Когда Людовик XIV любил Марию Манчини

На редкость погожим выдался этот июльский день 1658 года, но, несмотря на солнце и жару, никогда еще славный город Кале не казался таким мрачным и печальным. Из всех церквей доносились звуки молитв, а с колоколен раздавался скорбный, заунывный звон, словно заполнивший собой все пространство вплоть до безмятежного, по-летнему голубого моря. Обеспокоенные прохожие со вздохами «Увы!» обменивались понимающими взорами, грустно качая головой.

Но скорбь народа была ничем по сравнению с горем девушки, укрывшейся в маленькой комнате замка и предававшейся самому страшному отчаянию. Как и многие девицы ее возраста, она была хороша собой: может, чуть более смуглая, чем хотелось бы, и с еще не вполне оформившимися чертами лица, но зато с ярким свежим ртом и самыми прекрасными в мире глазами. Но сейчас эти чудесные глазки, распухшие и покрасневшие, почти потеряли привлекательность, а нежные щечки покрылись пятнами, волосы же ее были спутаны и не причесаны.

Весь день она металась между молитвенной скамеечкой, умоляя Небеса внять ее мольбам, и кроватью, на которую бросалась потом в приступе отчаяния, ведь Небо оставалось глухим и безразличным.

Имя несчастной девушки было Мария Манчини. Это была третья из пяти племянниц кардинала Мазарини – целого эскадрона хорошеньких девиц, которых прозвали «Мазаринетками». Теперь подошла и ее очередь выйти замуж. Старшая, Лаура, стала женой герцога де Меркера, средняя – Олимпия – недавно обрела титул графини де Суассон. Две младшие, Гортензия и Мария-Анна, – соответственно тринадцати и девяти лет – были слишком юными, чтобы думать о том, как их пристроить.

Но вовсе не из-за нежеланного жениха заливалась Мария горючими слезами вместе со всем городом Кале: юный король Людовик XIV, во время сражения при Мардике[84] подхватил гнилостную лихорадку, и теперь его, двадцатилетнего, ждала медленная и неизбежная смерть, а Мария была безумно в него влюблена.

Увы, безответной любовью! Вот уже три года, как они почти не расставались, но Людовик видел в ней скорее товарища по играм, чем юную девушку. Разумеется, они больше не играли в классы и не бегали взапуски, а предпочитали чтение модных в ту пору романов, например, «Астреи»[85] или «Дианы» Монтемайора[86]. Король любил совместное чтение и разговоры с Марией, но любовь искал в другом месте. Сначала она со сжатым сердцем наблюдала ухаживания монарха за ее сестрой Олимпией, ослепительной графиней де Суассон, которая, если и не позволяла ему лишнего до брака, после, пользуясь положением замужней женщины, стремилась наверстать упущенное и «погасить пламя» Людовика. Затем Мария была свидетельницей влюбленности короля в прелестную блондинку, мадемуазель де Ламот д`Аржанкур. Правда, эта связь долго не продлилась. Слишком соблазнительную Анжелику быстро спровадили в монастырь, и Мария наконец смогла перевести дыхание, именно перевести, не больше. Кто же будет следующей похитительницей предмета ее страсти?

На этот вопрос, который она столько раз себе задавала, судьба дала зловещий ответ: это – смерть, и убитая горем Мария молила Господа отнять у нее жизнь, сохранив ее Людовику.

Поглощенная отчаянием, она не услышала, как открылась дверь в комнату. И только когда сестра Гортензия принялась трясти ее и прокричала: «Хорошие новости, Мария!» – девушка осмелилась поднять голову.

– Какие еще новости! С тех пор как короля соборовали, я не слышала ни одной хорошей новости!

– Вот именно! Считай, что ты дождалась. Представь, после соборования, в последней надежде помочь больному, послали в Аббевиль за известным врачом по имени Дюсоссуа, и тот…

– Говори скорее! Что он сделал?

– Дал королю новое лекарство – рвотный эликсир, очень сильное средство. Два часа короля тошнило, но сейчас ему лучше. Уже говорят о возможном выздоровлении… а господин Валло, его бестолковый лекарь, вне себя от ярости. О, прислушайся!

Снаружи смолк заунывный перезвон, стихли молитвы, лишь издалека кое-где доносились крики глашатаев. Затем Кале погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом моря, словно на город накинули непроницаемый покров.

Гортензия приложила к губам палец.

– Король уснул, – только и сказала она.

Мария опять принялась горячо молиться, обливаясь слезами, но теперь это были слезы облегчения.

* * *

Языки придворных редко отдыхают. Едва король оправился от чудовищного недуга, как сплетни и интриги обрели прежний размах. Забыв о тревогах и мелких интригах, каждый вновь занялся своим ближним, и Мария вдруг стала объектом всеобщего внимания. Ни от кого не укрылось ее отчаяние, столь неприкрытое, «чисто итальянское», что при первом же удобном случае, когда королевский кортеж направился в Париж ранним утром, чтобы не помешать августейшему выздоровлению, монарха успели попотчевать оживленным, но полным иронии рассказом о той, кто больше всех предавался горю.

А король, действительно чудом вырвавшийся из лап смерти, между тем недоумевал, что забавного нашли они в искреннем сострадании этой девушки, разве не было оно естественным? По его мнению, так и рассказчикам следовало бы испытывать подобное. Он сухим тоном дал им это понять, а в отместку стал проявлять особую милость к Марии.

– Как приятно, что о тебе переживают, – сказал он ей. – Только этим и измеряется истинная привязанность.

И тогда впервые Мария решилась намекнуть королю о чувстве, поглотившем ее целиком.

– Сир, – произнесла она, склоняясь в реверансе, – в сердце Марии Манчини никогда не было иной привязанности, чем к ее государю.

Вместо ответа Людовик внимательно посмотрел на девушку. В его представлении она всегда была лишь товарищем по играм – недавним подростком, еще по-мальчишески угловатым. И этот привычный образ, оказывается, скрывал от него правду: он не заметил, как Мария превратилась в прелестную девушку. В тот день он сделал открытие, что она – красавица. Нет, в ней не было высокомерной, царственной красоты ее сестры Олимпии, но она была пикантнее и обладала тем неотразимым очарованием, которое заставляет сиять глаза, а нежное лицо заливает румянцем. И во время путешествия не раз задумчивый взгляд юного короля, будто ненароком, останавливался на подруге детства.

* * *

Мало-помалу Людовик начал вести себя с Марией как влюбленный. Он делал ей подарки, проводил в ее обществе долгие часы, уже не столь шумные, как прежде. Молчание их говорило о многом, но признание в любви еще сделано не было.

А тем временем двор вновь собрался в дорогу, на этот раз в Лион, где королю предстояло встретиться с двоюродной сестрой, Маргаритой, герцогиней Савойской, дочерью Кристины Французской, ввиду возможного бракосочетания. К союзу этому монарх вовсе не был настроен враждебно, ибо, как отмечала Великая мадемуазель, прекрасно знавшая жизнь двора, «король был очень весел, и все его мысли занимала будущая женитьба». Людовик заявил во всеуслышание, что он женится, если невеста придется ему по вкусу. Нетрудно догадаться, как это расстроило влюбленную Марию. Едва она оправилась от волнения, как ей пришла в голову мысль, что королю следовало бы направить свои чувства в иное русло, и она очень рассердилась, что он с такой готовностью отнесся к браку, который она считала верхом нелепости. «Сделай так, чтобы Маргарита ему не понравилась, – молила она Бога, – пусть невеста окажется некрасивой!»

И молитва ее была еще ревностнее оттого, что, следуя по вызолоченным осенью дорогам (столицу королевский кортеж покинул двадцать седьмого октября), Людовик, ехавший верхом, неизменно находился рядом с каретой, которую Мария делила с мадемуазель де Монпансье. И Великая мадемуазель, обладавшая неженской отвагой и чувствительной душой, не без нежности наблюдала за развитием идиллии своего юного кузена – по войску которого она еще совсем недавно стреляла из пушек Бастилии – и этой умной и хорошенькой итальянки, чья компания ей доставляла удовольствие.

Увы, когда оба королевских кортежа встретились и король, поприветствовав свою суженую и ее мать (Кристину Французскую было принято называть Мадам Рояль), вернулся, он выглядел таким довольным, что сердце Марии сжалось. Подъехав к карете матери, он сообщил ей радостно, так что все услышали:

– Принцесса очаровательна! Она миниатюрнее, чем госпожа маршальша, но прекрасно сложена. Цвет лица ее… смугловат, но очень ей подходит, а глаза… Короче говоря, она мне нравится и вполне соответствует моему вкусу!

Мария почувствовала, что небеса вот-вот обрушатся на ее голову. Прибыв в Лион, она тут же отправилась к своей новой приятельнице по путешествию, ибо не смогла бы вынести эту боль без поддержки Великой мадемуазель. Свершилось. Король женится. Больше на Марию он не смотрел.

А ведь она вовсе не была красива, эта Маргарита.

По мнению девушки, та была лишена изящества и привлекательности. И когда однажды вечером король зашел вечером, чтобы поприветствовать их с Мадемуазель, Мария произнесла вполголоса, не в силах сдержать ярость:

– Не стыдно вам заполучить такую некрасивую невесту?

Людовик ничего не ответил. Но пока Мария с трудом сдерживала слезы, а юный монарх кокетничал с кузиной, кое-кто не сидел на месте, и этот «кое-кто» был кардинал Мазарини.

Грядущий «савойский» брак ему совсем не нравился. И затеян он был им с единственной целью – втянуть в игру короля Филиппа IV Испанского, поскольку он считал, что единственной женщиной, которую должен взять в жены король Франции, была инфанта, дочь Филиппа. Но на Филиппа, похоже, впечатления это не произвело, и Мазарини с нетерпением готовился к прибытию одного из тех персонажей, о которых говорят: «они – ничто и в то же время – всё». Обычно ими бывают нищенствующие монахи, купцы и астрологи; короче, кардинал ждал появления одного из тайных агентов. Время шло, и «савойская» свадьба должна была уже вот-вот состояться, к страшному отчаянию Мари и бешеной ярости ее дядюшки, правда, по абсолютно разным причинам.

Между тем, пока во время бала, устроенного городскими властями, Людовик XIV танцевал с той, кого уже считали его невестой, Кольбера, секретаря Мазарини, тихо предупредили, что скромного вида незнакомец, чья личность неизвестна, желает с ним побеседовать.

Кольбер быстро удалился, еще быстрее вернулся, приблизился к Мазарини и прошептал:

– Ваша взяла, монсеньор. Прибыл посыльный. И не какой-то там бродяга, а сам дон Антонио Пимантель, один из министров Филиппа IV.

– Значит, инфанта у нас в руках?

– Хочу надеяться.

Его преосвященство вихрем умчался с бала, напоследок взмахнув долгополым красным плащом… и тем же вечером юный король узнал, что не стоило дальше тратить время на кузину. Впрочем, приглядевшись хорошенько, он уже не находил ее привлекательной.

Мария опять поплакала с облегчением – приводивший ее в ужас брак откладывался.

– В любом случае он когда-нибудь женится, – сказала ей юная Гортензия. – Пойми, что на этой он не женится только потому, что обязан жениться на инфанте…

Мария небрежно махнула рукой:

– Инфанта пока далеко. Такой брак потребует множества договоренностей и обсуждений. Сначала у дипломатов будет куча работы, а уж потом явится она.

И отношение к ней Людовика давало ей все основания так рассуждать. Освободившись от обязанности все время посвящать кузине, Людовик вернулся к Марии и был настолько пылок, что в этот раз назвал чувство, которое он испытывал к Марии, его подлинным именем.

Возвращение в Париж для молодых людей стало настоящим сказочным путешествием. Словно сговорившись, все, кто прежде препятствовал их любви, теперь оставили их в покое. Королева Анна Австрийская, кардинал, графиня де Суассон и даже Гортензия решили вернуться в столицу, кто на корабле, кто в карете, так что влюбленные имели удовольствие ехать верхом бок о бок, и Мария была как никогда очаровательна в черной бархатной амазонке и шапочке, украшенной разноцветными перьями. Конечно, пришлось терпеть присутствие госпожи де Венель, гувернантки Марии, мегеры наподобие испанских дуэний, но любовь, которую теперь Людовик испытывал к Марии, была так велика, что он и не пытался заставить ее забыть о девичьей чести. Достаточно и того, что он был рядом, мог коснуться ее руки или изредка поцеловать. Любовь короля была чистой и целомудренной, что не могло помешать ей очень скоро стать более требовательной. И зная это, Мария, опьяненная и любовью, и гордостью, все же не теряла головы и дала себе твердое обещание, что ни за что не станет любовницей Людовика. Захочет ее получить, пусть платит… по-королевски! И мало-помалу в ее юной и честолюбивой головке созрел план, который с каждым днем казался ей все менее безумным. Одержать верх над инфантой, заставить короля выбрать ее, стать королевой Франции… Мечты, мечты! Когда Людовик подарил ей знаменитое жемчужное колье престарелой королевы Англии, вдовы несчастного Карла I, Мария почти поверила в победу. Но она недооценила своего дядюшку.

* * *

Когда король заявил ему, что собирается жениться на его племяннице, кардинал Мазарини испытал сильнейший удар. Он был раздавлен, уничтожен, может, на мгновение и соблазнен такой перспективой, но в целом очень испуган. Пимантель был в Париже, переговоры насчет брака с инфантой шли полным ходом. Если придется прервать их, то не избежать войны, ведь Филипп IV не проглотит молча страшного оскорбления: его дочерью пренебрегли ради какой-то безродной итальянки! Нет, Мазарини слишком хорошо помнил о своем долге министра.

– Избранный королем, вашим батюшкой, а также королевой, вашей матушкой, в качестве вашего советника и призванный верно служить вам, я не позволю себе ни обмануть вашего доверия, ни воспользоваться вашей слабостью, дабы вы не совершили поступок, не подобающий вашему рангу. Я отвечаю за судьбу племянницы и скорее собственноручно заколю ее кинжалом, чем позволю ей возвыситься ценой неслыханного предательства!

Но Людовик и слышать ничего не хотел. Тогда он пошел к матери и молил ее обеспечить его счастье. Но Анна Австрийская, даже если она и чувствовала симпатию к Марии и могла понять муки любви, была «слишком королевой», чтобы дать себя уговорить. Тщетно молодой король упрашивал, заклинал, даже рыдал, став перед ней на колени, чтобы смягчить ее сердце, та осталась непоколебимой.

– Разве может король Франции выбирать между любовью инфанты и этой девицы? Подумайте, ведь если будет разорван союз с Испанией, разразится война. Народы двух стран не простят, что вы предпочли личное счастье их спокойствию!

Увы, никакие доводы не могли одолеть страсть Людовика. Мария долго ждала короля и теперь крепко держала его в руках. И тот с легкостью отказался бы от короны, лишь бы ее не потерять.

Мазарини это понял сразу, как только пригласил к себе племянницу с целью обязать ее исполнить свой долг и отказаться от этой невозможной любви. Высокомерная, ироничная, уверенная в себе, она открыто посмеялась над дядюшкой. Кто он такой? Просто министр! Она же – станет королевой. Какое значение имело его недовольство? Что за дело ей до будущего Франции? Сила – за ней!

И наблюдая это, кардинал, всегда любезный и доброжелательный, рассердился. Белая холеная рука Мазарини с силой ударила по столу.

– Ваша наглость беспредельна, мадемуазель, и вы еще далеко не королева. Уверяю, что пока я жив, вы ей не станете, лучше я убью вас собственными руками. В самом скором времени двор отправится в Сен-Жан-де-Люз, где король встретится с невестой. Вы же, поскольку все еще моя племянница и обязаны исполнять мои приказы, завтра же утром вместе с сестрами отправитесь в Бруаж[87], и я велю госпоже де Венель глаз с вас не спускать!

С Мари сразу соскочила спесь, из груди девушки вырвался крик отчаяния:

– Нет, дядюшка, умоляю вас этого не делать! Не прогоняйте! Мне этого не вынести!

– Довольно с меня вас и вашего бесстыдства! Раз я сказал, что уедете, значит, завтра уедете! А теперь ступайте прочь и начните собирать вещи!

Все было кончено. Мария, вся в слезах, бросилась в объятия своего царственного возлюбленного, умоляя ее спасти. Но тот отлично знал, что Мазарини имел власть над племянницей, которую даже он, король, не посмел бы нарушить: кардинал олицетворял отцовскую власть. Людовик понял, что нужно смириться.

На следующий день, двадцать второго июня 1659 года, Людовик XIV, который ни от кого не скрывал своих слез, проводил Марию до кареты, ожидавшей девушку во дворе Лувра. Мария села в нее, не произнеся ни слова, и когда молодой человек, бесконечно страдая от предстоящей разлуки, наклонился к дверце, чтобы взглянуть на возлюбленную в последний раз, бросила ему с упреком:

– О, Сир! Вы – король, вы плачете… а я – уезжаю!

Людовик лишь печально склонил голову. И поскольку он подался назад, чтобы карета могла тронуться, Мария схватила его за кружевную манжету и крикнула:

– Я покинута!

Тяжелый экипаж наконец отъехал и направился по дороге в Фонтенбло, в то время как Людовик, который не мог вернуться в Лувр, где все ему напоминало о Марии, уединился со своим горем в глубине лесов замка Шантийи[88]. Там он надеялся спрятать от чужих глаз свою печаль и написал первое из любовных писем, за которым последует множество других.

* * *

Во время поездки в Бруаж рядом с насмешницей Гортензией и безразличной ко всему Марией-Анной девушка хотела только одного – умереть. Но вместо смерти ее подстерегла болезнь, и в нескольких лье от Орлеана, в Нотр-Дам-де-Клери, она слегла. Новость быстро дошла до короля, и он переехал в Фонтенбло, чтобы оказаться поближе к возлюбленной, а также отослал мушкетера с письмами к Марии и Мазарини, умоляя кардинала положить конец этому бесчеловечному изгнанию.

Но что могло бы остановить государственного мужа, который твердо решил довести до конца задуманное. Больная продолжила путь, а письмо короля настигло ее лишь в Амбуазе. В письме же, отправленном Мазарини королю, было сказано, что здоровье Марии улучшилось, а морской воздух, несомненно, поможет окончательному выздоровлению. Но до полной победы кардиналу было еще далеко.

Между влюбленными завязалась переписка, да столь оживленная, что мушкетеры и посыльные валились с ног от усталости. В конце концов Мазарини не выдержал и написал Людовику: «По многим причинам будет лучше больше не посылать курьеров, и я всем сердцем молю вас об этом!»

Но разве способны молодые люди, охваченные страстным чувством, внять резонам мудрого старика? Посыльные опять принялись за свое, и кардинал снова отправил послание: «Говорят, и это подтверждают преданные мне люди при дворе, что вы продолжаете переписку с той, кого любите. Такое поведение недостойно монарха…»

Людовик и правда продолжал забрасывать Марию письмами, направившись, однако, к испанской границе. Но он согласился тронуться в путь только потому, что той же дорогой следовала Мария.

Анна Австрийская, приходившая в отчаяние от того, что сын так явно пренебрегает своим долгом государя, решила использовать последнее средство: влюбленным было необходимо устроить прощальную встречу. И для этого королева-мать попросила Марию с сестрами прибыть в Ла-Рошель.

Свидание состоялось тринадцатого августа 1659 года. Длилось оно больше трех часов, однако напрасно Анна Австрийская надеялась, что государственные интересы одержат верх над чувствами: Мария воспользовалась этим временем, чтобы еще больше разжечь страсть короля.

– Не рассчитывайте обойтись со мной так же, как с моей сестрой Олимпией, которая стала вашей после замужества. Принадлежать вам я буду только в браке, и никак иначе.

Тогда Анна Австрийская отступилась. Легко закрыла бы она глаза на любовное приключение сына, утолившее его ненасытную потребность в обладании Марией, но ведь что придумала эта безумица – она станет королевой Франции! И королева-мать отдала ей приказ вернуться в Бруаж как можно скорее. Мария уехала, а королевский кортеж продолжил путь в Сен-Жан-де-Люз, где его уже ждал кардинал.

И вот бедная Мария достигла Бруажа – местечка, окруженного городской стеной, где над уходившими в море солеварнями возвышалась старинная крепость, а в безрадостном небе величаво парили морские птицы. Мария с сестрами прибыли в городок пятнадцатого сентября, и там в ее сердце еще была жива надежда. Продолжали приходить письма Людовика, по-прежнему нежные, часто сопровождаемые подарками. И она продолжала надеяться, вплоть до того зимнего дня, когда ей стало известно, что по приказу короля маршал де Грамон отбыл в Испанию, чтобы от лица монарха просить руки инфанты.

– Он меня больше не любит! – рыдала девушка. – Король окончательно обо мне забыл.

Мария ошибалась. Людовик ее любил, но в этой борьбе между монаршим долгом и любовью сильнейшим оказался старый кардинал.

– Сир, – сказал ему Мазарини, – вы соблаговолили приехать сюда, однако продолжаете переписку, которая может обидеть инфанту. Пришло время определиться, стоит продолжать переговоры или нет.

– Вам прекрасно известно, как я люблю Марию. Мы не сможем отказаться друг от друга!

– Возможно, у Вашего Величества и недостаточно власти над самим собой, чтобы отказаться от любви, которая принижает его достоинство, но, уверяю вас, моя племянница, добровольно или по принуждению, от нее отречется.

– И как это произойдет?

– В случае если мне придется разорвать договоренность с испанскими посланниками, я сложу с себя все полномочия. И в тот же час я отбуду в Италию, с племянницами, разумеется!

Людовик опустил голову. Ясно, что старый лис пойдет до конца, поставив на карту даже благополучие – собственное и своей семьи – ради брака, который он считал необходимым. И впервые за все время он осознал, что значит быть королем.

– Продолжайте переговоры, господин кардинал, – твердо проговорил король, – я женюсь на инфанте, даю слово!

Итак, все разрешилось, и пока в Сен-Жан-де-Люзе Людовик XIV заключал брак с инфантой Марией-Терезией, изгнанница, наконец, получила разрешение приехать в Париж. С балкона она наблюдала за торжественным вступлением в столицу молодой королевы, сверкающей золотом и усыпанной драгоценностями. И вновь девушка, заливаясь слезами, вернулась во дворец Мазарини.

На следующий же день она заявила дяде, что готова выйти замуж за того, кого ей предназначили в супруги, – знатного сеньора, Лоренцо Колонну, герцога Тальякоццо, князя де Палиано и Кастильоне, Великого коннетабля Неаполитанского королевства, с которым, впрочем, ей не будет суждено обрести счастья.

Что касается Людовика, то несколько дней спустя, встретив Марию в галерее Лувра, он сказал:

– Судьба, властвующая и над королями, распорядилась нами вопреки нашей сердечной склонности, но в какой бы стране вы ни оказались, с моей стороны вы увидите лишь глубочайшее почтение и признательность.

Искренние слова, но пустые. Больше влюбленным уже не придется встретиться.