерывая мать. – О, в тот самый миг, когда я надеялся обуздать это бушующее пламя, приблизившись к тому чудесному мгновенью, о котором мечтает каждый влюбленный мужчина…

– Выражайтесь, пожалуйста, менее вычурно, – отрезала маркиза. – Называйте вещи своими именами: в момент, когда вы собирались стать ее любовником…

– Да, так, если угодно. – Шарль согласился с таким видимым неудовольствием, что матери пришлось поневоле убрать с лица улыбку.

Шарль предпочел повернуться спиной, чтобы избежать ее проницательного взгляда, и заговорил снова.

– Короче… в это самое мгновение я… потерпел фиаско. Ничего не произошло.

После этого признания, в которое юноша вложил столько печального достоинства, неожиданно раздался звонкий смех маркизы.

– Какое же замечательное слово вы нашли: «короче»! – воскликнула безжалостная мать, почти сложившись пополам от смеха. – Дорогой Шарль, простите, что я смеюсь, но правда, уже давно не приходилось мне так забавляться! Мне очень вас жаль.

– Последнего могли бы не говорить, – заметил задетый за живое Шарль.

А поскольку госпожа де Севинье, тоже упавшая в кресло, продолжала хохотать от всей души, смех этот поневоле передался ее собеседнику, и тот не стал сопротивляться. Ведь если подумать, лучшим способом замять нелепую ситуацию является искренний смех. И Шаль принялся хохотать, вторя матери.

Немного успокоившись, маркиза с нежностью обняла сына.

– Не печальтесь, Шарль, – сказала она, вопреки всякой логике, ибо сын ее чуть не рыдал от смеха. – Подобная и вполне безобидная неприятность может случиться с каждым мужчиной, даже влюбленным. В следующий раз вам повезет больше.

* * *

Но к великому отчаянию молодого маркиза, ни в следующий раз, ни позже ему не повезло. Госпоже де Севинье снова пришлось взяться за перо, чтобы поделиться с дочерью последними событиями.

«Это чудо из чудес не разорвало связь с Шарлем, но, убеждена, скоро это произойдет. Описываю причину: как-то сын явился ко мне с другого конца Парижа и поведал печальную историю. Им представился благоприятный случай встретиться наедине, и что же ты думаешь – осмелюсь ли я это сказать? – его «петушок» оказался несостоятельным! Удивительно! Полагаю, с нашей «звездой» такое впервые. Бедный возлюбленный ее тут же покинул, уверенный, что его околдовали, но что самое необычное – он умирал от желания поскорее поделиться со мной этой неприятностью. Мы вдоволь посмеялись. Я сказала, что в восторге от того, что он был наказан таким образом за прежние грешки. Сын вспылил и заявил, что я передала ему свою холодность, а он охотно отказался бы от такого наследства, оставив его для сестры. Наговорил мне кучу всего, да и я в долгу не осталась…»

Госпожу де Гриньян наверняка позабавило это письмо, о котором вряд ли знают школьники, полученное от достопочтенной матушки. Но, несмотря на игривый тон послания, было заметно, что госпожа де Севинье не на шутку встревожена. Шарль с каждым днем все больше худел, бледнел и казался совершенно выбитым из колеи. Это «фиаско», многократно повторившееся с любимой женщиной, могло привести к болезни и властно требовало врачебного вмешательства. Но мать ни за что на свете не рассказала бы эту историю домашнему врачу Пеке, ибо она была не слишком лестной для юноши двадцати двух лет. Кроме того, госпожу де Севинье очень беспокоила продолжавшаяся близость молодого офицера с комедианткой, которая крепла день ото дня. Влюбленные писали друг другу, часто виделись, бедный Шарль вздыхал, страдал и становился слишком сентиментальным. Необходимо было что-то предпринять, дабы вернуть Шарлю мужскую гордость и отвратить его от этой слишком навязчивой девицы.

Маркиза де Севинье перебрала в уме всех парижских женщин и вскоре пришла к выводу, что на эту роль годилась единственная из них, способная одновременно и растопить «лед» Шарля, и отвадить его от Шанмеле, – Нинон де Ланкло.

Задумка показалась ей удачной. Справившая полувековой юбилей, Нинон по-прежнему оставалась самой обольстительной и желанной женщиной Франции, притом обладала редким умом и безупречным воспитанием. Но осуществление плана представляло некоторые трудности: жившие в соседних кварталах маркиза и знаменитая куртизанка никогда не виделись. И дело тут было не в соображениях респектабельности со стороны маркизы: у Нинон перебывал весь цвет парижского общества, в ее салоне раздавались самые громкие имена королевства, как мужчин, так и женщин. Единственная причина заключалась в следующем: около двадцати лет назад маркиз де Севинье, отец Шарля, получил от маркиза д’Альбер удар шпагой, превративший очаровательную маркизу в безутешную вдову. И этот смертельный удар был ему нанесен из-за Нинон. Такое трудно забыть.

Но материнская любовь одержала верх. Госпожа де Севинье велела заложить карету и поехала к своей доброй подруге маркизе де Лафайет.

* * *

Помимо отдаленного родства, двух маркиз связывали прочные дружеские узы. Обе были одиноки: если госпожа де Севинье овдовела, то госпожа де Лафайет постоянно жила без мужа, который не вылезал из своего оверньского поместья. Обеих отличали изящество, прекрасная образованность, их очень ценили в обществе «прециозниц»[105], где госпожа де Лафайет была известна под именем Фелицианы.

Но в свете маркизу де Лафайет знали под другим именем, менее приятным, но более понятным: за ее холодность ее наградили прозвищем Туман.

Госпожа де Севинье сразу оценила эту «холодность», поскольку догадывалась, какой внутренний жар скрыт в ее подруге, притом она знала, каковы на самом деле ум и сердце маркизы. Добавим, что госпожа де Лафайет, как и она, владела пером. Но та писала не послания, подобно своей подруге, а романы, которые высоко ценились критикой. Но ни одному из них не суждено было принести ей такую славу, как ее шедевр «Принцесса Клевская», который она напишет годы спустя.

Секретов от подруги у маркизы де Севинье быть не могло, и она рассказала ей без обиняков о случае, вызвавшем у нее большое беспокойство.

– Мне хотелось бы свести Шарля с Нинон, но я не представляю, как за это взяться. Что вы об этом думаете?

Подруга рассмеялась:

– Как познакомить сына с Нинон и вызвать у него интерес к ней? Да есть сотни, тысячи способов. Нет ничего проще. Достаточно пригласить обоих на ужин и усадить рядом.

– Вы говорите, что все просто? Но ведь не у вас же состоится этот ужин! Нет, вряд ли это удастся.

Сложив веер, госпожа де Лафайет легонько стукнула им по одетой в перчатку руке гостьи.

– А для чего тогда друзья? Дорогая Мария, если я и не стану устраивать ужин, другие охотно это сделают. Как насчет моего приятеля Ларошфуко?

Да, хорошая мысль. Герцога де Ларошфуко и госпожу де Лафайет многие годы связывало глубокое чувство, абсолютно платоническое. Разве мог отказать он маркизе – смыслу его существования? Госпожа де Севинье вернулась домой, почти успокоенная.

Действительно, несколько дней спустя они получили приглашение на ужин к герцогу. Нинон де Ланкло, сидевшая рядом с Шарлем де Севинье, была настолько покорена его молодостью, что немедленно решила завязать с ним знакомство. А уж если Нинон давала себе труд кем-то заняться, тот, каким бы упорным он ни был, терял всякую способность ей сопротивляться. Ослепленный, очарованный, околдованный, Шарль де Севинье всецело отдался во власть притягательности, которую излучала эта знаменитая искусительница. Не прошло и недели, как в альковах на Королевской площади он вернул былую уверенность в себе, а заодно и радость жизни. Ну а чем в это время занималась Шанмеле?

* * *

Мария работала не покладая рук. Дебют в «Бургундском отеле» прошел с таким блеском, что нужно было во что бы то ни стало сохранить за собой первое место, завоеванное с таким трудом. Время ей отныне приходилось делить между театром, домом на улице Мазарин, завсегдатаями которого сделались Лафонтен и его друг Буало[106], и любовниками – маркизом де Тьерсе и юным Севинье, начавшим ей надоедать. Между тем ему удалось преодолеть робость, подпортившую начало их связи. Но с каждым днем маркиз становился все менее внимательным к актрисе.

Кстати, кое-кто, напротив, прилагал неимоверные усилия, чтобы войти в ее жизнь, и Мария не знала толком, нравится он ей или раздражает. После триумфа в роли Гермионы Расин забрасывал ее письмами, часто навещал и не отходил ни на шаг, когда она бывала в театре. Мария признавала, что ей по сердцу его задумчивый взгляд, уверенные манеры и выразительные черты лица. Но каким же он был надоедливым: заставлял во всех деталях разбирать стихи, тысячи раз пережевывать одно и то же на репетициях, даже требовал менять интонации, порой с маниакальной дотошностью, что ее сильно нервировало. Сотни раз за день она едва сдерживалась, чтобы не дать ему пощечину.

Однажды утром, когда он читал ей отрывок из своей последней трагедии «Британик», Мария окончательно выбилась из сил. Расин декламировал роль Юнии, которую ей предстояло играть.

–?Ты хочешь правду знать? Казалось мне порою —

Нет больше сил молчать, всю правду я открою…[107]

Мария вспылила, вырвала текст из рук поэта и бросила его в дальний угол комнаты.

– «Нет больше сил молчать!» Ненавижу, когда мне вдалбливают, как я должна исполнять роли! Я прекрасно знаю пьесу, с первых дней, как ее начали ставить, а прошел уже год! Видела, как ее играли другие, пока вы не соизволили доверить роль мне! Если разрешите, у меня собственный взгляд на то, как следует ее исполнять!

Расин, пораженный, смотрел, как она, красная от ярости, мечется по комнате, словно молодой зверь по клетке; шелковые, гранатового цвета юбки вздымались, гонимые ветром ее гнева.

– Но… дорогая моя Мария…

– Я – не ваша дорогая Мария! Я – актриса, которую вы замучили придирками и поучениями! Сыграла же я Гермиону, кстати, вы были довольны, без единого вашего указания, не правда ли? Я предпочитаю, чтобы мне доверяли.

– Доверяю, доверяю, но…

– Вот, весь вы тут! «Доверяю, но…» Вам самому-то не кажется это «но» оскорбительным? Довольно, уходите! Иначе мы наговорим друг другу много неприятного.

Расстроенный и немного обиженный, Расин выразил желание остаться. Тогда, окончательно выйдя из себя, Мария взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты.

– Придете, когда начнете мне доверять!

Она с силой захлопнула дверь и легла на софу, занимавшую большую часть ее уборной. Не удалось ей полежать и пяти минут, как в проеме двери появилась белокурая голова ее юного возлюбленного.

– Можно войти?

Шанмеле бросила на гостя неприязненный взгляд. «Только тебя здесь не хватало!»

Не ведавший ничего о грозе, которая здесь недавно пронеслась, Шарль де Севинье, как всегда милый и непринужденный, вошел и наклонился, чтобы ее поцеловать. Мария отвернулась.

– Что вам угодно?

Такого сурового приема маркиз не ожидал. Остолбенев, он взглянул на свою подругу, забившуюся, как зверек, в угол софы. В глазах ее сквозила досада, губы подрагивали от гнева.

– Дорогая моя, я проходил мимо и решил заглянуть… засвидетельствовать свое почтение…

– Я сто раз говорила, что не выношу, когда меня беспокоят во время работы!

– Да ведь… скоро я отправлюсь на войну… вот и подумал…

Боже! До чего же трудно было маркизу об этом сказать! Несчастный Шарль проклинал себя за то, что так неудачно выбрал время для весьма деликатного дела, которое его сюда привело. Единственное, чего он хотел, это попросить Марию вернуть ему полные страсти письма, которые он посылал ей целый год в начальный период их неистовой любви. Иными словами, он собирался… порвать с ней. Но коль уж он здесь, нужно было все немедленно уладить. Вздыхая и путаясь в словах, маркизу удалось поведать Марии свою историю, настолько туманную, что та принялась смеяться.

– Зачем все усложнять, милый Шарль? Почему не перейти сразу к цели? Наше любовное приключение подошло к концу, вам оно наскучило… Или же мадемуазель де Ланкло делает мне честь, демонстрируя ревность? Почему бы не сказать об этом проще? Останемся добрыми друзьями. Хотите назад письма? Сегодня же вечером вы их получите. А теперь, бога ради, оставьте меня – у меня страшно разболелась голова.

Юный маркиз не верил своим ушам. Он словно прирос к полу и ничего не понимал. Но в глубине души затаилась обида. С тех пор как Шарль пообещал Нинон отдать ей письма, адресованные Шанмеле, он мысленно готовился к сцене отчаяния, которую просто не могла не сыграть Мария. Слезы, крики, проклятия. Он увидит перед собой взбешенную Гермиону… Однако ничего не произошло. Гермиона, пребывавшая в дурном настроении, не вопила и не рыдала: она посмеялась, только и всего. Мария была согласна на разрыв, и это его очень обидело.

Тем же вечером, отправляясь на Королевскую площадь с письмами в кармане, Шарль де Севинье испытывал не чувство гордости, а только досаду.

* * *

Что же заставило Нинон потребовать эти письма? Не в ее привычках было ревновать любовников, но на этот раз она взбунтовалась. Молокосос, которому сама судьба даровала ее благосклонность, бывший для нее только прихотью, как оказалось, не довольствовался ей одной, а одновременно находился в связи со знаменитой актрисой. И это было непереносимо.

Она намекнула Шарлю, что ему следовало бы порвать с Шанмеле, а иначе двери покоев, которые он охотно посещал, навсегда перед ним закроются. И Нинон было приятно, что юноша сразу покорился.

– Иного я и не ждала от вашей любви, дорогой друг. Спасибо!

– Что вы сделаете с письмами? – поинтересовался Шарль, видя, как Нинон аккуратно укладывает их в ящик маленького итальянского шкафчика, инкрустированного слоновой костью.

На лице куртизанки заиграла загадочная улыбка, и она заявила:

– Невозможно допустить, чтобы любовник делил себя между двумя женщинами, равно как и то, что женщина, которую содержит любовник, не хранит ему верность. Не сомневаюсь, что маркиз де Тьерсе очень ими заинтересуется.

Шарль почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Не ожидая подобного злодеяния от Нинон и оказавшись на краю пропасти женского коварства, готовой перед ним разверзнуться, он немедленно вышел и направился к той, которая могла ему дать единственно верный совет, – к своей матушке.

* * *

– Да вы простофиля, Шарль! И к тому же лишены деликатности! Как вы посмели отдать этой женщине письма, адресованные другой?

На этот раз госпожа де Севинье разгневалась не на шутку. Никогда еще сын не видел ее в такой ярости. Маркиз попытался защищаться.

– Я не мог поступить иначе. Нинон пригрозила, что перестанет меня принимать!

– Подумаешь, «пригрозила»! Вы что, собрались жениться на даме, годящейся вам в бабушки, в постели которой перебывали все мужчины Парижа? Велика потеря, если она перестанет вас принимать! Немедленно ступайте к ней и потребуйте обратно ваши письма.

– Но… матушка!

– Никаких возражений. Отправляйтесь, я сказала, и не возвращайтесь без проклятых писем, иначе найдете запертой и эту дверь!

Пристыженный, Шарль покинул улицу Ториньи и вернулся на Королевскую площадь.

Часом позже он уже шел домой, снова с письмами в кармане… окончательно рассорившись с Нинон де Ланкло, которая после этого раструбила по всему свету:

– Ни комедиантке, ни мне так и не удалось растопить эту «ледышку». Вместо души у него – каша-размазня, а вместо сердца – тушенная в снегу тыква!

Шанмеле оказалась менее жестокой и сохранила добрые чувства к юноше. Она нисколько на него не сердилась. Впрочем, у нее была куча более серьезных дел.

В последнее время Расин заметно вырос в ее глазах и стал занимать куда большее место в ее сердце. Однажды он явился на улицу Мазарин с толстым свертком под мышкой. Сверток драматург положил к ногам Марии, которая наблюдала за ним с удивлением. Расин обратил на нее взгляд, в котором было столько любви, что сердце актрисы дрогнуло.

– Это моя последняя пьеса. Написана она для вас, Мария, с мыслями о вас. Знайте, что это – плод моей огромной любви.

Шанмеле наклонилась, подняла с пола толстую стопку листов, нежно провела по ней рукой. Актрису охватило внезапное волнение, никогда еще сердце ее не билось так сильно.

– Как называется пьеса? – спросила она, отвернувшись, чтобы скрыть свое смятение.

– «Береника». Вы будете в ней великолепны.

* * *

Прощай. Нам не идти с тобой одним путем,

Но в летописях мы останемся втроем

Печальной памятью о страсти самой нежной,

И самой пламенной, и самой безнадежной[108].

С губ сладкоголосой Шанмеле сорвался последний звук. Зал взорвался оглушительными аплодисментами, в то время как самые знатные господа из публики, сидевшие по бокам сцены, уже ринулись к актрисе, пока торжественно опускался занавес, чтобы затем подняться снова и снова.

– Неподражаемо, чудесно, восхитительно! О, можно лишиться чувств от восторга, увидев вас, дорогая! – воскликнул маркиз де Севинье, который, несмотря на их разрыв, не отказался от дружбы с Марией и часто приходил на спектакли, чтобы ее поприветствовать.

– Видели вы нечто подобное? – приходил в восторг граф де Сент-Аман. – Каково искусство, сколько величия! Дорогая Мария, ни одной актрисе до вас не удавалось передать такую силу чувств, это самоотречение…

Решительно, «Береника» имела неслыханный успех. Каждым вечером повторялся триумф первого представления. Осаждаемая со всех сторон, почти задохнувшаяся, Мария с трудом протиснулась в свою уборную, дверь в которую она тут же закрыла с любезной непреклонностью.

– Дайте же мне несколько минут передышки, господа! – полушутливо взмолилась она. – Я без сил, увидимся позже, на ужине.

Крики поклонников остались за дверью. Со вздохом облегчения актриса сбросила тунику из красного муслина и села перед зеркалом, у которого горели свечи. К ней подбежала Жаннетта, ее костюмерша, и Шанмеле ей улыбнулась:

– В один из таких вечеров они меня убьют!

– Ты сама себя убьешь, – донесся из глубины комнаты мрачный голос. Мария вздрогнула, увидев в зеркале Расина, неожиданно возникшего из темноты, а теперь освещенного желтым пламенем свечей. На лбу поэта залегла скорбная морщинка.

– Это ты? Ты был здесь?

– Как видишь. Кажется, ты не очень-то меня ждала!

Шанмеле подавила вздох. Мария вновь почувствовала надвигающуюся мигрень после утомительного выступления, а он не нашел ничего лучше, как устраивать сцены! С тех пор как она стала любовницей поэта, то есть почти сразу после премьеры «Береники», жизнь ее заметно осложнилась. Расин оказался необычайно ревнивым, был вечно чем-то обеспокоен, и ничто не могло удовлетворить его до конца.

Надеясь избежать назревавшего скандала, актриса ласково улыбнулась.

– Я и не надеялась, что ты придешь, – мягко произнесла она. – Думала, ты сейчас во дворце.

– Был там, но вернулся и, к восторгу своему, узнал, что ты собралась поужинать в галантной компании, вместо того чтобы спокойно дождаться меня.

Нет, вряд ли удастся предотвратить сцену ревности, уж слишком решительно был настроен Расин! Дрожащей рукой Мария взяла гребень и провела по густым локонам.

– Галантная компания? Преувеличиваешь! Просто ужин в кругу друзей. Да ты всех знаешь: Депрео, Лафонтен, Сале, Родели, Севинье…

– Друзей? Скажи лучше – любовников, бывших или же сегодняшних.

Мария со вздохом встала и положила руки на плечи поэта.

– Не будь таким ревнивым, Жан. Ты прекрасно знаешь, что я замужем, а мои ужины в Отейе совершенно безобидны.

– Как же! На них крепко выпивают, говорят глупости, да и не только говорят… Ведя такой образ жизни, ты погубишь себя, Мария!

Когда любовник переходил к угрозам нравоучительного характера, говорил о «жизни вечной», это было для Шанмеле самым тяжелым испытанием, она попросту их не переносила. Возможно, из своего сурового детства, не исключено, что и глубоко религиозного, прошедшего в Пале-Рояле, Расин вынес эту нетерпимость, но… лишь по отношению к другим. Сам он не допускал, чтобы критиковали его творчество или личную жизнь. Мария нервно передернула плечами.

– Полагаешь, я меньше гублю себя в твоих объятиях? Согласись, что я замужем и обманываю супруга с тобой. Но тебя, кажется, это нисколько не волнует. А теперь оставь меня, я нуждаюсь в покое. Уходи!

Лицо Расина исказилось от злости, взгляд стал ледяным.

– Ты меня гонишь?

– Не гоню, а прошу дать немного покоя. Кстати, ты можешь прийти на ужин в Отей, я тебя приглашаю.

– Спасибо, я не привык делить тебя с другими.

Произнеся эти жестокие слова и хлопнув дверью, Расин ушел. Мария же испытала облегчение вместо волнения и продолжила снимать грим.

* * *

Ужины «в кругу друзей» были самым уязвимым местом Расина, вызывая у него страшный гнев. С тех пор как чета Шанмеле приобрела небольшой загородный домик в приветливой, утопающей в зелени деревушке, супруги полюбили принимать там близких знакомых, особенно в теплое время года. Вот уже полвека, как Отей пользовался славой здравницы, особенно когда там обнаружили целебные источники. Туда устремились потоки отдыхающих из высшего парижского общества и артистической среды. В Отейе часто проводил время Мольер.

На вечеринках у Шанмеле собиралась кучка молодых людей обоего пола, не отличавшихся строгими устоями, и ужины порой заканчивались очень поздно. Главное было дать достойный отпор скуке, ханжеству и показной добродетели, так что иногда праздники оборачивались настоящими оргиями, отчего и приходил в ужас Расин, неизменно отказываясь принимать в них участие.

В тот вечер он, по своему обыкновению, не присоединился к веселой компании. Впрочем, он мог и не беспокоиться – Марии тоже не довелось появиться на ужине. Когда она выходила из театра, чтобы сесть в карету и присоединиться к гостям, перед ней внезапно возникла женщина, одетая как служанка из богатого дома и с закрытым маской лицом.

– Одна знатная персона, желающая вам только добра, намерена с вами встретиться без свидетелей, мадемуазель[109]. Соблаговолите последовать за мной.

– Сейчас? – удивилась актриса. – Но вечером я занята, меня ждут гости. Нельзя ли перенести свидание на завтра?

– Завтра упомянутая персона встретиться не сможет. А она не из тех, кого следует заставлять ждать. Вы идете?

Мария взглянула на мужа, который в этот момент к ним приблизился. Славный Шарль остался все тем же понятливым, внимательным и очень скромным супругом. Мария прошептала ему на ухо несколько слов, указывая на посланницу.

– Ступай без меня, – проговорила она. – Извинись перед гостями, пожалуйста.

Шарль был отлично вымуштрован и не стал возражать даже для формы, а просто поцеловал кончики пальцев жены и сел в ожидавшую их карету. Актриса повернулась к незнакомке.

– Мы пойдем пешком?

– Нет, мадемуазель. За вами послана карета, стоящая неподалеку.

Действительно, карета оказалась рядом. Вот только на дверце Мария не увидела герба, на месте которого была нарисована роза.

* * *

Посланница наконец открыла Марии цель их путешествия, и когда карета подъехала к величественному особняку на улице Вьей-дю-Тампль, та уже знала, к чему следовало готовиться. Как и всем в Париже, ей был прекрасно известен особняк Туренн-Буйон, и она поняла, что знатная персона, пожелавшая ее увидеть, была герцогиней Буйонской.

И Мария не ошиблась. Едва переступив порог роскошно убранной комнаты, в которую провела ее посланница, она тут же узнала одну из самых знаменитых придворных красавиц.

Как и сестер, Марию-Анну Манчини[110], герцогиню Буйонскую, отличала типично итальянская красота: очень темные волосы, огненный взор, превосходный цвет лица, необычайная живость речи и порывистость движений. В тот вечер на ней было роскошное неглиже цвета зари, придававшее ей сходство с розой.

Пока актриса склонялась в глубоком реверансе, Манчини смотрела на нее с той сердечной улыбкой, которой, возможно, и объяснялось ее неотразимое обаяние, и, не дав Шанмеле возможности рассыпаться в любезностях, указала ей на кресло рядом со своим, стоявшее в углу перед камином.

– Этот визит был окружен таинственностью не ради того, чтобы вызвать ваше любопытство. Я не раз видела вас на сцене, мадемуазель, и хочу выразить вам свое восхищение вашим безмерным талантом.

– Госпожа герцогиня слишком добры ко мне.

– Отнюдь, отнюдь. Мое глубочайшее уважение к вам, актрисе самого высокого ранга, и заставило меня так поступить. Поскольку я желаю вам только добра, меня очень расстроит, если с вами случится несчастье.

Шанмеле искренне удивилась.

– Несчастье? Со мной? Я настолько мелкая персона, госпожа герцогиня, что несчастье – а это очень серьезно – вряд ли озаботится моей судьбой.

– Вы – лучшая актриса Парижа. И если я заговорила о несчастье, то, поверьте, я знаю, что делаю. С вами может произойти несчастье, если… вы немедленно не порвете с господином Расином!

Имя любовника, сорвавшееся с тонких губ герцогини, моментально заставило актрису насторожиться. Ненависть Марии-Анны Манчини к поэту была известна, именно она пыталась противопоставить ему всех сколько-нибудь удачливых литераторов. Манчини даже возглавила настоящий заговор против драматурга. Мария задумалась. Ответ ее мог иметь самые непредсказуемые последствия, если учесть импульсивный характер герцогини.

– Несчастье, связанное с Расином? – произнесла она, отлично сыграв святую простоту. – Я люблю его, и от него не может исходить зло, поскольку и он меня любит.

Герцогиня облокотилась о кресло, ее кружевной веер коснулся руки гостьи:

– Приходилось вам слышать о Дюпарк… и ее странной смерти? Или вы не знали об их идиллии с Расином и его ревности, которая, вероятно, не новость и для вас? В то время и она была великой актрисой. Итак, в один прекрасный день, на пике славы, в расцвете сил – ей было всего тридцать пять, – Дюпарк внезапно скончалась. И это неожиданное зло, обрушившееся на нее, оказывается, имело вполне конкретное имя.

Покраснев до кончиков волос, актриса встала. Ей с трудом, но все-таки удалось побороть свой гнев.

– Поверить в это я не в состоянии. Кто осмелится такое утверждать?

– Те, разумеется, кто имеет для этого основания. Слышали вы о предсказательнице, у которой перебывали все дамы высшего света, дорогая? О некой Лавуазен?

– Да, слышала. Но видеть ее не приходилось.

– А жаль. На вашем месте я бы к ней наведалась. У нее найдется что рассказать о смерти Дюпарк. Та довольно долго была в числе ее клиентов, а госпожа Горла, мать актрисы, до сих пор ее посещает. У этой госпожи Горла вроде бы имеются неопровержимые доказательства отравления.

По-прежнему стоя перед герцогиней, Шанмеле внимательно посмотрела ей в лицо. В нем не было ничего настораживающего, ничего, кроме бесконечного участия и симпатии. Но Мария не могла отделаться от мысли, что ей угрожают. Вряд ли эту высокопоставленную даму всерьез заботила судьба обыкновенной актрисы, пусть и знаменитой. И она решила выяснить, в чем тут дело.

– А как бы вы советовали мне поступить? – поинтересовалась она, забыв от волнения, что должна обращаться к герцогине в третьем лице.

Но Марию-Анну Манчини, похоже, не заботили тонкости этикета.

– О, все просто. В целях вашей безопасности достаточно немедленно разорвать эту… нежелательную связь. Мне известно, что господин Расин в числе авторов «Бургундского отеля», а ведь вы с мужем из этой труппы. Но вам не составит никакого труда перейти в труппу «Отеля Генего», например, чья репутация ничуть не ниже, а на мой взгляд, так и выше, чем у вашего театра. Вам будет оказан королевский прием. Что вы на это скажете?

– Мне нужно подумать. В любом случае, хочу заверить госпожу герцогиню, что я ей чрезвычайно благодарна за интерес, проявленный к моей скромной персоне, и я обещаю быть его достойной.

Мария де Шанмеле не имела ни малейшего намерения менять труппу, но слишком уж она хорошо знала коварство придворных дам, и особенно, по слухам, это касалось окружения Манчини, с которой она не осмелилась бы открыто вступить в противоборство. Теперь она понимала, чего добивалась герцогиня Буйонская: лишить Расина его главной и знаменитой исполнительницы, иначе говоря, ослабить его труппу и возвысить, таким образом, соперничавшую с ней труппу «Отеля Генего».

Покидая особняк герцогини, Мария дала себе слово ни за что не разрывать отношений с поэтом и уж точно воздержаться от посещения прорицательницы по имени Лавуазен. Рассказу Манчини о смерти Дюпарк она не придала ни малейшего значения. Самое обычное грязное вранье завистников – ничего другого!

Из духа противоречия, свойственного большинству женщин, особенно если речь заходит о любви, Мария удвоила нежность и заботливость к Расину и не собиралась этого скрывать. Теперь они приступили к работе над новой трагедией поэта – «Баязет».

* * *

Герцогиня Буйонская была не из тех, кто сдает позиции, если ими что-то задумано. По Парижу стали распространяться куплеты вольного содержания, в которых речь шла о «супружестве втроем» – Расина и четы Шанмеле. Один из самых безобидных звучал так:

Наш Шанмеле – счастливчик редкий!

Сидит в «Отеле» он, как в клетке.

Расина там взяла… в друзья

Его жена… Аллилуйя!

Борзописцы Манчини не сидели сложа руки, но Мария только посмеивалась, когда на их с мужем головы обрушивался град язвительных стишков. Как ни говори, а это тоже реклама! Но премьера «Баязета» развязала против Расина настоящую войну, начатую герцогиней Буйонской в интересах поэта, который вовсе не нуждался в подобной протекции, – Пьера Корнеля.

Во время премьеры к аплодисментам вдруг присоединились свист и злобные выкрики, и все последующие представления проходили в таком невообразимом шуме, что невозможно было расслышать слова актеров.

Расина упрекали в том, что он написал «турецкую» пьесу, намекая на недавнее убийство Мональдески[111] его любовницей, Кристиной Шведской, в Фонтенбло. По поводу самой пьесы говорилось немало обидного, в частности, что она была лишена таланта. Эта чудовищная глупость нашла отражение даже в письме «провидицы» – маркизы де Севинье, адресованном госпоже де Гриньян: «Расин пишет для Шанмеле, но не для вечности».

Между тем маркиза была пылкой поклонницей актрисы и превозносила ее до небес. Кстати, насчет злосчастного «Баязета» она позже напишет дочери, посылая ей текст пьесы, что «следовало бы умудриться и вместе с ним прислать и саму Шанмеле…».

Все это время Мария мужественно противостояла интригам и нападкам недоброжелателей.

– Угораздило же меня влюбиться! – говорила она своему автору. – Из-за тебя моя жизнь превратилась в кошмар, но самый худший кошмар – ты сам!

Разумеется, Расин нисколько не изменился по отношению к ней и вел себя по-прежнему. За сценами следовали сцены, имевшие основание или нет, но неизменно бурные. Иногда у Расина они сменялись моментами жестокого раскаяния или периодами истовой набожности и отстраненности, когда поэт замыкался в себе. Но Мария все равно его любила.

Как-то вечером она обнаружила в своей уборной записку. «В ”Баязете” особенно удачно отражены темные стороны любовной страсти. Автору, очевидно, они хорошо знакомы. Предупреждение, сделанное мной однажды, остается в силе. Мадемуазель, будьте осторожны!»

У Марии и так было плохое настроение. Пожав плечами, она не только разорвала записку на мелкие кусочки, но и сожгла их в пламени свечи, после чего отправилась на ужин с Депрео.

* * *

А Расин все продолжал «писать для Шанмеле» свои великолепные пьесы. Годы словно были не властны над его страстью к Марии. В 1673-м увидел свет «Митридат», и в том же году Расин был принят во Французскую академию. Годом позже из-под его пера вышли «Ифигения» и «Гофолия», прошедшие сначала в Версале, а затем и в Париже с огромным успехом.

– Невозможно удержаться от слез! Все представление испытываешь непередаваемый восторг… – признавалась маркиза де Куланж.

Слава Шанмеле росла вместе со славой драматурга, ведь она была живым воплощением его героинь. Король пожаловал Расину дворянский титул и назначил его своим советником. Даже клика интриганов, врагов поэта, приутихла, настолько явным было благоволение к нему монарха.

Но число врагов продолжало расти. Никакие почести не способны были изменить характер Расина, он остался все тем же бескомпромиссным гордецом. Добряк Лафонтен тоже перешел в стан его противников, и его часто видели в особняке де Невер, где тогда жила герцогиня Буйонская. Теперь баснописец стал центром притяжения недоброжелателей Расина, которые отслеживали каждый его шаг, поджидая, когда он совершит ошибку, которая будет ему стоить расположения короля.

И вот в 1676-м Расин преподнес Шанмеле новую пьесу, которую решили немедленно репетировать, и там враги, наконец, нашли то, что искали годами.

* * *

– Эта пьеса – чистое безумие! Ты не подумал, какие возможности открываешь для своих противников?

– Не вижу, чем именно.

– Любой усмотрит намек на то, что сейчас происходит во дворце. Сам король может повернуться к тебе спиной.

– Ну, это уж слишком, король!

– Хорошо, Монтеспан, что, по сути, одно и то же.

Расин, небрежно кивнув, протянул руки к огню, пылавшему в камине. В декабре на Париж обрушился страшный холод. Из окон его дома, выходивших на порт Сен-Ландри, в западной части острова Сите, виднелся берег в снежных сугробах и застывшие, покрытые искрящимся инеем баржи. По еще не замерзшей Сене, увлекаемые течением, медленно плыли серовато-зеленые льдины. Сидя в кресле, Мария посмотрела на своего друга с нежностью, смешанной с неудовольствием.

– Монтеспан нечего видеть в этой пьесе, – сухо проговорил Расин. – Там нет ничего, касающегося фаворитки.

– Отдельные стихи содержат прозрачные намеки, которые тотчас же наводят на мысль о ней.

– Скажи, какие?

– Не смей со мной лукавить! – раздраженно бросила Мария. – Оставь это для других. Я тебя слишком хорошо знаю. Вот что я имею в виду:

Да, если бы и так! Ведь мне самой известно мое предательство.

Как те искусницы, что, ловко скрыв свой грех,

Глядят с невинностью бестрепетной на всех…[112]

– Все в Париже в один голос объявят, что это достоверный портрет прекрасной маркизы!

– Это лишь докажет, что Париж набит глупцами. В любом случае я ни слова не изменю в тексте. Либо она будет поставлена в таком виде, либо не будет поставлена вовсе.

Вздохнув, Мария встала и бесшумно, как кошка, приблизилась к окну, вглядываясь в зимний пейзаж.

– Она будет поставлена, ты это отлично знаешь, но вот долго ли продержится, не знает никто.

Вместо ответа Расин опять сделал неопределенный жест, не вставая с места. Он сидел к ней спиной. Отойдя от окна, Мария приблизилась к большому письменному столу, заваленному бумагами. Сверху лежало распечатанное письмо, она взяла его и тут же отбросила.

– Ну что? Есть новости от тетушки из Пор-Рояля?

Мгновенно повернувшись к ней, Расин побагровел от гнева и в сердцах произнес:

– Не касайся письма! Написано оно святой и не должно попасть в руки… комедиантки!

Мария побледнела, но взяла себя в руки. Губы ее сложились в презрительную складку.

– Я ожидала худшего определения для себя! Матушка Агнесса де Сент-Текл настолько озабочена спасением твоей души, что в этом не было бы ничего удивительного. Мне кажется, ты должен больше об этом думать. Ведь ты застрял на полдороге между воспоминаниями юности и страстью к театру, между дьяволом и Господом Богом. Тебе следовало бы вернуться туда… в Пор-Рояль!

– А тебе следовало бы заняться тем, что касается только тебя.

Актриса не стала продолжать. Мало-помалу сжигавшая ее большая любовь к Расину начала иссякать. Она устала от сцен ревности, несправедливых упреков и его невыносимого поведения, так ее раздражавшего. Марии хотелось еще немного насладиться молодостью и ее безумствами. О, и молодость, и безумства словно воплотились в графе де Клермон-Тоннере, влюбленном в актрису и засыпавшем ее подарками. Да и сам он очень ей нравился… Ну а пока ей предстояло воплотиться в Федру.

* * *

В то время как Расин занимался постановкой «Федры», герцогиня Буйонская и ее брат герцог Неверский приступили к исполнению коварного плана. Узнав о готовящейся к выходу пьесе, они заставили несчастного Прадона[113] в сжатые сроки написать другую «Федру», которую сразу же начали репетировать в «Отеле Генего». Эту вторую «Федру» должны были сыграть через два-три дня после трагедии Расина.

Кроме того, чтобы нанести удар по гордости поэта, герцогиня с друзьями выкупили все места как в «Бургундском отеле», так и в «Отеле Генего» на шесть первых представлений каждой из пьес.

Но вовсе не для того, чтобы освистать Расина и Шанмеле или затеять скандал, были выкуплены места. Замысел Марии-Анны Манчини оказался куда хитрее: в день премьеры, когда в «Бургундском отеле», по обыкновению, зал ломился от публики, туда не явился ни один человек. Напрасно актеры ждали своих зрителей. И так продолжалось еще пять вечеров подряд, в то время как клика герцогини заполнила до отказа зал «Отеля Генего» и обеспечила Прадону небывалый успех.

В эти мрачные дни Шанмеле впервые увидела на глазах своего друга слезы.

– Жалкие мерзавцы, – срывающимся голосом говорил он. – Они мне за все заплатят… да, заплатят.

– Не отчаивайся, поддержка короля поможет тебе добиться справедливости, впрочем, конечно, если он поддержит.

Между двумя партиями развязалась настоящая война: взаимные нападки, язвительные пасквили, оскорбительные куплеты. Расину недвусмысленно угрожали расправой, и никто не знает, чем бы все это кончилось, если бы не вмешательство Великого Конде. Он сделал все, чтобы положить конец ссоре, взяв под свою защиту Расина и его друга Буало-Депрео, которого враги тоже собирались «побить палками», и все вошло в прежнее русло.

Тот вечер, когда «Бургундский отель» наконец заполнился беспристрастной публикой, стал для Шанмеле настоящим триумфом. Из всех Федр она была самой великолепной, выразительной, впечатляющей. Память о ней пройдет сквозь века, а имя актрисы будет навсегда связано с этой ролью, может быть, самой трудной из всех театральных ролей прошлого и настоящего.

Однако Расин получил удар в самое сердце, тем более что Мария начала от него отдаляться, хотя и оставалась его подругой. Поэт догадывался о зарождавшейся любви актрисы к графу де Клермон-Тоннеру, но что он мог поделать? Во время «войны сонетов» приятели герцогини Буйонской распевали куплеты, намекая на его положение:

В ней, созданной для неги и искусства,

Глубокое укоренилось чувство.

Но кто бы мог предвидеть это горе:

Гром прогремел, из сердца вырвав Корень![114]

Расин устал от света, театр ему опротивел, к тому же он помирился с Пор-Роялем. Великий Арно[115], знаменитый отшельник[116], и Расин с рыданиями упали друг другу в объятия. Поэт больше ничего не желал, кроме мира и спокойствия в тихой обители. Однажды вечером он распрощался с Марией.

– Дороги наши расходятся. Не думаю, что мы встретимся снова.

Искренне взволнованная, комедиантка не могла сдержать слез.

– Ты навсегда останешься в моем сердце! – пообещала она.

Но сердце Марии уже находилось далеко от поэта. И сожаление от потери быстро изгладилось. Актрису ничуть не задела новость о женитьбе бывшего друга на скромной, невзрачной и очень набожной Катерине де Романе несколько месяцев спустя. Пути их окончательно разошлись. Однако Мария Шанмеле продолжала быть воплощением театра, от которого Расин все больше отдалялся, чтобы укрепить свои позиции при дворе.

* * *

После того как в 1679 году Расин оставил театр, супруги вошли в труппу «Отеля Генего», где играли главные роли в большинстве спектаклей. Притом они не до конца разорвали связь с «Бургундским отелем», и когда годом позже обе труппы слились в одну, более сильную и богатую талантами, Мария и Шарль стали первыми актерами-пайщиками только что родившегося театра, которому предстояло стать самым знаменитым театром всех времен, – «Комеди Франсез».

В течение многих лет Мария безраздельно отдавалась высокому искусству, которое было ее подлинной страстью. Но шли годы, молодость миновала, здоровье актрисы заметно пошатнулось, однако она продолжала работать, не жалея сил. И Расин, нежный, пылкий Расин, когда-то безумно в нее влюбленный, писал теперь о ней такие слова: «Самое удручающее – упорное нежелание этой несчастной отказаться от театра…»

А между тем Люлли[117] так говорил своим ученикам об «этой несчастной»: «Если хотите услышать, как до`лжно петь написанное мною, идите и послушайте Шанмеле».

Незаметно подкрался день, когда тело Марии окончательно вышло из повиновения духу. В начале 1698 года обессилевшая актриса удалилась в маленький домик в Отейе, повидавший на своем веку столько веселых праздников, с ее верным Шарлем – примерным мужем и таким славным спутником жизни! Шанмеле знала, что осталось ей недолго. Однако Мария сопротивлялась до последнего, не желая вернуться в лоно Церкви, которой требовалось ее отречение от театра и прошлой жизни, что обязан был сделать комедиант, если хотел, чтобы его похоронили по христианскому обычаю. Все это казалось ей трусостью и предательством. И все же в самый последний момент Мария решилась подписать отречение, после чего тихо угасла. «Золотой голос» смолк навсегда семнадцатого мая 1698 года. Было ей тогда пятьдесят шесть лет.

Месяцем позже Расин, чей возврат к добродетели ничуть не смягчил резкость его суждений, писал своему сыну: «Шанмеле умерла с добрыми чувствами, отрекшись от театра и раскаявшись в прежней жизни, но испытывая ужас перед неминуемой смертью», – доказав тем самым, что у большого поэта далеко не всегда большое сердце.

Вскоре и ему доведется испытать этот «ужас перед неминуемой смертью», что произойдет двадцать первого апреля 1699-го. Меньше чем через год после кончины Шанмеле и Расин покинет этот мир.