19. Поэзия, наука и природа Генри Дэвид Торо и Гумбольдт

В сентябре 1847 г. Генри Дэвид Торо покинул свой кабинет в домике на Уолденском пруду и отправился домой, в близлежащий городок в штате Массачусетс. Торо было 30 лет. Предыдущие два года, два месяца и два дня он прожил в лесной хижине. Он сделал это сознательно, он говорил, что он «желал жить неспешно, сталкиваясь только с основными фактами жизни»{1558}.

Торо выстроил крытое дранкой жилище собственными руками{1559}. В домике площадью 10?15 футов было по окошку с каждой стороны и очаг с маленькой плитой – обогревать комнату. У него была кровать, маленький деревянный столик и три стула. Сидя на крыльце, он видел легкую рябь на поверхности пруда, мерцающую на солнце. Торо называл пруд «глазом земли», который, замерзая зимой, «смыкает свои веки»{1560}. Береговая линия пруда составляла меньше пары миль. По крутому берегу росли высокие веймутовы сосны, зеленеющие длинными пучками игл, орехи и дубы – как «хилые ресницы, опушившие его»{1561}. Весной лес покрывался ковром хрупких цветов, и в мае красовалась своими цветами в форме колокольчиков голубика{1562}. Наступление лета знаменовалось яркой желтизной золотарника, и сумах добавлял своего красного к осени. Зимой, когда снег заглушал звуки, Торо ходил по следам кроликов и птиц. Осенью он шуршал в лесу грудами опавшей листвы, создавая как можно больше шума и громко распевая песни{1563}. Он наблюдал, слушал и бродил. Он петлял по отлогой местности вокруг Уолденского пруда и стал исследователем, называя места, как если бы был первооткрывателем: холм Несчастье, аллея Дроздов, скала Синей Цапли и тому подобное{1564}.

Впоследствии на основе этих двух лет жизни в своей хижине Торо создаст один из шедевров американской литературы о природе – «Уолден, или Жизнь в лесу», изданный в 1854 г., через семь лет после возвращения автора в Конкорд. Книга давалась Торо с большим трудом и стала тем «Уолденом», который мы знаем, когда он открыл в «Космосе» Гумбольдта новый мир. Взгляд Гумбольдта на природу придал Торо уверенности в переплетении науки и поэзии. «Собранные поэтом факты сеются потом как крылатые семена правды», – написал Торо позднее{1565}. «Уолден» был ответом Торо на «Космос».

Торо родился в июле 1817 г. Его отец был купцом, делал карандаши и с трудом добывал хлеб насущный. Жили они в Конкорде, бойком городке с 2000 жителей в 15 милях к западу от Бостона. Торо рос робким мальчиком, предпочитавшим одиночество{1566}. Когда его одноклассники играли в шумные игры, он стоял в сторонке, потупив взор в землю, – вечно высматривая какой-нибудь листок или насекомое{1567}. Он не пользовался популярностью среди сверстников из-за своей нелюдимости, и они звали его «большой грамотей с большим носом». Карабкаясь на деревья по-беличьи, он чувствовал себя под открытым небом как дома{1568}.

В 16 лет Торо поступил в Гарвардский университет, находившийся в 10 милях юго-восточнее Конкорда{1569}. Там он изучал греческий, латынь и современные языки, включая немецкий, а также математику, историю и философию. Он не вылезал из библиотеки и отдавал предпочтение рассказам путешественников, грезя о дальних странах.

После выпуска в 1837 г. Торо вернулся в Конкорд, где некоторое время работал учителем и помогал отцу на карандашной фабрике. Там же, в Конкорде, Торо познакомился с прозаиком и поэтом Ральфом Уолдо Эмерсоном, переехавшим туда тремя годами раньше. Эмерсон был старше Торо на 14 лет и поощрял его писать, пускал его в свою богатую библиотеку[40]{1570}. Именно на участке Эмерсона на Уолденском пруду Торо построил свою маленькую хижину. В то время он оплакивал своего единственного брата Джона, умершего у него на руках от столбняка. Торо так подкосила безвременная смерть Джона, что от переживаний у него даже развились схожие симптомы той болезни: сжатие челюстей и мышечные судороги{1571}. Он чувствовал себя «увядшим листом»{1572} – жалким, никчемным и таким опустошенным, что друг посоветовал: «Построй себе хижину и там ешь себя поедом. Я не вижу другого выбора, ты безнадежен»{1573}.

Хижина Торо у Уолденского пруда. Рисунок на обложке книги «Уолден»

Торо помогла природа. Завядший цветок не стоит оплакивать, говорил он Эмерсону, как и толстые слои гниющих осенних листьев лесной подстилки, потому что в следующем году все опять вернется к жизни. Смерть – часть природного цикла и «признак здоровья и силы природы»{1574}. «Живущий среди природы не может по-настоящему страдать черной меланхолией», – сказал Торо, пытаясь осознать мир вокруг себя и внутри себя пребыванием на природе{1575}.

Америка, которую называл своим домом Торо, сильно изменилась с тех пор, как Гумбольдт встречался с Томасом Джефферсоном в Вашингтоне летом 1804 г. За эти годы Мериуэзер Льюис и Уильям Кларк пересекли континент от Сент-Луиса до берега Тихого океана и вернулись из экспедиции с рассказами о необъятных богатых землях, соблазнившими растущую нацию. Через четыре десятилетия, в 1846 г., Соединенные Штаты добились от Британии передачи больших кусков Орегонской территории, включая нынешние штаты Вашингтон, Орегон и Айдахо, а также частично Монтану и Вайоминг. К тому времени, аннексировав рабовладельческий Техас, страна ввязалась в войну с Мексикой. Война завершилась полной победой США, и как раз тогда, когда Торо выезжал из своей хижины, Мексика уступила им огромную территорию, на которой потом расположились штаты Калифорния, Невада, Нью-Мексико, Юта и большая часть Аризоны, а также частично Вайоминг, Оклахома, Канзас и Колорадо. При президенте Джеймсе К. Полке, в 1845–1848 гг., страна расширилась более чем на миллион квадратных миль, на целую треть, и впервые раскинулась поперек всего континента. В январе 1848 г. в Калифорнии впервые добыли золото, и в следующем году 40 000 человек потянулись на запад, пробовать удачу.

Конкорд, Массачусетс

Тем временем Америка развилась технологически. В 1825 г. был прорыт канал Эри, через пять лет был пущен первый отрезок железной дороги Балтимор – Огайо. В 1838 г. в Нью-Йорк приплыл из Англии первый трансатлантический пароход «Грейт Вестерн», а зимой 1847 г. – Торо как раз вернулся в Конкорд – в столичном Вашингтоне впервые зажглось газовое освещение.

Бостон оставался важной гаванью, и расположенный рядышком Конкорд, родной город Торо, рос заодно с ним{1576}. Там работали хлопкопрядильная, обувная, трубопрокатная фабрики (трубы делали из свинца), склады и банки. Каждую неделю через город, столицу графства, проезжало сорок дилижансов. Фургоны с товарами из Бостона тянулись по главной городской улице, в направлении торговых городов Нью-Гэмпшира и Вермонта.

Фермеры давно превратили прежнюю целину в поля, пастбища и луга. Торо записал в дневнике, что в конкордском лесу всюду слышны звуки топоров{1577}. Ландшафт Новой Англии за истекшие два столетия резко изменился, вековые деревья канули в Лету. Леса сначала вырубали на дрова и для нужд строительства, потом, с приходом железной дороги, они стали гореть в паровозных топках. До Конкорда рельсы дотянулись в 1844 г., пройдя как раз по западному берегу Уолденского пруда, где часто гулял Торо{1578}. Дикая природа отступала, человек все больше порывал с ней.

Торо устраивала жизнь на Уолденском пруду, где он мог погружаться в книгу или часами любоваться цветком, не замечая происходящего вокруг. Он привык ценить радости простой жизни. «Упрощай, упрощай», – напишет он потом в «Уолдене»{1579}. Быть философом, утверждал он, – значит жить «жизнью упрощения»{1580}. Он был сосредоточен на себе самом и не заботился о светских увеселениях, женщинах или деньгах. Его облик соответствовал этой жизненной позиции. Его одежда была неподходящей, его штаны были коротки, а обувь нечищена. Торо был краснолицым, с большим носом, клочковатой бородой и выразительными синими глазами{1581}. Один знакомый сказал, что он «успешно подражает дикобразу»{1582}, другие описывали его как сварливого и «драчливого»{1583}. Некоторые находили у Торо «учтивые манеры»{1584}, хотя немного «неуклюжие и в чем-то неотесанные», впрочем, многие считали его забавным и занятным{1585}. Но даже друг и сосед Торо писатель Натаниель Готорн описывал его как «невыносимого зануду»{1586}, рядом с которым он стыдился своих денег, или дома, или того, что он пишет книгу, которую станут читать. Торо, конечно, был эксцентриком{1587}, но также действовал «как ледяная вода в знойные дни для мучающихся жаждой горожан»{1588}, говорил другой знакомый.

Все сходились в том, что Торо легче уживается с природой и словами, чем с людьми. Единственным исключением были дети – в их обществе он радовался, как они сами. Сын Эмерсона Эдвард с теплом вспоминал, что у Торо всегда находилось для него время: он рассказывал истории о «дуэли» двух черепах в реке{1589} или показывал фокусы с исчезающими и снова появляющимися карандашами. Когда деревенские ребятишки навещали его в хижине на Уолденском пруду, Торо водил их на длительные прогулки по лесам. Когда он насвистывал странные звуки, то один за другим появлялись животные: из подлеска высовывался лесной сурок, белки бежали к нему, и ему на плечо садились птицы.

Природа, писал Готорн, «кажется, усыновила его, как свое особенное дитя», недаром с ним общались животные и растения{1590}. Эту связь никто не мог объяснить. По рукам Торо бегали мыши, на него садились вороны, змеи обвивались вокруг его ног, и он легко находил даже самые неприметные первые цветы весной. Природа говорила с Торо, а он с ней. Когда он засевал бобами поле, он спрашивал: «Чему я научусь у бобов, а бобы у меня?» Каждодневной радостью его жизни, говорил он, была «ловля мелкой звездной пыли» или «краешек радуги», что он ухватил{1591}.

Живя на Уолденском пруду, Торо пристально наблюдал природу{1592}. Утром он плавал и потом грелся на солнышке. Он гулял по лесам или, спокойно присев на прогалине, ждал появления животных. Он наблюдал за погодой, называя себя «добровольным инспектором вьюг и ливней»{1593}. Летом он доставал свою лодку и играл на флейте, скользя по воде, зимой ложился ничком на замерзшую поверхность пруда, прижимался лицом ко льду, изучая дно, «как картину под стеклом»{1594}. Ночами он слушал шуршание ветвей по дранке крыши, а утром птичьи серенады, исполнявшиеся в его честь. Один из друзей называл его «лесным существом»{1595}.

Генри Дэвид Торо

Но, как ни наслаждался он одиночеством, Торо не жил отшельником в хижине. Он часто наведывался в деревню, чтобы перекусить в обществе семьи в родительском доме или у Эмерсонов{1596}. Он преподавал в лицее Конкорда и принимал на Уолденском пруду гостей. В августе 1846 г. Конкордское общество противников рабовладения провело свое ежегодное собрание на крыльце хижины Торо. Он ездил ради развлечения в Мэн. И писал. За два года жизни на Уолденском пруду он заполнил два толстых блокнота{1597}: в одном он записывал свои лесные впечатления (потом они превратились в первый вариант «Уолдена», в другом – черновик «Недели на реках Конкорд и Мерримак» – книги о плавании на лодке в обществе незабвенного брата несколько лет назад.

Покинув хижину и вернувшись в Конкорд, он долго и безуспешно искал издателя для «Недели». Никого не интересовала эта рукопись – частично описания природы, частично воспоминания. Наконец нашелся издатель, взявшийся печатать и распространять «Неделю» за счет самого автора. Затея с треском провалилась. Никто не хотел покупать книгу, рецензии были в основном неутешительные: в одной, к примеру, Торо назвали неудачливым плагиатором Эмерсона. Понравилась книга немногим, объявившим ее «чисто американской»{1598}.

На Торо повис долг в несколько сот долларов, у него скопилось много непроданных экземпляров. Он подшучивал над собой, называя себя владельцем библиотеки из 900 томов, более семисот из которых написал он сам{1599}. Неудача с изданием книги привела к трениям между Торо и Эмерсоном. Торо испытывал обиду на своего старого наставника, хвалившего «Неделю», которая ему на самом деле не понравилась. «Мой друг льстил мне, и я так и не услышал от него правды, эато, став моим врагом, он выпустил в меня отравленную стрелу», – записал Торо в дневнике{1600}. Их дружбе не способствовало и то, что Торо влюбился в жену Эмерсона Лидиан{1601}.

Ныне Торо – один из излюбленных и наиболее широко читаемых американских писателей, но при его жизни друзья и родные упрекали его в отсутствии честолюбия. Эмерсон называл его «единственным праздным человеком» в Конкорде{1602}, и «незначительным здесь в городе»{1603}; тетка Торо полагала, что племянник способен на большее, «нежели бродяжничество»{1604}. Торо никогда не обращал особого внимания на чужое мнение. Он упорно трудился над своей рукописью «Уолдена», ему никак не давался конец. «К чему эти сосны и эти птицы? Для чего этот пруд?» – написал он в своем дневнике, заключая: «Мне надо узнать немного больше»{1605}.

Торо все еще пытался обнаружить смысл в природе. Он продолжал широкими шагами рассекать сельскую местность, долговязый как сосна, как говорили его друзья. Он также нанялся работать землемером, что давало небольшой заработок и позволяло проводить еще больше времени под открытым небом. Считая свои шаги, говорил Эмерсон, Торо может мерить расстояния точнее, чем другие – при помощи колышков и веревки{1606}. Он собирал образцы для зоологов и ботаников Гарвардского университета. Он определял глубину рек и прудов, замерял температуру и составлял гербарии. Весной Торо записывал время прилета птиц, зимой он считал количество вмерзших в ледяную корку пруда пузырьков{1607}. Вместо того чтобы «вызвать какого-нибудь знатока», он часто сам отмахивал несколько миль по лесам для «деловых встреч» с растениями{1608}. Торо нащупывал понимание того, что в действительности эти сосны и птицы означают.

Подобно Эмерсону, Торо искал в природе единство, но в конце концов их пути разошлись. Торо последует за Гумбольдтом, верившим, что «целое» может быть понято только через понимание связей, соотношений и подробностей. Эмерсон, напротив, полагал, что «целое» не поддается только рациональному осмыслению без помощи интуиции или некоего откровения свыше. Подобно английским романтикам, как Сэмюэл Тейлор Кольридж, и немецким идеалистам, как Фридрих Шиллер, Эмерсон и его соратники трансценденталисты в Америке выступали против научных методов, ассоциировавшихся с дедуктивным мышлением и эмпирическим поиском{1609}. Такое изучение природы, говорил Эмерсон, приводит к «замутнению взгляда»{1610}. Вместо этого человек должен искать в природе возвышенную истину. Ученые были всего лишь материалистами, чьи «возвышенные начала стали крайне истонченными»{1611}.

Трансценденталисты вдохновлялись немецким философом Иммануилом Кантом и его объяснением познания мира человеком. Эмерсон объяснял, что Кант толковал о категории идей или знания, «не проистекающей из опыта»{1612}. В этом Кант противоречил эмпирикам, таким как британский философ Джон Локк, сказавший в конце XVII в., что всякое знание опирается на опыт чувств. Теперь Эмерсон и его соратники-трансценденталисты настаивали, что человек обладает способностью «интуитивно знать истину»{1613}. Для них факты и проявления природы играли роль занавеса, который нужно раздвинуть, чтобы обнаружить за ним высшую истину. Однако Торо становилось все труднее вплетать восхищение научными фактами в эту картину мира, ибо для него все в природе обладало собственным смыслом. Он был трансценденталистом, который искал те великие идеи единства путем подсчета лепестков цветка или годовых колец упавшего ствола.

Торо начал наблюдать природу как ученый. Он измерял и записывал, и его интерес к такого рода подробностям становился более настойчивым. И вот осенью 1849 г., через два года после ухода из хижины и когда стало окончательно ясно, что его «Неделя» провалилась, Торо принял решение, которое изменит его жизнь и породит «Уолден», таким, каким мы знаем его сегодня{1614}. Торо полностью изменил свою жизнь введением нового распорядка дня: серьезные штудии по утрам и вечерам с перерывом на длинную дневную прогулку. Это был момент, когда он перестал быть просто поэтом, восхищающимся природой, и стал превращаться в одного из важнейших американских писателей-натуралистов. Возможно, сыграл роль болезненный опыт с изданием «Недели», возможно, его разрыв с Эмерсоном. А может, Торо сосредоточился на том, что было ему ближе всего. Независимо от причин, все изменилось.

Вместе с этим новым расписанием начались его научные занятия, включавшие длительные каждодневные записи в дневнике. Каждый день Торо записывал, что видел на прогулках. Раньше эти записи представляли собой случайные отрывочные наблюдения, бывшие главным образом набросками для его статей и книг, теперь они стали регулярными и хронологическими описаниями времен года в Конкорде во всей их сложности. Вместо того чтобы вставлять отрывки из дневника в литературные произведения, как он делал раньше, Торо оставлял новые книги неизменными. То, что было разрозненным сборником, теперь стало «Полевыми заметками» (Field Notes){1615}.

Со шляпой в роли «ящика ботаника», куда он складывал свежие образцы растений во время длинных прогулок, с тяжелой нотной тетрадью как прессом для растений, подзорной трубой и тростью, которой он проводил замеры, Торо теперь изучал природу во всех ее деталях{1616}. На прогулках он делал записи на мелких клочках бумаги, которые затем по вечерам он развивал в свои развернутые дневниковые описания. Его ботанические наблюдения были настолько педантичными, что ученые все еще используют их для проверки воздействия на перемену климата: сравнивают даты первого цветения растений или начала листопада из дневников Торо с тем, что происходит в наши дни{1617}.

«Я опускаю редкие события – ураганы и землетрясения – и описываю обычные, – указывал Торо в своем дневнике. – Вот подлинная тема для поэзии»{1618}. Гуляя, измеряя и наблюдая, Торо отходил от великих и возвышенных идей Эмерсона о природе. Тогда же, освобождаясь от влияния Эмерсона, Торо начал знакомиться с трудами Гумбольдта. «Я чувствую, что для чего-то созрел, – записал Торо в своем дневнике. – Пришло мое время сеять – я достаточно оставался под паром»{1619}.

Торо читал самые популярные книги Гумбольдта: «Космос», «Картины природы», «Личное повествование…»{1620}. Книги о природе, говорил Торо, были «подобием эликсира»{1621}. Во время чтения он всегда записывал и делал пометки. «Он читал и делал записи», – вспоминает его друг{1622}. В те годы имя Гумбольдта регулярно повторялось в дневниках и записных книжках, как и в печатных работах Торо{1623}: «Гумбольдт говорит» или «Гумбольдт пишет»{1624}. Как-то раз, когда небо особенно поголубело, Торо потребовалось измерить эту голубизну. «Где мой цианометр? – вскричал он. – Гумбольдт пользовался им в своих путешествиях»{1625}. Он говорил об инструменте, которым Гумбольдт мерил голубизну неба над Чимборасо. Прочтя в «Личном повествовании…», что ночью водопады Ориноко ревут громче, чем днем, Торо отметил то же явление в своем дневнике – только вместо Ориноко взревел ручей в Конкорде{1626}. Для Торо холмы в Питерборо в соседнем Нью-Гэмпшире, на которые он поднимался, были сравнимы с Андами{1627}, «большой Уолденский пруд» – с Атлантикой{1628}. «Стоя на скалах Конкорда, – писал Торо, – я чувствую себя рядом с Гумбольдтом»{1629}.

То, что Гумбольдт наблюдал по всему земному шару, Торо видел дома. Все было переплетено. Когда резчики льда приходили зимой на пруд, Торо думал о тех, кто будет использовать этот лед далеко в зное жаркого Чарльстона или даже Бомбея и Калькутты. Они станут пить из его «колодца», и чистая уолденская вода «смешается со священными водами Ганга»{1630}. В экспедициях в далекие страны не было нужды. Почему не путешествовать дома?{1631} Торо писал в дневнике: «Важно не то, как далеко ты забираешься, а то, насколько ты жив»{1632}. «Будь исследователем собственных рек и океанов, – призывал он, – Колумбом мысли, а не торговых или имперских амбиций»{1633}.

Торо находился в непрекращающемся диалоге с самим собой и с книгами, которые читал: всегда спрашивая, побуждая, требуя и выведывая. Видя в пронизывающе холодный зимний день багряное облако на горизонте, он размышлял о тайнах природы: «Красное видение будоражит меня, волнует мою кровь»{1634}. Он был ученым, стремившимся понять феномен образования облаков, но при этом поэтом, восхищенным теми громоздящимися румяными горами поднебесья.

Что это за наука, вопрошал Торо, «обогащающая понимание, но отворачивающаяся от воображения?»{1635}. Именно об этом писал в «Космосе» Гумбольдт. Природу, объяснял он, надо описывать с научной точностью, но не лишая себя «животворного дыхания воображения»{1636}. «Знание не замораживает чувства», ибо чувства и интеллект состоят в неразрывной связи{1637}. Торо превзошел всех остальных в том, как беззаветно разделял он веру Гумбольдта в «глубоко укорененную связь» познания и поэзии{1638}. Гумбольдт позволил Торо сплести науку и воображение, часть и целое, факт и чудо.

Торо не переставал искать это равновесие. С годами борьба утрачивала напряженность, но его не оставляла эта забота. Как-то вечером, проведя день на реке и исписав не одну страницу наблюдениями по ботанике и про жизнь дикой природы, он подытожил: «Любой поэт трепетал на пороге науки»{1639}. Но, погружаясь в написанное Гумбольдтом, Торо постепенно набирался бесстрашия. «Космос» научил его, что собрание отдельных наблюдений складывается в портрет Природы как целого, на котором каждая деталь подобна ниточке в гобелене живого мира. Как и Гумбольдт, Торо находил гармонию в многообразии. Деталь вела к единому целому, или, как выразил это Торо, «правдивый рассказ о бытии – редчайшая поэзия»{1640}.

Самое наглядное доказательство этой перемены появилось тогда, когда Торо перестал записывать «поэзию» и «факты» в двух разных дневниках{1641}. Он уже не мог отличить одно от другого. Все слилось до неразличимости, так как «самые интересные и прекрасные факты – самые поэтические»{1642}. Все это нашло выражение в книге под названием «Уолден».

Покинув свою хижину на Уолденском пруду в сентябре 1847 г., Торо уже располагал первым черновиком «Уолдена». Потом он работал с несколькими вариантами книги{1643}. В середине 1849 г. он отложил рукопись, чтобы вернуться к ней через три года. За это время он стал серьезным натуралистом, скрупулезно фиксировавшим факты и при этом восхищавшимся книгами Гумбольдта. В январе 1852 г. Торо снова достал рукопись и занялся переписыванием «Уолдена» от начала до конца[41]{1644}.

За последующие годы он вдвое увеличил первоначальный текст за счет своих научных наблюдений. «Уолден» стал совсем другой книгой по сравнению с той, за которую он некогда засел. Теперь он был готов. «Я чувствую себя необыкновенно подготовленным для литературной работы», – заключил он{1645}. Подмечая мельчайшие подробности, перемены в протекании времен года, Торо развил в себе глубокое чутье к природным циклам и взаимозависимостям. После того как он понял, отчего бабочки, цветы и птицы снова и снова появляются каждой весной, обрело смысл и все остальное. «Год – это кольцо», – записал он в апреле 1852 г.{1646}. Он принялся составлять длинные сезонные списки с датами зацветания растений и опадания листьев{1647}. Никто, кроме него, утверждал Торо, не наблюдал все эти сложнейшие различия с таким вниманием. Он писал, что его дневник станет «книгой времен года»{1648}, не забывая упомянуть в том же абзаце Гумбольдта.

В ранних набросках к «Уолдену» Торо сосредоточивался на критике американской культуры и алчности, того, что было для него усиливающейся приверженностью к деньгам и к городской жизни; всему тому он противопоставлял свою жизнь в хижине. Теперь, в новом варианте книги, Торо увлеченно писал про то, как протекают весна, лето, осень, зима. «Я наслаждаюсь дружбой времен года», – писал он в «Уолдене»{1649}. Он «взирал на природу новыми глазами», это было влияние Гумбольдта{1650}. Он исследовал, собирал, измерял и увязывал точно так же, как Гумбольдт. Как заявил Торо в выступлении в Американской ассоциации развития науки в 1853 г., его методы и наблюдения проистекали из восхищения «Картинами природы» – книгой, где Гумбольдт соединил изящество стиля и живость описаний с научным анализом{1651}.

Все лучшие места в «Уолдене» восходят к дневникам автора. Он скачет с темы на тему, задыхаясь, сливается с природой, с землей как «живой поэзией»{1652}, с лягушками в реке{1653}, с радостью весенних птичьих трелей. Дневник был «свидетельством любви» и «экстаза», сплавом поэзии и науки{1654}. Даже сам Торо высказывал сомнение, что сможет писать лучше, чем писал в своем дневнике, сравнивал свои слова с цветами, сомневался, будут ли они лучше выглядеть в вазе (метафора книги), и предполагал, что лучше им оставаться на лугу, где он их нашел (в дневнике){1655}. Теперь он так гордился своим точнейшим знанием природы Конкорда, что огорчался, когда кто-нибудь опознавал незнакомое ему растение. «Генри Торо с трудом сдерживал свое возмущение, – написал как-то раз не без восторга Эмерсон своему брату, – когда я принес то, что он раньше не видел»{1656}.

Новый подход Торо не означал, что он полностью избавился от сомнений. Вопросы оставались. «Я отвлекаюсь на столь многие наблюдения», – писал он в 1853 г.{1657}. Он боялся, что его знания становятся слишком «подробными и научными», что он, возможно, променял захватывающие, бескрайние, как небеса, перспективы на узкий обзор микроскопа{1658}. «Можешь ли ты ответить со всей своей наукой, – в отчаянии вопрошал он, – как происходит, что нам в душу проникает свет?»{1659} Тем не менее даже эта дневниковая запись кончается подробным описанием цветов, птичьего пения, бабочек и созревающих ягод.

Вместо того чтобы сочинять стихи, он исследовал природу – и эти наблюдения становились сырьем для «Уолдена»{1660}. «Природа будет моим языком, полным поэзии», – говорил он{1661}. В его дневнике бурлящая, кристально чистая вода в ручье превращалась в «чистую кровь природы»{1662}; через несколько строчек он ставит под вопрос свой диалог с природой, но приходит к выводу, что «эта привычка к тщательному наблюдению присуща Гумбольдту, Дарвину и другим. Наука должна быть на уровне»{1663}. Торо сплетал из науки и поэзии единый толстый жгут.

Чтобы все это осмыслить, Торо искал объединяющую перспективу. Забравшись на гору, он видел и лишайник у себя под ногами, и деревья вдали. Как Гумбольдт на Чимборасо, он воспринимал то и другое вместе, «наблюдал единую картину», повторяя идею Naturgem?lde. Однажды холодным январским утром, в метель, Торо всматривался в изящные снежные кристаллики и сравнивал их со строго симметричными лепестками цветка. Тот же закон, по которому создана земля, подчеркивал он, так же формирует снежинки{1664}.

Гумбольдт заимствовал слово «космос» из древнегреческого, где оно означает порядок и красоту – но ту, что создает человеческий глаз. Так Гумбольдт соединяет мир внешний, физический, и внутренний мир разума. В гумбольдтовском «Космосе» говорилось о взаимоотношениях человечества и природы, и Торо твердо определял свое место в этом космосе. На Уолденском пруду он писал: «У меня собственный мирок»{1665}, имея в виду солнце, звезды и луну. «Зачем мне чувствовать одиночество? – вопрошал он. – Разве наша планета не в Млечном Пути?»{1666} Он был не более одинок, чем цветок или шмель на лугу, будучи, как и они, частью природы. «Разве я отчасти не листья, не зелень, сформировавшие меня?» – спрашивал он в «Уолдене»{1667}.

В одном из самых известных мест «Уолдена» Торо признается, как сильно изменился после прочтения Гумбольдта. Годами он каждую весну наблюдал, как оттаивает песчаная железнодорожная насыпь у Уолденского пруда{1668}. По мере того как солнце прогревало замерзшую землю и плавило лед, пурпурные потоки песка отщеплялись и устремлялись вниз, покрывая насыпь бороздками, похожими очертаниями на листья: то была песчаная листва, предшествующая появлению листьев на деревьях и весенней поросли.

В первоначальной рукописи, написанной в хижине у пруда, Торо описал это «цветение» песка в отступлении в менее чем сто слов{1669}. Теперь оно разрослось более чем на 1500 слов и превратилось в один из центральных эпизодов «Уолдена». Песок, писал он, проявляет «ожидание растительного листа»{1670}. Он оказывается «прототипом»{1671}, совсем как древняя форма Гёте. Явление, бывшее в первоначальной рукописи просто «невероятно интересным и прекрасным»{1672}, теперь стало иллюстрировать то, что Торо называл «принципом всех действий природы»{1673}.

Эти немногие страницы показывают, как Торо возмужал. Его описание последнего декабрьского дня 1851 г., сделанное одновременно с чтением Гумбольдта, стало метафорой космоса. Солнце, согревающее берега, он сравнивает с мыслями, согревающими его кровь. Земля не умерла, а «живет и растет»{1674}. И затем, глядя на те же места весной 1854 г., дописывая последний черновик «Уолдена», он отметил в дневнике, что земля была «живой поэзией… не окаменевшим, но живым организмом»{1675}. Эти слова он почти дословно включит в окончательный вариант «Уолдена»: «Земля полна жизни», написал он, и природа «дышит полной грудью»{1676}. Это была природа Гумбольдта, пышущая жизнью{1677}. Наступление весны, заключал Торо, «подобно сотворению космоса из хаоса»{1678}. Это были одновременно жизнь, природа и поэзия.

«Уолден» Торо был мини-космосом одного отдельного уголка, воплощением природы, в которой все взаимосвязано, полным деталей повадок животных, весеннего цветения и толстого льда на пруду{1679}. Объективности и чисто научного исследования нет, написал Торо, заканчивая «Уолден», потому что тому и другому всегда сопутствуют субъективность и чувства. «Факты сыплются из поэта-наблюдателя, как зрелые семена», – заметил он{1680}. Основа всего – наблюдение.

«Я ловлю небо и землю», – провозгласил Торо{1681}.