16. Россия

В небе не было ни облачка, стояла теплынь. Плоская равнина, выжженная летним солнцем, уходила за горизонт. Цепочка из трех карет ползла по так называемому Сибирскому тракту, протянувшемуся на восток от Москвы на несколько тысяч миль.

Была середина июня 1829 г., уже два месяца назад Александр фон Гумбольдт покинул Берлин{1209}. 59-летний ученый наблюдал из окна кареты сибирский пейзаж, невысокие степные травы, бесконечные леса из тополей, берез, лип и лиственниц. Порой на фоне белых стволов берез зеленел можжевельник. Цвел шиповник и многолетний цветок – белоснежный башмачок. Все это было приятно наблюдать, но Гумбольдт представлял себе Россию не такой. Все вокруг напоминало ему виды его семейного поместья Тегель{1210}.

Так продолжалось уже не одну неделю: все выглядело смутно знакомым. Дороги – где глина, где гравий – походили на английские, растительный и животный мир были, на его взгляд, вполне «обыкновенными»{1211}. Животных попадалось немного: иногда заяц или белка, мало птиц – не больше двух-трех за раз. Вокруг царило безмолвие, почти не было слышно пения птиц. Трудно было не испытать некоторого разочарования. По словам Гумбольдта, сибирская экспедиция явно выходила «не такой радостной», как южноамериканская{1212}; но, по крайней мере, он снова был в пути, удушающая обстановка берлинского двора осталась далеко позади. Это было максимально возможное теперь для него приближение к желаемому – к «жизни на дикой природе», как ему нравилось называть происходящее{1213}.

Иногда кареты ускоряли ход, и страна резво проносилась мимо. Лошадей меняли через каждые десять-двадцать миль, на почтовых станциях в редких деревнях вдоль этого восточного тракта{1214}. Дорога была широкая и поддерживалась в приличном состоянии – настолько, что порой лошади принимались мчать с устрашающей скоростью. Постоялые дворы или гостиницы попадались редко, поэтому ночи они чаще коротали в дороге, и Гумбольдт спал в своей карете{1215}.

По России Гумбольдт путешествовал не один. Его сопровождали Густав Розе, 29-летний профессор минералогии из Берлина, и 34-летний Христиан Готтфрид Эренберг, опытный натуралист, уже предпринявший экспедицию по Ближнему Востоку. Роль охотника, добывающего образцы фауны, играл Иоганн Зейферт, который много лет оставался доверенным слугой и экономом Гумбольдта в Берлине. В Москве к отряду присоединился русский чиновник горнодобывающего ведомства. Был в нем также повар, казачья охрана для безопасности и граф Адольф Полье, старый французский знакомый Гумбольдта из Парижа, муж богатой русской графини и хозяин поместья к западу от Урала, неподалеку от Екатеринбурга{1216}. Полье примкнул к Гумбольдту в Нижнем Новгороде, примерно в 700 милях юго-восточнее Санкт-Петербурга – он ехал в имение супруги. На всех вместе было три кареты, полные людей, приборов, сундуков и быстро растущих коллекций. Гумбольдт был готов к любым ситуациям, ничего не забыл – ни теплого пальто, ни барометров, ни груза бумаги, пробирок, медикаментов, даже палатки без единой железной детали – для магнитных наблюдений{1217}.

Этого момента Гумбольдт дожидался десятилетиями. В конце 1827 г., лишь только царь Николай I дал ему свое дозволение, он приступил к тщательным, неспешным сборам. После долгих обсуждений они с Канкрином пришли к согласию, что экспедиция выедет из Берлина ранней весной 1829 г. Но потом Гумбольдт отложил дату выезда на две-три недели из-за быстрого ухудшения здоровья жены Вильгельма Каролины, заболевшей раком. Он всегда любил невестку, к тому же хотел находиться рядом с Вильгельмом в тяжелое для того время. «Александр нежен и внимателен», – написала Каролина в своем последнем письме{1218}. Ее смерть 26 марта, после почти сорока лет брака с Вильгельмом, стала для него страшным ударом. Александр провел с братом еще две с половиной недели и только после этого покинул Берлин, начав свое русское приключение. Брату он пообещал регулярно писать.

Гумбольдт собирался переехать из Санкт-Петербурга в Москву, а оттуда двигаться на восток, в Екатеринбург и дальше в Сибирь, в Тобольск, а потом возвращаться назад, описав большой круг. Местность вокруг Черного моря, где Россия воевала тогда с Оттоманской империей, Гумбольдт посещать не намеревался{1219}. Русско-турецкая война началась весной 1828 г., и, как ни хотелось Гумбольдту увидеть Каспийское море и заснеженный потухший вулкан – гору Арарат в нынешней Турции, русские предупредили его, что это невозможно. Его стремлению «бросить нескромный взгляд на Кавказские горы и на гору Арарат» оставалось дожидаться более «мирных времен».

Все получалось не так, как хотелось Гумбольдту. Вся экспедиция представляла собой компромисс. Путешествие оплачивалось царем Николаем, надеявшимся узнать о возможностях более эффективной добычи золота, платины и других драгоценных металлов в его обширной империи. Хотя целью экспедиции было провозглашено «продвижение наук»{1220}, царя больше интересовало продвижение коммерции. В XVIII в. Россия была одним из крупнейших в Европе экспортеров руд и ведущим производителем железа, но промышленная Англия ее обогнала{1221}. Виной были феодальная система труда в России и устаревшие способы производства, а также частичное истощение некоторых месторождений. Как бывший горный инспектор с огромными геологическими знаниями, Гумбольдт был отличным кандидатом для царя. Для науки это был не лучший вариант, но иного пути к достижению своей цели Гумбольдт не видел. Ему было почти шестьдесят, и время было на исходе.

Проезжая через Сибирь, он прилежно обследовал шахты, выполняя договоренность с Канкрином, но и эту трудоемкую работу сочетал с приключениями. За долгие годы он обратил внимание, что некоторые минералы встречаются вместе. Например, в горах Бразилии алмазы часто находили в залежах золота и платины. Теперь Гумбольдт применял в России свои обширные геологические знания, приобретенные в Южной Америке. Поскольку на Урале имелись месторождения золота и платины, схожие с южноамериканскими, он не сомневался, что в России есть и алмазы. Он был так уверен в своей правоте, что, увлекшись, опрометчиво пообещал найти несколько императрице Александре на встрече в Санкт-Петербурге{1222}.

Останавливаясь для инспекции шахт, Гумбольдт всюду искал алмазы: запускал пятерню в песок и просеивал песчинки между пальцами. Вооружившись лупой, он разглядывал песок, не сомневаясь, что отыщет мерцающее сокровище, считая это всего лишь делом времени{1223}. Почти все, кто видел Гумбольдта за этим занятием, принимали его за безумца, ведь нигде, кроме тропиков, алмазов доселе не находили. Один из сопровождавших его казаков даже прозвал его «сумасшедшим прусским князем Гумплотом»{1224}.

Правда, кое-кто из его спутников решил рискнуть и тоже попытаться, включая старого парижского знакомого Гумбольдта графа Полье. Проведя с экспедицией несколько недель и полюбовавшись на поиски, Полье 1 июля простился с Гумбольдтом и поспешил в имение жены под Екатеринбургом, где тоже добывали золото и платину. Зараженный гумбольдтовской уверенностью, Полье первым делом втолковал своим людям, где искать алмазы{1225}. Уже через считаные часы после его приезда они нашли первый уральский алмаз. Эта новость разлетелась по стране и по Европе после того, как Полье опубликовал статью о своей находке. Всего за месяц число найденных в России алмазов составило тридцать семь{1226}. Предсказания Гумбольдта оправдались. Он знал, что его догадка основана на твердых научных знаниях, но многим происходящее казалось таким загадочным, что они готовы были обвинить его в колдовстве{1227}.

Урал, восторженно писал Гумбольдт Канкрину, оказался «подлинным Эльдорадо»{1228}. Для Гумбольдта его точное предсказание было, скорее всего, примером прекрасной научной аналогии, но русским оно сулило выгоды в торговле. Гумбольдт предпочел отмахнуться от этого – как и от много другого в своей экспедиции. В Латинской Америке он критиковал все стороны испанского колониального владычества, от хищнической эксплуатации природных ресурсов и уничтожения лесов до дурного обращения с туземцами и ужасов рабства. Тогда он утверждал, что обязанность путешественников, засвидетельствовавших мучительства и угнетение, «донести жалобы угнетенных до слуха тех, в чьей власти облегчить их участь»{1229}. За несколько месяцев до отъезда в Россию Гумбольдт воодушевленно говорил Канкрину о своем желании посмотреть на крестьян в восточных «беднейших провинциях»{1230}. Но Канкрин жестко отвечал, что цели экспедиции исчерпываются наукой и коммерцией. Гумбольдту не дозволялось высказывать суждения о русском обществе и о крепостном праве.

В России царя Николая I властвовали абсолютизм и неравенство. Власть была централизована и находилась в руках царя. Николай I считал себя защитником от революций. Он был правителем, который ценил скрупулезный порядок, формальность и дисциплину. Всего через несколько лет после экспедиции Гумбольдта в Россию царь провозгласит идеологической доктриной России триаду «Православие, самодержавие и народность»: подчинение православной церкви, правящему дому Романовых и сосредоточение на русских традициях в противовес западной культуре.

Гумбольдт знал, чего от него ждут, и пообещал Канкрину заниматься исключительно природой. Он будет избегать всего, что относится к государственной власти и «условиям низших классов», и не будет открыто критиковать русскую феодальную систему, как бы плохо ни обращались с крестьянами{1231}. Отчасти неискренно, он даже сказал Канкрину, что иностранцы, не владеющие языком, не способны разобраться в условиях страны и будут лишь распространять по миру необоснованные слухи.

Гумбольдт быстро убедился лишь в том, насколько широко распространяется власть Канкрина: все чиновники по пути его следования, казалось, собрались встречать его и информировать о результатах Санкт-Петербург. Даже на огромном расстоянии от Москвы и Санкт-Петербурга не было дикой природы. Например, Екатеринбург, расположенный в 1000 миль восточнее Москвы, эти ворота в азиатскую часть России, оказался крупным промышленным центром с примерно 15 000 жителей, многие из которых трудились на шахтах и на заводах{1232}. В регионе были золотые прииски, литейные заводы, плавильные печи, шлифовальные мастерские, плавильное производство и кузницы. Среди многих природных ископаемых были золото, платина, медь, драгоценные и полудрагоценные камни. Сибирский тракт служил главным торговым путем, связывавшим фабричные и добывающие городки по всей обширной стране. Всюду, где останавливались Гумбольдт и его спутники, их встречали губернаторы, городские советники, офицеры и прочие увешанные медалями чиновники. Там были длительные ужины, речи и балы – не было времени побыть в одиночестве. Гумбольдт терпеть не мог эти формальности, так как за каждым его шагом пристально наблюдали и водили его за руку, «как немощного»{1233}.

В конце июля, спустя три с лишним месяца после отъезда из Берлина, Гумбольдт добрался до Тобольска – города в 1800 милях от Санкт-Петербурга и самой восточной точки обговоренного маршрута, – но и там, на его вкус, все еще не хватало первозданности{1234}. Не для того Гумбольдт приехал в такую даль, чтобы развернуться в обратный путь. У него были иные планы. Вместо того чтобы ехать обратно в Санкт-Петербург, как изначально договорились, Гумбольдт сейчас проигнорировал инструкции Канкрина и отклонился от маршрута на 2000 миль. Ему захотелось увидеть Алтайские горы на востоке, где встречаются Россия, Китай и Монголия, – как аналог его исследований Анд.

Раз Гималаи остались для него недосягаемыми, Алтай был ближайшим местом для сбора данных о горной гряде Центральной Азии. Результаты экспедиции в Россию, писал он потом, опирались на эти «аналогии и контрасты»{1235}. Именно Алтай был причиной того, что он вытерпел столько неудобных ночных переездов в тряской карете. Путешественники сэкономили своей спешкой столько времени, что Гумбольдт решил, что может просто продлить маршрут без особых проблем. Из Екатеринбурга он уже написал о своих намерениях брату Вильгельму, но больше никому. Канкрина он уведомил только о «небольшом удлинении» их маршрута накануне выезда из Тобольска, отлично зная, что министр, находясь в далеком Санкт-Петербурге, ничего не сможет поделать{1236}.

Желая умилостивить Канкрина, Гумбольдт обещал посетить еще больше шахт, упомянув также о своей надежде найти несколько редких видов флоры и фауны. Не стесняясь мелодраматичности, он добавлял хвастливо, что это последний шанс перед «его смертью»{1237}.

Итак, вместо того чтобы повернуть назад, Гумбольдт сейчас устремился дальше на восток, через Барабинские степи к Барнаулу и западным предгорьям Алтайских гор. Когда почти через месяц Канкрин получил письмо, Гумбольдт уже давно достиг своей цели{1238}.

Когда Гумбольдт покинул Тобольск и съехал с навязанного маршрута, он наконец воспрял духом. Спутники только дивились способности этого 59-летнего человека, всегда в темном сюртуке с белым галстуком и круглой шляпе, часами шагать «без малейших признаков утомления»{1239}. Он ходил осторожно, но решительно и твердо. Чем напряженнее была обстановка в пути, тем больше Гумбольдт наслаждался происходящим. На первый взгляд, эта экспедиция не должна была быть такой захватывающей, как южноамериканские приключения, но теперь она проходила в более дикой местности. Степи протянулись на восток от Тобольска на целую тысячу миль, до самого Барнаула, до подножия Алтайских гор{1240}. По мере продвижения путешественников по Сибирскому тракту деревни встречались все реже, но все же достаточно часто, чтобы менять лошадей; а в промежутках между деревнями земля была часто заброшена.

В этом запустении была красота. Летнее цветение превратило равнины в красно-голубое море. Гумбольдт видел высокий, подобный свечам иван-чай (Epilobium angustifolia) и ярко-синий дельфиниум (Delphinium elatum). В другом месте цвет давали ярко-красные зорьки (Lychnis chalcedonica), от которых степь, казалось, пылала огнем; вот только диких животных и птиц было по-прежнему маловато.

Ночью температура опускалась до 6 °C, днем подскакивала до 30 °C. Гумбольдта и его спутников донимали комары, так что впору было вспомнить их с Бонпланом мучения на Ориноко тридцать лет тому назад. Защитой служили тяжелые кожаные маски с прорезями для глаз, затянутыми сетками из конского волоса{1241}; маски позволяли уберечься от назойливых насекомых, но в них было трудно дышать. Стояла невыносимая жара. Но все это не имело значения. Гумбольдт пребывал в превосходном настроении, потому что он освободился от сдерживающей длани российской администрации. Путешественники ехали днем и ночью, ночуя в своих раскачивающихся экипажах. По ощущениям это было близко к морскому переходу: Гумбольдт писал, что они плывут по монотонной равнине, как по океану{1242}. За день они преодолевали в среднем сотню миль, за сутки – порой до двухсот. Сибирский тракт не уступал качеством лучшим дорогам Европы. Гумбольдт с гордостью отмечал, что они мчатся быстрее срочного европейского курьера.

Затем, 29 июля 1829 г., через пять дней после отъезда из Тобольска, все пришло к неожиданной заминке. Местные жители рассказали путешественникам о распространяющейся по Барабинской степи эпидемии сибирской язвы – «сибирском биче», как называли ее немцы{1243}. Первыми эта болезнь обычно поражает травоядных животных – крупный и мелкий рогатый скот, когда он заглатывает чрезвычайно стойкие споры бактерий, вызывающих болезнь. Неизлечимая, смертельная болезнь могла передаваться людям. Путь к Алтайским горам был один: прямиком через зараженный район. Гумбольдт быстро принял решение. Они поедут дальше, махнув рукой на сибирскую язву. «В моем возрасте, – сказал он, – нельзя ничего откладывать»{1244}. Всех слуг заставили залезть внутрь экипажей, и они упаковали провизию и воду, чтобы уменьшить контакт с, возможно, зараженными людьми и пищей. Однако им придется по-прежнему регулярно менять лошадей, а значит, рисковать нарваться на зараженную упряжную лошадь.

Так, молча, мучаясь от жары и тесноты в маленьких экипажах за плотно задраенными окнами, путешественники помчались по местности, сулившей погибель. «Следы язвы» были повсюду, как записал в своем дневнике спутник Гумбольдта Густав Розе{1245}. На въездах и выездах из деревень горели костры{1246}. Путники видели маленькие импровизированные лазареты и павший скот в полях. В одной деревеньке издохло полтысячи лошадей.

После нескольких дней пути в таких крайне стесненных условиях они доехали до Оби, служившей границей степи. По реке проходила также граница эпидемии сибирской язвы: чтобы сбежать от нее, надо было всего лишь переплыть через реку. Пока шла подготовка к переправе, поднялся ветер, быстро превратившийся в настоящую бурю{1247}. Для парома, на который путешественники готовились заехать, волны были слишком велики. В этот раз Гумбольдт не переживал из-за задержки. Последние дни всем им приходилось несладко, но теперь испытания подошли к концу. Путешественники лакомились жареной рыбой и радовались дождю, разогнавшему комаров. Наконец-то можно было снять маски, в которых впору было задохнуться. За рекой Гумбольдта поджидали горы. Переждав грозу, отряд переправился через Обь и 2 августа въехал в процветающий шахтерский город Барнаул. Гумбольдт почти достиг своей цели. Всего за девять дней они отдалились от Тобольска на целых 1000 миль{1248}. До Берлина было теперь 3500 миль – ровно столько, как подсчитал Гумбольдт, как от Берлина до Каракаса, только в противоположную сторону{1249}.

Через три дня, 5 августа, Гумбольдт впервые увидел поднимающиеся вдали Алтайские горы{1250}. В предгорьях имелись шахты и литейные предприятия, где они побывали, продолжив путь в направлении Усть-Каменогорска, крепости на границе с Монголией (Оскемен в нынешнем Казахстане). Оттуда в горы вели такие крутые тропы, что с экипажами пришлось расстаться; в крепости осталась и большая часть багажа{1251}. Двигаться дальше надо было в плоских повозках, какими пользовались местные жители. Часто приходилось слезать с них и идти пешком. Встречая на своем пути огромные гранитные стены и пещеры, Гумбольдт исследовал слои горных пород, делал заметки и рисунки в блокноте. Иногда, когда ученые-спутники Гумбольдта – Густав Розе и Христиан Готтфрид Эренберг – увлекались сбором растений и камней, он терял терпение и сам карабкался выше, в очередную пещеру{1252}. Эренберг бывал так воодушевлен растениями, что казакам охраны регулярно приходилось его искать. Однажды они обнаружили его мокрым до нитки посреди трясины, с какими-то травами в одной руке и в другой – видом подобным мху, который (превозмогая усталость, объяснял он) был аналогичен «покрывающему дно Красного моря»{1253}.

Наконец-то Гумбольдт вернулся в свою стихию. Заползая в глубокие расщелины, собирая растения для гербария, карабкаясь на скалы, он сравнивал найденные там рудные жилы с теми, которые изучал в южноамериканской Новой Гранаде, сами горы – с Андами, сибирские степи – с венесуэльскими льяносами. Возможно, говорил он, Урал и важен для коммерческих горных разработок, но «подлинная радость» экспедиции началась для него только в Алтайских горах{1254}.

В долинах травы и кустарники бывали настолько высоки, что, отойдя всего на пару шагов, человек полностью пропадал из глаз; выше в горах вообще не было деревьев{1255}. Розе в своем дневнике сравнивал огромные горы с «могучими сводами»{1256}. Взорам путешественников открывалась гора Белуха высотой 15 000 футов, на 6000 ниже Чимборасо, но притом высочайшая на Алтае, с полностью покрытой снегом двойной вершиной{1257}. К середине августа они проникли так далеко в горы, что до самых высоких уже было, казалось, рукой подать. Проблема состояла в том, что сезон подходил к концу, снега было слишком много, чтобы подниматься еще выше. В мае снег частично растаял, но к июлю снова покрыл горы{1258}. Гумбольдт должен был признать поражение, хотя зрелище Белухи увлекало его продолжить поход. При существовавших условиях взбираться выше было немыслимо; фактически гора Белуха была покорена только во втором десятилетии XX в. Высокогорья Центральной Азии были недосягаемыми. Гумбольдт мог их наблюдать, но никогда не ступит на их вершины. Его врагом был не только возраст, но и время года.

Несмотря на разочарование, Гумбольдт понимал, что повидал достаточно. Его сундуки были набиты собранными растениями и длинными таблицами измерений, образцами горных пород и руд. Когда он нашел несколько горячих источников, он сделал вывод, что они были связаны с небольшими землетрясениями в регионе. Сколько бы они ни прошли за день, сколько бы ни лазили по скалам, у него хватало энергии, чтобы вечером готовить приборы для своих астрономических наблюдений по ночам. Он чувствовал себя сильным и бодрым. «Здоровье мое прекрасно», – писал он Вильгельму{1259}.

Теперь у Гумбольдта возникло желание пересечь границу между Китаем и Монголией. К чиновникам, отвечавшим за те места, был отряжен казак с предупреждением о скором появлении отряда. 17 августа Гумбольдт и его спутники достигли поселка Баты на левом берегу Иртыша, где располагалась монгольская пограничная застава{1260}; правый берег реки принадлежал китайцам. Здесь стояли юрты, паслись верблюды, стада коз; человек восемьдесят солдат, больше смахивавших на головорезов, были одеты, как записал Гумбольдт, «в настоящие лохмотья»{1261}.

Гумбольдт начал с китайской заставы, нанеся визит в юрту ее командира. Там, сидя на коврах и подушках, он разложил свои дары: ткани, сахар, карандаши и вино. Цепочка толмачей переводила приветствия: с немецкого на русский, потом с русского на монгольский, с монгольского на китайский. В отличие от своих оборванцев-солдат командир заставы, прибывший всего несколько дней назад из Пекина, выглядел внушительно: длинный кафтан из синего шелка и украшенная великолепными павлиньими перьями шапка.

Через пару часов Гумбольдта переправили в весельной лодке на другой берег реки, на встречу с монгольским пограничником в другой юрте. Количество зевак при этом постоянно росло. Монголов заворожили чужестранные гости, и они беспрестанно трогали и щупали Гумбольдта и его спутников, мяли им животы, приподнимали полы сюртуков, тискали в объятиях; в кои-то веки Гумбольдт сам превратился в экзотический экспонат, тем не менее наслаждался каждым мгновением происходящего. Он с полным правом написал домой, что побывал в Китае, в «Поднебесной»{1262}.

Но пора было поворачивать назад. Канкрин не позволял экспедиции ехать дальше Тобольска, поэтому Гумбольдт хотел постараться по крайней мере возвратиться в Санкт-Петербург в условленное время. Забрав из крепости Усть-Каменогорск свои экипажи, экспедиция пустилась в обратный путь по южному краю Российской империи, вдоль границы России и Китая, и, проделав примерно 3000 миль, миновала Омск, Миасс и Оренбург{1263}. На границе, протянувшейся на 2000 миль через казахскую степь, где было много почтовых станций, сторожевых башен и маленьких казацких крепостей, жили кочевники-киргизы.

В Миассе 14 сентября Гумбольдт отпраздновал свое 60-летие с местным аптекарем – человеком, вошедшим в историю как дед Владимира Ленина по материнской линии{1264}. На следующий день Гумбольдт отправил Канкрину письмо, где сообщал, что достиг поворотного момента в жизни. Он не успел достичь всего, что хотел, пока возраст не стал подтачивать его силы, но все-таки увидел Алтай и степи, полностью этим удовлетворен, и собрал все необходимые ему сведения. «Тридцать лет назад, – писал он Канкрину, – я бродил по лесам Ориноко и по Кордильерам»{1265}. Теперь он наконец мог собрать недостающую часть «основной массы понятий». Поэтому 1829 год оказался «важнейшим» в его «непоседливой жизни».

Из Миасса они двинулись дальше на запад, в Оренбург, где Гумбольдт в очередной раз решил отклониться от маршрута. Вместо того чтобы ехать на северо-запад, в Москву и дальше в Санкт-Петербург, он устремился на юг, к Каспийскому морю{1266}. Это был новый недозволенный крюк. В детстве он грезил о путешествии к Каспийскому морю, объяснял он Канкрину в письме утром перед отъездом. Ему было совершенно необходимо увидеть, пока не поздно, это огромное внутреннее море.

Вероятно, Гумбольдт так смело изменил свои планы из-за новостей о победе России над Оттоманской империей. Канкрин держал Гумбольдта в курсе последних известий посредством курьеров{1267}. За прошедшие месяцы русские солдаты продвинулись к Константинополю по обоим берегам Черного моря, раз за разом нанося поражения оттоманской армии. Оплоты турецкой обороны сдавались один за другим, и султан Махмуд II понял, что Россия одерживает победу. 14 сентября, с подписанием Адрианопольского мирного договора, завершилась война, и огромная область, прежде остававшаяся для Гумбольдта недосягаемой и слишком опасной, открылась{1268}. Уже через десять дней Гумбольдт сообщил брату, что теперь отправится в волжский город Астрахань, туда, где великая река впадает в Каспийское море. «Мир, заключенный перед воротами Константинополя, – писал Гумбольдт Канкрину, – замечательная новость»{1269}.

В середине октября экспедиция достигла Астрахани, где поднялась на борт корабля, чтобы обследовать Каспийское море и Волгу{1270}. Каспийское море славилось колеблющимся уровнем воды – факт, завораживавший Гумбольдта не меньше, чем за три десятилетия до этого венесуэльское озеро Валенсия. Он был убежден – и говорил об этом потом ученым в Санкт-Петербурге{1271}, – что вокруг озера необходимо создать измерительные станции, которые методично фиксировали бы подъемы и снижения уровня воды, как и движения земной поверхности, вызываемые, по его догадке, вулканами и другими подземными силами. Позднее он предположил, что Прикаспийская низменность – область вдоль северного берега Каспийского моря, лежащая на 90 и более футов ниже уровня моря, – опустилась одновременно с появлением высоких плато в Центральной Азии и в Гималаях{1272}.

Ныне известно множество причин меняющегося уровня воды. Один из факторов – количество воды, поступающей из Волги, связанное с осадками в огромном бассейне реки, а они зависят от атмосферных условий в Северной Атлантике. По мнению многих современных ученых, эти колебания отражают климатические изменения в Северном полушарии, вследствие чего Каспийское море служит важным полем изучения изменений климата. Есть и другая теория, что уровни воды определяются тектоническими силами. Это как раз те глобальные взаимосвязи, которые так занимали Гумбольдта. Он писал Вильгельму, что поездка на Каспийское море – один из «ключевых моментов» всей его жизни{1273}.

Уже завершался октябрь, и вот-вот должна была нагрянуть на них русская зима. Гумбольдта дожидались с докладом об экспедиции сначала в Москве, потом в Санкт-Петербурге. Он был счастлив. Он увидел шахты, горы в снежных шапках, самую обширную в мире сухую степь и Каспийское море; пил чай с китайскими начальниками на монгольской границе и скисшее кобылье молоко с киргизами. Между Астраханью и Царицыном (нынешний Волгоград) образованный калмыцкий хан устроил в честь Гумбольдта концерт, на котором калмыцкий хор исполнил увертюры Моцарта. Гумбольдт наблюдал за бегом антилоп-сайгаков в казахской степи, видел на волжском острове греющихся на солнце змей, а в Астрахани – нагого индийского факира. Он верно угадал, что в Сибири есть алмазы, вопреки инструкциям беседовал с политическими ссыльными, даже познакомился с выселенным в Оренбург поляком, гордо продемонстрировавшим ему свой экземпляр «Политического очерка о королевстве Новая Испания». За истекшие месяцы Гумбольдт побывал в районе, где свирепствовала эпидемия сибирской язвы, и исхудал, потому что счел сибирскую пищу несъедобной. Он погружал свой термометр в глубокие колодцы, провез свои приборы через немалую часть Российской империи и произвел тысячи измерений. Его отряд вернулся с грузом камней, засушенных растений, рыб в колбах и чучел животных, со старинными рукописями и книгами для Вильгельма{1274}.

Как и прежде, Гумбольдта интересовали не только ботаника, зоология и геология, но и сельское и лесное хозяйство. Обратив внимание на быстрое исчезновение лесов вокруг шахтерских центров, он писал Канкрину о «нехватке леса»{1275} и советовал не применять паровые машины для откачки воды из затопленных забоев потому, что на это уходит слишком много дров. В Барабинской степи, где свирепствовала эпидемия сибирской язвы, Гумбольдт наблюдал последствия интенсивного выпаса скота. Этот район был (и остается) важным сельскохозяйственным центром Сибири, где крестьяне осушали болота и озера, расширяя площади полей и пастбищ. Результатом всего этого было иссушение болотистых равнин, которое, как предупреждал Гумбольдт, будет продолжаться{1276}.

Гумбольдт искал «связи между всеми явлениями и всеми силами в природе»{1277}. Россия послужила последним источником для его понимания природы: он рассортировал, подтвердил и увязал все данные, которые накопил за последние десятилетия. Главной его темой было сравнение, а не открытие. В опубликованных двух томах результатах экспедиции в Россию[30] Гумбольдт написал о вырубке лесов{1278} и долгосрочном воздействии на окружающую среду изменений, происходящих в результате человеческой деятельности. Перечисляя три основных способа влияния человека на климат, он выделял вырубку лесов, бездумную ирригацию и – возможно, наиболее решающий – «огромные массы пара и газа», производимые в промышленных центрах{1279}. Раньше никто не рассматривал отношения между человеком и природой так, как это делал Гумбольдт. (Взгляды Гумбольдта были настолько новы и так сильно отличались от доминировавших в те времена представлений, что его умозаключения ставил под вопрос даже переводчик. В немецком издании он добавил от себя сноску о «сомнительности» гумбольдтовской трактовки обезлесения{1280}.)

13 ноября 1829 г. Гумбольдт вернулся наконец в Санкт-Петербург. Его выносливость была поразительной. Покинув Санкт-Петербург 20 мая, его отряд менее чем за полгода преодолел 10 000 миль, проехал через 658 почтовых станций и сменил 12 244 лошади{1281}. Гумбольдт чувствовал себя прекрасно, как никогда, окреп от такого долгого пребывания на воздухе и от приключений{1282}. Теперь всем хотелось послушать про его экспедицию. Он уже прошел через нечто похожее несколько дней назад, в Москве{1283}: встречать его собралась чуть ли не половина города, празднично разодевшаяся по такому случаю, в ярких лентах. В обоих городах в его честь устраивались приемы, произносились речи, в которых его провозглашали «Прометеем наших дней»{1284}. Казалось, никто не обратил внимания на его отклонение от предписанного маршрута.

Этот церемониальный прием раздражал Гумбольдта. Как ни неприятны ему были подобные моменты, он старался сохранять вежливость и терпение. Русский поэт Александр Пушкин был сражен эрудицией Гумбольдта. «Увлекательные речи так и бьют из его рта, – сказал Пушкин, – как вода, извергаемая из (пасти) мраморного льва в фонтане Большого каскада в Петергофе»{1285}. В частном порядке Гумбольдт жаловался на церемониальную помпу. «Я почти падаю под тяжестью обязанностей», – писал он Вильгельму{1286}. При этом он пытался использовать свою славу и влияние. Воздерживаясь от публичной критики условий жизни крестьян и батраков, он дерзал просить царя о милости к некоторым из ссыльных, которых встретил в своем путешествии{1287}.

Императорская академия наук в Санкт-Петербурге и обсерватория

© Wellcome Collection / CC BY

Кроме всего прочего, Гумбольдт выступил с речью в Императорской академии наук в Санкт-Петербурге, положившей начало широкому международному научному сотрудничеству. На протяжении десятилетий Гумбольдта интересовал геомагнетизм – в не меньшей степени, чем климат, – так как он представлял собой глобальную силу. Полный решимости больше узнать о том, что он называл «загадочным движением магнитной стрелки»{1288}, Гумбольдт предложил создать по всей Российской империи сеть станций наблюдения. Целью было понять происхождение магнитных колебаний: земные они – вызваны, к примеру, изменениями климата – или связаны с воздействием солнца. Геомагнетизм представлял собой ключевое явление для понимания соотношения между небесами и землей, ибо, объяснял Гумбольдт, он способен «открыть нам, что происходит на большой глубине внутри нашей планеты или в верхних слоях нашей атмосферы»{1289}. Гумбольдт давно изучал это явление. В Андах он открыл магнитный экватор, а во время вынужденного пребывания в Берлине в 1806 г., когда вторжение в Пруссию французской армии не позволяло ему вернуться в Париж, вместе с коллегой занимался магнитными наблюдениями круглосуточно, каждый час; вернувшись в 1827 г., он повторил этот эксперимент{1290}. После экспедиции в Россию Гумбольдт настоятельно рекомендовал немецким, британским, французским и американским властям работать вместе для сбора данных по всему миру. Он взывал к ним как к членам «великой конфедерации»{1291}.

Не прошло и нескольких лет, как мир окутала сеть магнитных станций: они возникли в Санкт-Петербурге, в Пекине, на Аляске, в Канаде и на Ямайке, в Австралии и в Новой Зеландии, на Цейлоне и даже на далеком острове Святой Елены в Южной Атлантике, куда был сослан Наполеон. За три года будет проведено около двух миллионов наблюдений{1292}. Подобно современным ученым, занимающимся изменениями климата, люди, работавшие на этих станциях по всему миру, собирали данные для того, что сегодня назвали бы «Большим научным проектом». Это было крупномасштабное международное сотрудничество – так называемый «магнитный поход».

Кроме того, Гумбольдт использовал свое выступление в Санкт-Петербурге для поощрения изучения климата по всей обширной Российской империи. Ему требовались данные о воздействии на климат вырубки лесов – первое обширное исследование влияния человека на климатические условия. По словам Гумбольдта, долгом ученых было изучать меняющиеся составляющие в «экономике Природы»{1293}.

Спустя две недели, 15 декабря, Гумбольдт покинул Санкт-Петербург. Перед отъездом он вернул треть денег, выделенных ему на расходы, попросив Канкрина профинансировать на них какого-нибудь другого исследователя{1294}. Приобретение знаний превышало важностью его личную финансовую выгоду. Его экипаж был битком набит коллекциями, собранными для прусского короля: Гумбольдт даже прозвал его «кабинетом естественной истории на колесах»{1295}. Тут же ехали его приборы, блокноты с записями и роскошная семифутовая ваза на постаменте – подарок царя наряду с дорогой собольей шубой[31].

Возвращаться в Берлин пришлось в лютый мороз. Под Ригой, на опасной обледенелой дороге, кучер Гумбольдта допустил оплошность, и экипаж на полном скаку врезался в ограждение моста. Ограда не выдержала удара, одна из лошадей упала с высоты восьми футов в реку, потянув за собой повозку. Один бок экипажа был полностью смят. Гумбольдт и другие пассажиры вывалились наружу и шлепнулись в каких-то четырех дюймах от края моста. Как ни удивительно, пострадала только злополучная лошадь, но сильно досталось и карете, починка которой вызвала задержку на несколько дней. Гумбольдт тем не менее не терял воодушевления и шутил, что они, должно быть, очень живописно выглядели{1296} на самом краю моста, и был очень доволен тем, что трое ученых в одном экипаже предложили кучу «противоречивых теорий»{1297} о причинах аварии. Рождество они провели в Кёнигсберге (нынешний Калининград), и уже 28 декабря Гумбольдт прибыл в Берлин. Он был так переполнен идеями, что походил на «котел с кипящей водой»{1298}, как отозвался о нем их общий с Гёте друг.

Эта экспедиция оказалась для Гумбольдта последней. Сам он больше не отправится в путешествие по миру, но его идеи о природе с неудержимой силой завладеют мыслящими умами Европы и Америки.