17. Эволюция и природа Чарльз Дарвин и Гумбольдт

Корабль его величества «Бигль» взлетал на гребни волн и падал в борозды между ними, когда ветер гнал его вперед, раздувая паруса. 27 декабря 1831 г. бриг вышел из Портсмута на южном берегу Англии и пустился в кругосветное плавание с целью исследования береговых линий и определения точных географических координат океанских портов. На борту находился 22-летний Чарльз Дарвин, «скверно павший духом»{1299}. Не так он представлял себе приключение! Вместо того чтобы стоять на палубе и наблюдать за бурным морем, по мере их прохождения по Бискайскому заливу к Мадейре, Дарвин чувствовал себя отвратительнее, чем когда-либо прежде. Его так измучила морская болезнь, что пережить это можно было единственным способом: отсиживаться в своей каюте, есть сухари и оставаться в горизонтальном положении{1300}.

Маленькая каюта на юте, которую он делил еще с двумя членами экипажа, была так переполнена, что его гамак висел над столом, за которым офицеры работали над морскими картами{1301}. Каюта была десять на десять футов, заставленная по стенам книжными полками, шкафчиками и комодами с выдвижными ящиками и большим исследовательским столом в центре. Рослый – 6 футов – Дарвин не мог там выпрямиться. В центре каюту протыкала бизань-мачта, проходившая, как большая колонна, рядом со столом. Обитателям каюты все время приходилось перешагивать через массивные деревянные брусья – рулевой механизм судна. Иллюминатор отсутствовал, любоваться луной и звездами Дарвину оставалось, качаясь в гамаке, через световой люк в потолке.

Схема «Бигля» с каютой Дарвина (палуба юта) у кормы

На маленькой полочке рядом с гамаком находилось самое ценное имущество Дарвина: книги, которые он тщательно отобрал в плавание{1302}. Здесь были тома по ботанике и зоологии, новенький испанско-английский словарь, несколько изданий путевых заметок путешественников и первый том революционных «Принципов геологии» Чарльза Лайеля, вышедший в прошлом году{1303}. Рядом лежало “Личное повествование…” Александра фон Гумбольдта – семитомное описание латиноамериканской экспедиции, ставшее побудительной причиной путешествия Дарвина на «Бигле»[32]{1304}. «Восхищение его знаменитым “Личным повествованием…” (частично выученным мною наизусть) вселило в меня решимость отправиться в далекие страны и попроситься натуралистом на “Бигль”»{1305}.

Но теперь, измученный качкой и приступами рвоты, Дарвин сомневался в правильности своего решения. 4 января 1832 г., когда на горизонте появилась Мадейра, он так раскис, что не смог даже выползти на палубу и проводить взглядом остров{1306}. Вместо этого он читал в каюте гумбольдтовские описания тропиков, потому что они, по его признанию, вернее всего «радовали сердце, истерзанное качкой»{1307}. Через два дня они доплыли до Тенерифе – острова, о котором Дарвин мечтал много месяцев. Ему хотелось гулять среди стройных пальм и смотреть на Пико-дель-Тейде – вулкан высотой 12 000 футов, на который тридцать с лишним лет назад взбирался Гумбольдт. При приближении к острову их остановил чужой корабль, и команде было заявлено, что сойти на берег нельзя. Власти Тенерифе прослышали о недавней вспышке холеры в Англии и боялись, как бы мореплаватели не занесли заразу на остров. Консул наложил на команду «Бигля» 12-дневный карантин, поэтому капитан решил не ждать, а плыть дальше. Дарвину было тяжело это вынести. «О! Мучение, мучение», – записал он в дневнике{1308}.

Вечером, когда «Бигль» отплыл от Тенерифе, море успокоилось. Волны улеглись, теплый ветер ласково похлопывал парусами, Дарвина отпустила морская болезнь. Небо очистилось, несчетные звезды замерцали над черным зеркалом воды. Это было волшебное мгновение. «Я уже могу понять воодушевление Гумбольдта ночами в тропиках», – признавался Дарвин{1309}. Наутро, при виде исчезающего вдали конуса Пико-дель-Тейде, что был озарен оранжевыми лучами восходящего солнца и возвышался над облаками, он почувствовал себя вознагражденным за морскую болезнь. Он так много читал у Гумбольдта об этом вулкане в «Личном повествовании…», что теперь «словно бы прощался с другом»{1310}.

Всего несколько месяцев назад возможность увидеть тропики и поступить натуралистом в экспедицию была для Дарвина «безумнейшим воздушным замком»{1311}. Согласно желаниям его отца, предполагавшего для него профессию из числа более привычных, он учился в Кембридже, чтобы стать сельским священником. Этот выбор был компромиссом, призванным успокоить отца после того, как Дарвин бросил учебу на врача в Эдинбургском университете. Не сомневаясь, что он однажды унаследует достаточно денег для того, чтобы «прокормиться с некоторым удобством», Дарвин был не слишком честолюбив в стремлении к предназначенной ему карьере{1312}. В Эдинбурге он предпочитал изучать морских беспозвоночных, а не сосредотачиваться на медицинской работе, а в Кембридже посещал лекции по ботанике, пренебрегая теологией{1313}. Он увлекся жуками и совершал длительные прогулки, поднимал камни и пни, набивая свои сумки энтомологическими сокровищами{1314}. Никогда не желая терять свои находки, однажды он даже, идя с полными руками, засунул очередного жука себе в рот для сохранности. Жук, возмущенный этим необычным обхождением, выделил достаточно кислотной жидкости, чтобы Дарвин его выплюнул.

Чарльз Дарвин. Картина Джорджа Ричмонда, ок. 1830 г.

На последнем курсе в Кембридже Дарвин впервые прочитал гумбольдтовское «Личное повествование…» – книгу, которая, как он писал, в нем «взбудоражила огонь нетерпения»{1315}. Дарвин был так впечатлен текстами Гумбольдта, что он переписывал и зачитывал их вслух своему преподавателю ботаники Джону Стивенсу Генслоу и другим друзьям на ботанических экскурсиях{1316}. «Я говорил, думал и мечтал о почти готовом плане плавания на Канарские острова», – рассказывал Дарвин своему кузену{1317}.

План состоял в том, чтобы отправиться на Тенерифе с Генслоу и еще несколькими университетскими друзьями. Дарвин был так разгорячен, что «не мог усидеть на месте»{1318}. Готовясь к экспедиции, он бегал по утрам в теплицы кембриджского Ботанического сада, чтобы «глазеть на пальмы», а потом мчался домой штудировать ботанику, геологию и испанский{1319}. Грезя о густых лесах, восхитительных равнинах и горных вершинах, он «читал и перечитывал Гумбольдта» и так навязчиво разглагольствовал о путешествии, что его друзья в Кембридже не могли дождаться того, чтобы он наконец отплыл{1320}. «Я донимаю их, – весело докладывал Дарвин кузену, – болтовней о тропической обстановке»{1321}.

В середине июля 1831 г. Дарвин посоветовал Генслоу больше читать труды Гумбольдта «для поддержания канарского пыла»{1322}. Его письма были полны нетерпения и кишели свежезаученными испанскими выражениями. «Я прописал себе тропическую горячку», – признавался он сестре{1323}. Но тут, когда они были готовы отплывать, Генслоу отказался, потому что помешала работа и беременность жены{1324}. Кроме того, Дарвин сообразил, что редкие британские суда ходят к Канарским островам, и те лишь в начале лета. Время было упущено, ему пришлось перенести путешествие на следующий год.

Затем, месяц спустя, 29 августа 1831 г. все изменилось, когда Дарвин получил письмо от Генслоу. Некий капитан Роберт Фицрой, писал Генслоу, ищет джентльмена-натуралиста с намерением взять его с собой на «Бигль» – корабль, который должен отплыть через четыре недели в кругосветное плавание{1325}. Это вдохновляло неизмеримо больше, чем Тенерифе. Но воодушевление Дарвина немедленно ослабло, когда его отец не поддержал его и отказался финансово обеспечить путешествие. Это была «бредовая затея», сказал Роберт Дарвин своему сыну, и «бесполезное предприятие»{1326}. Кругосветное плавание вовсе не обязательно для будущего сельского священника.

Дарвин почувствовал себя раздавленным. Разумеется, плавание было недешевым, но его семья могла позволить его себе. Его отец был успешным врачом, который делал деньги осторожными капиталовложениями{1327}; а славой и процветанием семья была обязана дедам Дарвина. Его дед по материнской линии Джозайя Веджвуд был знаменитым гончаром, применившим к ремеслу науку и так поставившим производство фарфоровой посуды на промышленную основу. Веджвуд умер богатым и уважаемым человеком. Дед Дарвина по отцовской линии, врач, ученый и изобретатель Эразм Дарвин, тоже пользовался заслуженной славой. В 1794 г. он опубликовал первые радикальные эволюционные идеи в своей книге «Зоономия», где утверждал, что животные и люди произошли от мельчайших живых обитателей первичного моря. Кроме того, он переложил систему классификации растительного мира Карла Линнея на стихи в своей невероятно популярной поэме «Любовь растений», которую Гумбольдт и Гёте читали в 1790-е гг. Семья гордилась своими достижениями, может быть даже величием, к которому Чарльз Дарвин, конечно, также стремился.

В конце концов, в том, что путешествие принесет пользу, отца Дарвина убедил дядя. «Если бы я видел, что Чарльз погружен в постижение профессии, – писал Джозайя Веджвуд II Роберту Дарвину, – то ему не следовало бы советовать их прерывать, но это не так и, полагаю, не будет так и впредь. Потому что этот путь не его»{1328}. Дядя Чарльза заключал, что коль скоро племянник интересуется только естественной историей, то экспедиция станет для него отличной возможностью сказать свое слово в науке. Уже назавтра отец Дарвина согласился покрыть его расходы. Дарвин должен был отправиться в кругосветное путешествие.

Первые три недели плавания, пока «Бигль» держал курс на юг, прошли без приключений. Когда за кормой остался Тенерифе, Дарвину полегчало. Стало теплее, он переоделся в легкую одежду{1329}. Он ловил медуз и других мелких морских беспозвоночных и занимался их препарированием. Кроме того, он знакомился с командой{1330}. Соседями Дарвина по каюте были 19-летний помощник геодезиста и один из корабельных юнг, которому было тогда всего 14 лет. Всего на борту было 74 человека, включая моряков, плотников, судовых геодезистов, мастера по приборам, художника и судового врача[33]. Капитану «Бигля» Фицрою было 26 лет, он был старше Дарвина всего на четыре года{1331}. Выходец из аристократического семейства, он все взрослые годы провел в море. Это было уже второе его плавание на «Бигле». Команда быстро убедилась, что капитан подвержен приступам дурного настроения и угрюмости, особенно рано поутру. Дядя Фицроя покончил с собой, и он опасался, что тоже предрасположен к самоубийству. Порой депрессии капитана были так глубоки, что, по определению Дарвина, «граничили с безумием»{1332}. Фицрой то кипел бескрайней энергией, то впадал в молчаливую тоску. Зато он был умен, обожал естественную историю и без устали трудился.

Фицрою поручили возглавить экспедицию, снаряженную на государственные средства с целью кругосветного плавания и измерения при помощи одного комплекта приборов координат по полному кругу для стандартизации карт и совершенствования навигации. Кроме того, ему предстояло завершить обследование южных берегов Южной Америки, где Британия надеялась добиться подавляющего экономического влияния среди новых независимых государств.

«Бигль» был небольшим судном (всего 90 футов в длину). На его борту было все – от тысяч банок мясных консервов до новейших геодезических приборов. Фицрой настоял, чтобы на бриге было целых 22 хронометра для определения времени и долготы и много молниеотводов для защиты корабля. «Бигль» вез груз сахара, ром и сухой горох, обычные средства против цинги – соленья и лимонный сок. «В трюме не нашлось бы места для лишнего мешка хлеба», – записал Дарвин, восхищенный плотностью загрузки{1333}.

Первая остановка «Бигля» была на Сантьяго, самом большом из островов Зеленого Мыса – архипелага в Атлантическом океане в 500 милях от западного побережья Африки{1334}. Высадка на берег тропического острова подарила Дарвину новые впечатления. Экзотика захватила его, он был впечатлен видом пальм, индийских фиников, банановых деревьев и баобабов. Он слышал пение неведомых птиц и видел неизвестных насекомых, устроившихся на еще более незнакомых цветах. Как Гумбольдта и Бонплана, приплывших в 1799 г. в Венесуэлу, Дарвина охватил «совершенный ураган восторга и изумления», когда он исследовал вулканические породы, собирал гербарии, препарировал животных и насаживал на иголочки мотыльков{1335}. Переворачивая камни и отрывая с древесных стволов кору в поиске насекомых и червей, он собирал все, от раковин и широких пальмовых листьев до плоских червей и мельчайших букашек. Вечерами, когда он возвращался «тяжелогруженый с богатой добычей», он чувствовал себя совершенно счастливым{1336}. Капитан Фицрой со смехом сравнивал Дарвина с ребенком, наслаждающимся новой игрушкой{1337}.

Сам Дарвин писал в дневнике, что это «как дать зрение слепому»{1338}. Описать тропики невозможно, предупреждал он в письмах домой, они настолько другие, настолько поразительные, что он теряется, не зная, как начать и как закончить фразу. Своему кузену Уильяму Дарвину Фоксу он советовал обратиться к «Личному повествованию…» Гумбольдта, чтобы понять, что он испытывает, а отцу писал: «Если и вправду хочешь немного иметь представления о тропиках, изучай книги Гумбольдта»{1339}. Дарвин смотрел на этот новый мир через линзы гумбольдтовских текстов. Его дневник полон замечаний вроде: «Очень поражен справедливостью одного из наблюдений Гумбольдта…» или «Как отмечает Гумбольдт…»{1340}.

Лишь одна публикация другого автора повлияла на мышление Дарвина похожим образом – книга «Принципы геологии» Чарльза Лайеля, проникнутая идеями Гумбольдта{1341}. В ней Лайель десятки раз цитирует Гумбольдта, начиная с его идеи о глобальности климате и растительных поясах и заканчивая сведениями об Андах. В «Принципах геологии» Лайель объясняет, что Землю сформировали эрозия и отложения за невероятно длинную череду медленных подъемов и опусканий, нарушаемые извержениями вулканов и землетрясениями. Осмотрев слои породы, из которых были сложены скалы на Сантьяго, Дарвин своими глазами увидел то, о чем писал Лайель{1342}. Здесь Дарвин мог «читать» сотворение острова, разглядывая слоистые приморские скалы: остатки древнего вулкана, белую полосу раковин и кораллов над ним и выше слой лавы. Лава покрыла раковины, и с тех пор остров медленно выталкивался вверх некой подземной силой. Волнистая и неровная белая линия тоже указывала на какие-то недавние передвижения: силы Лайеля, которые еще сохраняли активность. Носясь по Сантьяго, Дарвин видел растения и животных глазами Гумбольдта, скалы – глазами Лайеля. Когда Дарвин вернулся на «Бигль», он написал письмо отцу, где сообщал, что, вдохновленный увиденным на острове, сможет «сделать какую-нибудь незаурядную работу по естественной истории»{1343}.

Через несколько недель, в конце февраля, «Бигль» причалил в Баие (нынешний Сан-Сальвадор) в Бразилии. Все вокруг напоминало Дарвину волшебные сцены из «Тысячи и одной ночи»{1344}. Снова и снова он писал, что только Гумбольдт подошел вплотную к описанию тропиков. «Чем больше я его читаю, тем больше мои чувства приближаются к восхищению», – заявил он в одном из писем домой{1345}. «Раньше я восхищался Гумбольдтом, а теперь я почти преклоняюсь перед ним», – сказано в другом{1346}. Описания Гумбольдта бесподобны благодаря «редкому единению поэзии с наукой»{1347}.

Дарвин писал отцу, что бродит по новому миру{1348}. «Сейчас я захвачен пауками!» – восторгался он{1349}, и здешние цветы «свели бы с ума цветочника»{1350}. Всего было так много, что он терялся, на что смотреть, что собирать – пеструю бабочку, жучка, забравшегося в экзотический цветок, или новый цветок. «Сейчас я способен читать только Гумбольдта, – записал Дарвин в дневнике, – потому что он, как еще одно солнце, озаряет все, что я вижу»{1351}. Похоже, Гумбольдт дал ему канат, за который нужно цепко держаться, чтобы не потонуть в новых впечатлениях.

«Бигль» взял курс на юг к Рио-де-Жанейро и Монтевидео и дальше к Фолклендским островам, Огненной Земле и Чили – за последующие три с половиной года корабль часто курсировал по этим местам, чтобы удостовериться в точности проведенных замеров. Дарвин часто отлучался с судна на несколько недель, чтобы совершать длительные путешествия вглубь материка (договариваясь с Фицроем о месте, где ему подсесть на «Бигль»). Он проехал верхом через бразильские джунгли и бывал у гаучо в пампасах. Он видел бескрайний горизонт над пыльными равнинами Патагонии и находил огромные окаменевшие кости на берегу Аргентины. Он писал своему кузену Фоксу, что сделался «великим скитальцем»{1352}.

Находясь на борту «Бигля», Дарвин следовал неизменному распорядку{1353}. По утрам он завтракал с Фицроем, потом оба возвращались к своим непосредственным обязанностям: капитан определял координаты судна и занимался своими бумагами, Дарвин изучал свои образцы и делал записи. Дарвин работал в своей каюте на полуюте, за большим штурманским столом, где также хранились карты помощника геодезиста. В одном углу стола Дарвин поместил микроскоп и тетради. Там он препарировал, писал ярлыки, фиксировал и засушивал свои образцы. Тесную каюту он считал отличным кабинетом для натуралиста: «все было рядом, под рукой»{1354}.

Снаружи, на палубе, нужно было чистить окаменелые кости и ловить медуз. По вечерам Дарвин разделял свою трапезу с Фицроем, но порой его приглашали присоединиться к остальным членам команды в шумную кают-компанию, которая его всегда радовала{1355}. Так как «Бигль» сновал взад-вперед вдоль берегов, занимаясь геодезической съемкой, всегда было в изобилии свежей еды. Они ели тунца, черепах и акул, котлеты из мяса страусов и броненосцев, которые, писал Дарвин домой, без панцирей имеют вид и вкус уток.

Он был в восторге от своей новой жизни. Он пользовался популярностью у команды, прозвавшей его «философом» и «мухоловом»{1356}. Его страсть к природе была заразительной, и вскоре сбором занялись и многие другие, способствуя росту его коллекции{1357}. Один из офицеров, глядя на «противное нагромождение» бочек, ящиков и костей на палубе, сказал: «Будь я шкипером, я вас и все это барахло быстро выкинул бы за борт»{1358}. Из любого порта, откуда суда отплывали в Англию, Дарвин отправлял Генслоу в Кембридж свои сундуки с окаменелостями, чучелами птиц и засушенными растениями, а также отсылал письма домой{1359}.

В апреле 1832 г., приплыв в Рио-де-Жанейро, Дарвин написал домой, чтобы брат прислал ему гумбольдтовские «Картины природы» в Монтевидео в Уругвае, где он сможет их перехватить на более поздней остановке{1360}. Его брат прилежно отправлял книги – не «Картины природы», а последнюю гумбольдтовскую публикацию «Фрагменты геологии и климатологии Азии», созданную по результатам экспедиции в Россию, и «Политический очерк о королевстве Новая Испания».

На протяжении всего путешествии на «Бигле» Дарвин был вовлечен во внутренний диалог с Гумбольдтом; сжимая карандаш, он выделял в «Личном повествовании…» один отрывок за другим. Гумбольдтовские описания были почти трафаретом для собственных опытов Дарвина. Впервые увидев созвездия Южного полушария, он вспомнил описания Гумбольдта{1361}. Позже, оказавшись после многодневных исследований девственных лесов на равнинах Чили, он прореагировал точно так же, как Гумбольдт, когда оказался в льяносах Венесуэлы после экспедиции на Ориноко. Гумбольдт писал о «новых ощущениях» и о радости от возможности после долгих недель в густых джунглях снова «видеть»{1362}, и Дарвин писал теперь о том, что виды были «чрезвычайно освежающими после окружения и заточения среди лесной глуши»{1363}.

Также запись в дарвиновском дневнике о землетрясении, которое он пережил 20 февраля 1835 г. в Вальдивии, на юге Чили, была почти кратким пересказом написанного Гумбольдтом о его первом землетрясении в Кумане в 1799 г. Гумбольдт отмечал, как землетрясение в «одно мгновение достаточно разрушает продолжительные иллюзии»{1364}; в дневнике Дарвина написано следующее: «такое землетрясение мгновенно рушит давние ассоциации»[34]{1365}.

Таких примеров не счесть; и даже пассаж Дарвина о бурых водорослях у берегов Огненной Земли как о важнейшем растении в пищевой цепочке удивительно похож на гумбольдтовское описание маврикиевых пальм как ключевого вида, «распространяющего жизнь» в льяносах{1366}. Огромные подводные леса бурых водорослей, писал Дарвин{1367}, поддерживают бесконечное разнообразие жизненных форм – от крохотных гидроподобных полипов до моллюсков, мелкой рыбешки и крабов, служащих, в свою очередь, пищей для бакланов, выдр, тюленей и в конечном счете для туземных племен. Гумбольдт сформировал дарвиновское понимание природы как экологической системы. Дарвин писал, что уничтожение бурых водорослей, подобно вырубке тропического леса, приведет к утрате неисчислимых видов, а также может грозить гибелью туземному населению Огненной Земли.

Дарвин учился у Гумбольдта сочетанию науки с поэтическими описаниями так последовательно, что дневник его плавания на «Бигле» по стилю и содержанию становился все более похож на «Личное повествование…». Это так бросалось в глаза, что его сестра, получив в октябре 1832 г. первую часть дневника, пожаловалась: «Вероятно, ты так много читаешь Гумбольдта, что перенял его фразеологию… [и] используемые им цветистые французские выражения»{1368}. Другие были более склонны к похвалам и позднее говорили Дарвину, как они радуются его «живым, воистину гумбольдтовским картинам»{1369}.

Гумбольдт показал Дарвину, как исследовать мир природы не с узких позиций геолога или зоолога, а изнутри и снаружи. Оба, Гумбольдт и Дарвин, обладали редкой способностью сосредотачиваться на мельчайших подробностях – от клочка лишайника до крохотного жука, – а потом подниматься до сопоставлений и выявления глобальных закономерностей. Эта гибкость перспективы позволяла обоим совершенно по-новому понимать мир. Они развили подход, в котором присутствовала и теле-, и микроскопия, широкая панорама соседствовала с клеточным уровнем, из далекого геологического прошлого можно было переноситься к будущей экономике туземных жителей.

В сентябре 1835 г., почти через четыре года после отплытия из Англии, «Бигль» наконец покинул Южную Америку, чтобы продолжить кругосветное плавание. Они плыли из Лимы к Галапагосским островам, лежащим в 600 милях к западу от берега Эквадора. Это были странные пустынные острова, на которых жили птицы и рептилии, незнакомые с человеком, совершенно его не боялись и легко могли быть пойманы{1370}. Здесь Дарвин изучал камни и геологические образования, ловил вьюрков и пересмешников, измерял гигантских черепах, странствовавших по островам. Но только после того, как Дарвин вернулся в Англию и изучил свои коллекции, стало понятно, как важны Галапагосские острова для его эволюционной теории. Для Дарвина острова стали поворотным пунктом, хотя тогда он этого еще не осознавал.

После пяти недель на Галапагосах «Бигль» устремился на просторы южной части Тихого океана, к Таити, и оттуда – к Новой Зеландии и Австралии. Путешественники пересекли Индийский океан и обогнули Южную Африку, а затем пересекли Атлантику по направлению к Южной Америке. Последние месяцы плавания дались всем очень нелегко. «Не бывало еще корабля, – писал Дарвин, – настолько полного истосковавшимися по дому героями»{1371}. В те недели при виде торгового судна он чувствовал «опаснейшее побуждение спрыгнуть в воду» и сбежать с судна{1372}. Они проплавали почти пять лет – так долго, что ему уже снились милые зеленые края Англии.

1 августа 1836 г., оставив позади Индийский и затем Атлантический океаны, они ненадолго пристали в бразильской Баие – там, где впервые высадились на землю Южной Америки в конце февраля 1832 г., – перед окончательным разворотом на север к последнему отрезку плавания. Созерцание Баии подействовало на Дарвина отрезвляюще. Вместо восхищения тропическими цветами бразильских джунглей, как в первый раз, он теперь страстно мечтал видеть величественные конские каштаны в английском парке{1373}. Он отчаянно хотел домой. Хватит с него «плавания зигзагами», как писал он сестре. «Я ненавижу, презираю море и все бороздящие его корабли»{1374}.

В конце сентября они миновали Азорские острова и устремились в Англию. Дарвин был в своей каюте, страдая, как в первый день плавания, морской болезнью. Даже через столько лет он не свыкся с океанской качкой и стонал: «Я ненавижу каждую океанскую волну»{1375}. Качаясь в гамаке, он заносил в свой разбухший дневник последние наблюдения, обобщая мысли об истекших пяти годах. Первые впечатления, гласит одна из последних его записей, часто зависят от предвзятых представлений. «Все мои были взяты из живых описаний “Личного повествования…”»{1376}

2 октября 1836 г., спустя без малого пять лет после отплытия из Англии, «Бигль» вошел в Фалмутскую гавань на южном берегу Корнуолла{1377}. Для полного завершения съемки капитану Фицрою нужно было еще измерить долготу в Плимуте, в точности в том месте, где он начинал съемку. Однако Дарвин сошел на берег прямо в Фалмуте. Он не мог дождаться, когда наконец возьмет почтовый дилижанс до Шрусбери, чтобы увидеть семью.

По дороге на север он пристально смотрел в окно на движущиеся лоскутные поля и ряды живых изгородей. Поля казались ему зеленее обычного, но на его просьбу подтвердить или опровергнуть это наблюдение пассажиры дилижанса посмотрели на него с недоумением{1378}. После более двух суток тряски в дилижансе Дарвин прибыл поздно вечером в Шрусбери и тихо проник в дом, не желая будить отца и сестер. Наутро, спустившись к завтраку, те не поверили своим глазам. Он вернулся целым и невредимым, только, на взгляд сестры, «сильно исхудавшим»{1379}. Надо было много всего обсудить, но Дарвин мог остаться всего на два-три дня, потому что торопился в Лондон, разгружать с «Бигля» свои сундуки{1380}.

Дарвин вернулся в страну, где правил прежний король, Вильгельм IV, но за его долгое отсутствие парламент принял два важных акта. В июне 1832 г., после напряженных политических баталий, стал законом противоречивый Билль о реформе – первый крупный шаг в сторону демократии, по которому города, выросшие за годы промышленной революции, впервые получали места в парламенте, а право голоса обретала, помимо состоятельных землевладельцев, верхушка среднего класса. Родня Дарвина, поддерживавшая Билль, держала путешественника в курсе парламентских дебатов, не забывая освещать эту тему в письмах, которые отправляла на «Бигль». Другой важной новостью было утверждение в августе 1834 г. закона об отмене рабства, тогда Дарвин находился в Чили. Работорговлю отменили еще в 1807 г., новый же закон запрещал почти повсюду в Британской империи само рабство. Семьи Дарвин и Веджвуд, давно участвовавшие в движении за запрет рабства, испытали удовлетворение – как и, конечно, Гумбольдт, яростно выступавший против порабощения людей со времени своей латиноамериканской экспедиции.

Но наибольшую важность для Дарвина имели, разумеется, новости из мира науки. Он накопил достаточно материала для нескольких книг, мысль о карьере сельского священника давно исчезла. Его сундуки были набиты образцами – птицами, животными, насекомыми, растениями, камнями и гигантскими окаменевшими костями, а блокноты были убористо исписаны наблюдениями и мыслями. Теперь Дарвин собирался утвердиться в научном сообществе. Готовясь к этому, он уже писал своему старому другу ботанику Джону Стивенсу Генслоу несколько месяцев назад с далекого острова Святой Елены в Южной Атлантике, прося посодействовать его приему в Геологическое общество{1381}. Ему не терпелось похвастаться своими сокровищами, и британским ученым, следившим за приключениями «Бигля» по письмам и репортажам в газетах, хотелось его увидеть. «Плавание “Бигля”, – писал позднее Дарвин, – стало важнейшим событием моей жизни и определило всю мою карьеру»{1382}.

В Лондоне Дарвин стал бегать по городу на заседания Королевского, Геологического и Зоологического обществ, не переставая при этом обрабатывать свои записи. Его коллекции изучали лучшие ученые – анатомы и орнитологи, как и специалисты по классификации окаменелостей, рыб, рептилий и млекопитающих[35]{1383}. Первым неотложным делом было редактировать его дневник для публикации{1384}. Когда «Путешествия натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”» вышли из печати в 1839 г., они сделали Дарвина знаменитым{1385}. Он писал о растениях, животных и геологии, а еще о цвете неба, о чувстве света, о неподвижности воздуха и дымке в атмосфере – как художник живыми мазками. Следуя за Гумбольдтом, Дарвин фиксировал свой эмоциональный отклик на природу и сообщал научные данные и прочие сведения о туземцах.

После выхода первых экземпляров в середине мая 1839 г. Дарвин отправил один Гумбольдту в Берлин. Не зная, кому адресовать свою корреспонденцию, Дарвин спрашивал друга, «потому что не знал, кому еще писать, королю Пруссии или императору Всероссийскому»{1386}. Отправляя книгу, Дарвин от волнения прибег к лести и написал в сопроводительном письме, что это записи Гумбольдта о Южной Америке заронили в него желание путешествовать. Он писал Гумбольдту, что копировал длинные отрывки из «Личного повествования…», чтобы «они всегда были» в его голове{1387}.

Волнение Дарвина было напрасным. Когда Гумбольдт получил книгу, он ответил длинным письмом, называя ее «замечательной и восхитительной»{1388}. Если его труд стал вдохновляющим для такой книги, как «Путешествие на “Бигле”», – значит, это его огромный успех. «Вас ждет блестящее будущее», – писал он{1389}. Знаменитейший ученый своего времени великодушно сообщал 30-летнему Дарвину, что он держит факел науки. Будучи старше Дарвина на сорок лет, Гумбольдт тем не менее без промедления распознал в нем родственную душу.

Письмо Гумбольдта не было легковесной похвалой: он подробно, строка за строкой, комментировал наблюдения Дарвина, указывая номера страниц, перечисляя примеры и обсуждая доводы. Гумбольдт прочел книгу Дарвина от корки до корки. Более того, он также написал письмо в Лондонское географическое общество – опубликованное для всеобщего ознакомления в журнале общества, – где утверждал, что книга Дарвина – «один из самых замечательных трудов», которые он «за долгую жизнь имел удовольствие видеть изданными»{1390}. Дарвин был на седьмом небе. «Мало что в жизни доставляло мне столько радости! – воскликнул он. – Даже молодому автору не переварить столько похвалы!»{1391} Гумбольдту он ответил, что гордится полученным общественным признанием. Когда Гумбольдт потом поспособствовал переводу «Путешествия на “Бигле”» на немецкий язык, Дарвин написал другу: «Должен с непростительным тщеславием похвастаться тебе»{1392}.

Дарвин лихорадочно работал по целому ряду тем: от коралловых рифов и вулканов до дождевых червей. «Для меня невыносимо отвлечься от работы даже на полдня», – признавался он своему старому учителю и другу Джону Стивенсу Генслоу{1393}. Он работал столько, что у него начались приступы ускоренного сердцебиения, случавшиеся, по его словам, когда что-то «его сильно волновало». Это могло начаться с волнующего открытия, связанного с привезенными с Галапагосских островов птицами{1394}. Работая со своими находками, Дарвин начал обдумывать идею о том, что виды могут эволюционировать, – потом это назвали видовой трансмутацией{1395}.

Вьюрки Дарвина с Галапагосских островов

Разные вьюрки и пересмешники, собранные ими на различных островах, не были, вопреки первоначальным соображениям Дарвина, просто разновидностями материковых птиц. Когда британский орнитолог Джон Гулд, определявший видовую принадлежность привезенных «Биглем» птиц, сделал вывод, что они принадлежат к разным видам, Дарвин подытожил, что каждому острову присущи свои виды-эндемики. Так как сами острова имеют относительно недавнее вулканическое происхождение, объяснений могло быть только два: либо Бог создал эти виды специально для Галапагосов, либо географическая изоляция привела к их эволюции от общего предка, мигрировавшего на острова{1396}.

Выводы были революционные. Если растения и животные – Божьи творения, означает ли эволюция видов, что у Него были изначально ошибки? И далее, если виды вымирают и Бог непрерывно создает новые, значит ли это, что Он постоянно меняет свои намерения? Для многих ученых это были устрашающие мысли. Спор о возможной трансмутации видов продолжался уже давно. Уже дед Дарвина Эразм писал об этом в своей книге «Зоономия», как и Жан Батист Ламарк, старый знакомый Гумбольдта по Музею естественной истории в Ботаническом саду Парижа{1397}.

В первом десятилетии XIX в. Ламарк заявлял, что под влиянием среды обитания организмы способны изменяться прогрессивно. В 1830 г., за год до начала плавания Дарвина на «Бигле», поединок между идеями о мутирующих и неизменных видах перерос в ожесточенную публичную баталию в Парижской академии наук[36]{1398}. Гумбольдт присутствовал на яростных дискуссиях в академии в одно из посещений Парижа, приехав из Берлина, пренебрежительно комментируя шепотом доводы о неизменности видов ученых по соседству. Уже в «Картинах природы» (Views of Nature), более чем за двадцать лет до этого, Гумбольдт писал о «постепенном преобразовании видов»{1399}.

Дарвин тоже был убежден в ложности представления о неизменности видов. Все пребывает в движении, или, как говорил Гумбольдт, если меняется Земля, если движутся суша и море, если температуры то повышаются, то понижаются, то все организмы «должны тоже быть подвержены всевозможным переменам»{1400}. Если среда обитания влияет на развитие организмов, то ученые обязаны более тщательно изучать ее и климат. Вот почему Дарвин сконцентрировал новые размышления на распределении организмов по земному шару, на котором специализировался Гумбольдт, – по крайней мере, применительно к растениям. Дарвин назвал географию растений «краеугольным камнем законов творения»{1401}.

Сравнивая семейства растений на разных континентах и из разных климатов, Гумбольдт открыл явление растительных зон. Он видел, что в схожих условиях часто произрастают близкородственные растения, пускай их разделяют океаны или горные хребты{1402}. Это тоже вызывало замешательство, потому что, несмотря на аналогии на разных континентах, сходства климата не всегда и даже не обязательно приводят к появлению сходных растений или животных{1403}.

Читая «Личное повествование…», Дарвин указывал на многие подобные примеры. (В рукописях Дарвина насчитывается несколько сот упоминаний трудов Гумбольдта – от карандашных пометок в книгах до заметок о трудах Гумбольдта в записных книжках Дарвина, вроде «в великой работе Гумбольдта…» или «Гумбольдт пишет о географии растений…»{1404}.) Почему, задавался вопросом Гумбольдт, в Индии птицы менее красочные, чем в Южной Америке, почему тигры водятся только в Азии? Почему крупные крокодилы, столь многочисленные в низовьях Ориноко, отсутствуют в верховьях?{1405} Дарвин, увлеченный этими примерами, часто добавлял на полях своего экземпляра «Повествования» собственные комментарии: «Как в Патагонии», «в Парагвае», «как гуанако» или иногда просто «да» или «!»{1406}.

Такие ученые, как Чарльз Лайель, объясняли, что родственные растения, часто обнаруживаемые на больших расстояниях, были созданы в разных центрах творения. Бог сотворил эти схожие виды одновременно в разных районах, что можно назвать «множественным сотворением». Дарвин с этим не соглашался и начинал обогащать свои мысли соображениями о миграции и расселении, используя в качестве одного из источников гумбольдтовское «Личное повествование…». Он подчеркивал, комментировал и придумывал собственные указатели для книг Гумбольдта, писал для себя памятки на листах, которые клеил на форзацы («изучая географию канарской ботаники, заглянуть сюда»), или писал в своем блокноте «изучить Гумбольдта» и «посмотреть в т. VI «Личн. повест.»{1407}. Он также комментировал «ничего о теории видов» (не найдя в шестом томе необходимых примеров){1408}.

Главной опорой дарвиновской эволюционной теории стала миграция видов{1409}. Как эти родственные виды движутся по земному шару? В поисках ответа Дарвин проводил множество экспериментов, например, проверял выживаемость семян в соленой воде, изучая возможность пересечения растениями океана. Когда Гумбольдт заметил, что дуб на склоне Пико-дель-Тейде на Тенерифе похож на тибетский дуб, Дарвин задался вопросом, «как дуб был перенесен». О том же он размышлял, думая о голубях, приносящих «зерно в Норфолк… кукурузу в Арктику»{1410}. Прочтя рассказы Гумбольдта про грызунов, разгрызающих твердые бразильские орехи, и про обезьян, попугаев, белок и ара, сражающихся за семена, Дарвин черкал на полях: «Какой разброс»{1411}.

В отличие от Гумбольдта, склонного считать загадку путешествия растений неразрешимой, Дарвин принимал вызов. Наука о растениях и география животных, писал Гумбольдт, – не «исследование возникновения жизни»{1412}. Мы не знаем, что именно думал Дарвин, когда подчеркивал это суждение в своем экземпляре «Личного повествования…», но ясно, что он вознамерился сделать как раз это: он хотел выяснить, откуда берутся виды.

Дарвин задумался об общем предке – еще одной теме, по которой Гумбольдт приводил массу примеров. Крокодилы Ориноко были, по Гумбольдту, гигантскими вариантами европейских ящериц, а в тигре и ягуаре «повторена форма наших маленьких домашних любимцев»{1413}. Но почему виды изменяются? Что запустило их изменчивость? Французский ученый Ламарк – один из основоположников теории трансмутаций – считал, что среда обитания изменяет, к примеру, конечность в крыло, но Дарвин считал это «сущей чепухой»{1414}.

Ответ Дарвин нашел в концепции естественного отбора. Осенью 1838 г. он изучил книгу, которая помогла ему оформить эти мысли, – «Очерк о принципе народонаселения» (Essay on the Principle of Population) английского экономиста Томаса Мальтуса{1415}. Там Дарвин вычитал мрачное предсказание, что человеческая популяция росла бы быстрее, чем доступность пропитания, если бы не войны, голод и эпидемии, контролирующие его численность. Выживание видов, писал Мальтус, коренится в перепроизводстве потомства – нечто похожее Гумбольдт описывал в своем «Личном повествовании…», указывая на огромное количество яиц, откладываемых черепахами, чтобы выжить{1416}. Семена, яйца и икра производятся в огромном количестве, но зрелости достигает лишь малая их часть. Не приходится сомневаться, что Мальтус подсказал Дарвину «теорию, над которой можно поработать»{1417}, однако семена этой теории были посеяны гораздо раньше, когда он читал Гумбольдта.

Гумбольдт рассуждал о том, как растения и животные «ограничивают численность другу друга»{1418}, отмечал их «длительное непрерывное соревнование» за пространство и пищу{1419}. То была неустанная борьба. Встреченные им в джунглях животные «боялись друг друга»; «доброта редко встречается в сочетании с силой» – мысль, которая станет главной в дарвиновской концепции естественного отбора{1420}.

На Ориноко Гумбольдт изучал динамику популяций капибар – крупнейших на свете грызунов. Двигаясь на веслах по реке, он отмечал, как стремительно капибары плодятся, а также как ягуары охотятся на них на суше и как крокодилы поедают их в воде. Без этих «двух могущественных врагов», как писал Гумбольдт, неминуемо произошел бы взрыв численности капибар{1421}. Он также описывал охоту ягуаров на тапиров и ее сопровождение криком обезьян, «напуганных этой борьбой»{1422}.

«Что за ежечасная бойня в величественном спокойствии тропического леса», – гласит росчерк Дарвина на полях{1423}. «Показать охоту животных друг на друга, – записал он, – как “положительное” ограничение». Здесь Дарвин впервые пометил карандашом на полях пятого тома гумбольдтовского «Личного повествования…» свое «теория, над которой можно работать».

В сентябре 1838 г. Дарвин пишет в записной книжке, что все растения и животные «неразрывно связаны сетью сложных отношений»{1424}. Это была сеть жизни Гумбольдта, но Дарвин сделает следующий шаг и превратит ее в древо жизни, из которого произошли все организмы, с ветвями, ведущими к отмершим и новым видам{1425}. К 1839 г. Дарвин сформулировал большую часть основополагающих мыслей, пронизывающих его эволюционную теорию, но продолжал работать над ней еще двадцать лет, пока не издал в ноябре 1859 г. «Происхождение видов».

Характерно, что даже последний абзац в «Происхождении видов» воодушевлен аналогичным местом «Личного повествования…», обведенным Дарвином в его экземпляре книги. Он взял выразительное гумбольдтовское описание чащи{1426}, кишащей птицами, насекомыми и прочей живностью[37]{1427}, и превратил его в свою знаменитую метафору о крутом склоне: «Интересно созерцать крутой склон, покрытый множеством разнообразных растений, с поющими в кустах птицами, с порхающими вокруг насекомыми, с червями, ползающими по влажной земле, и думать, что все эти тщательно сконструированные формы, такие отличные одна от другой и таким сложным образом зависящие друг от друга, созданы по действующим вокруг нас законам»{1428}.

Дарвин стоял на плечах у Гумбольдта.