21. Человек и природа Джон Перкинс Марш и Гумбольдт

Когда в Соединенные Штаты пришла весть о кончине Гумбольдта, Джордж Перкинс Марш ехал из Нью-Йорка домой в Берлингтон, штат Вермонт{1813}. Через две недели, 2 июня 1859 г., 58-летний Марш не присутствовал на траурном заседании, посвященном памяти Гумбольдта, в Американском географическом и статистическом обществе (American Geographical and Statistical Society) на Манхэттене, членом которого являлся{1814}. Он так зарылся в свою работу в Берлингтоне, что, как сам писал другу, превратился в «тоскливейшего сыча в христианском мире»{1815}. При этом он оказался без средств и был вынужден работать сразу над несколькими проектами{1816}. Он подготовил серию лекций по английскому языку, которую несколько месяцев читал в Колумбийском колледже в Нью-Йорке, составлял доклад о железнодорожных компаниях в Вермонте, сочинял пару стихотворений для включения в антологию, писал статьи в газету{1817}.

Он вернулся из Нью-Йорка в Берлингтон, по его словам, как «беглый заключенный в свою камеру»{1818}. Склонившийся над горами бумаг, книг и рукописей, он с трудом отрывался от своих занятий и редко с кем разговаривал. Он писал и писал «изо всех сил», находясь лишь в обществе своих книг{1819}. В его библиотеке было 5000 томов со всего мира, и одна ее секция была посвящена Гумбольдту{1820}. По мнению Марша, «немцы сделали для расширения границ современных знаний больше, чем весь остальной христианский мир вместе взятый»{1821}. Марш утверждал, что немецкие книги «бесконечно превосходят все остальные»{1822}, а венцом этого великолепия считал публикации Гумбольдта. Его воодушевление Гумбольдтом было так велико, что он пришел в восторг, когда сестра его жены вышла замуж за немца, врача и ботаника Фридриха Вислисенуса{1823}. Как же не восторгаться, если Вислисенус был упомянут в последнем издании гумбольдтовских «Картин природы»! Его качества как супруга отступали, видимо, на второй план.

Марш мог говорить и читать на двадцати языках, включая немецкий, испанский и исландский{1824}. Он подхватывал языки, как другие – книги. «Зная датский и немецкий, можно за месяц выучить нидерландский», – утверждал он{1825}. Немецкий был его любимым языком, и он часто вставлял в свои письма немецкие словечки, используя вместо «газет» – Bl?tter, например, или вместо «гремучих змей» – Klapperschlangen{1826}. Когда друг мучился в Перу из-за облаков, не позволявших наблюдать солнечное затмение, Марш напомнил, что Гумбольдт говорил о unastronomischer Himmel Perus – неастрономических небесах Перу.

Джордж Перкинс Марш

© Library of Congress Prints and Photographs Division Washington, D.C. / Reproduction Number: LC-USZ62–109923

Гумбольдт был, по словам Марша, «величайшим жрецом природы»{1827}, ибо понял мир как взаимосвязь человека и природы – связь, которая будет пронизывать творчество самого Марша, собравшего материал для книги, объяснявшей, как человечество погубило среду обитания.

Марш был самоучкой с неутолимой жаждой знаний. Родившись в 1801 г. в Вудстоке, Вермонт, в семье адвоката-кальвиниста, Марш был развитым не по годам мальчиком, который к пяти годам заучивал наизусть отцовские словари. Он читал так быстро и так много книг одновременно, что друзья и родные всегда удивлялись, как он мог схватывать содержание страницы одним мимолетным взглядом. Всю его жизнь люди будут замечать уникальную память Марша. Он был, как сказал один друг, «ходячей энциклопедией»{1828}. Но Марш учился не только из книг, ему нравилось бывать на природе. Он был «уроженцем леса», и «журчащие ручьи, деревья, цветы, дикие звери» для него – «одушевленные лица, а не предметы»{1829}. Подростком ему нравились долгие прогулки со своим отцом, всегда обращавшим внимание на имена различных деревьев. «Я провел ранние годы в буквальном смысле в лесу», – признавался Марш другу{1830}. Чувство глубокого родства с природой не покидало его всю жизнь.

При всей своей жажде к знаниям, Марш, как ни странно, испытывал трудности с карьерой. Он учился на юриста, но на адвокатском поприще ничего не достиг, потому что считал своих клиентов неотесанными грубиянами{1831}. Он был крупным ученым, но преподавать не любил{1832}. Как предприниматель он раз за разом терпел крах, принимая неверные решения, и часто проводил больше времени в суде, разбираясь с собственными кредиторами, чем помогая клиентам{1833}. Попробовав разводить овец, он всего лишился из-за падения цены на шерсть. Принадлежавшая ему шерстопрядильная фабрика сначала сгорела, потом ее снесло ледоходом. Он спекулировал землей, торговал лесом, добывал мрамор – и всякий раз терял деньги.

Марш был больше приспособлен для исследовательской работы, чем для предпринимательства. В 1840-е гг. он помог созданию Смитсоновского института в Вашингтоне – первого в США национального музея. Он издал словарь скандинавских языков и выступал в роли эксперта по этимологии английского языка. Был избран в конгресс от штата Вермонт, но даже преданная супруга Каролина считала мужа посредственным политиком, не находя у него «ни малейшего ораторского мастерства»{1834}. Марш пробовал себя на столь многих поприщах, что один его друг иронически заметил: «Если ты проживешь долго, то тебе придется изобретать профессии»{1835}.

В одном Марш был твердо уверен: он хотел путешествовать и видеть мир. Единственной проблемой было вечное безденежье. Весной 1849 г. решение было найдено: он будет добиваться назначения на дипломатический пост{1836}. Ему мечталось о родном городе Гумбольдта, Берлине, но надежды рухнули, когда сенатор от Индианы, тоже положивший глаз на Берлин, прислал в Вашингтон несколько ящиков шампанского для подкупа политиков, выбиравших кандидатуру на посольский пост. Друзья рассказали Маршу, что за несколько часов все так захмелели, что принялись петь и танцевать{1837}. В конце концов пьяные политики объявили, что в Берлин поедет сенатор от Индианы.

Марш решил уехать жить за границу. Он несколько лет пробыл конгрессменом и не сомневался, что связи в столице помогут ему получить назначение – не в Берлин, так куда угодно. В этот раз ему повезло: через несколько недель, в конце мая 1849 г., его назначили американским посланником в Турции и поручили искать в Константинополе возможности для расширения двухсторонней торговли{1838}. В Берлин он не попал, но притягательность Оттоманской империи, этого перекрестка Европы, Африки и Азии, тоже была велика. Он говорил другу, что его обязанности будут «совсем не сложными»: «Я смогу выбираться из Константинополя на значительную часть года»{1839}.

Началась совсем другая жизнь. Следующие четыре года Марш и его жена Каролина много путешествовали по Европе и по Ближнему Востоку. Они были счастливой парой{1840}. Интеллектуально Каролина была под стать мужу: читала почти так же жадно, как он, издала собственный сборник стихов, редактировала все его статьи, очерки и книги. Она была сторонницей прав женщин – как и Марш, выступала за право голоса и за доступ женщин к образованию{1841}. Она была живой, общительной, «блестящей собеседницей»{1842}. Она часто подтрунивала над Маршем, склонным к угрюмости, называя его «старым сычом» и «брюзгой»{1843}.

Увы, большую часть взрослой жизни Каролина была нездорова: ее мучили сильные боли в спине, из-за которых она почти не могла ходить{1844}. Врачи годами прописывали ей разнообразные средства, от морских ванн до успокоительных и препаратов, содержавших железо, но ничего не помогло. Незадолго до отъезда в Турцию врач в Нью-Йорке объявил ее загадочный недуг «неизлечимым»{1845}. Марш преданно ухаживал за женой и часто буквально носил ее на руках{1846}. Как ни странно, Каролина умудрялась сопровождать мужа почти во всех его путешествиях. Иногда ее носили местные проводники, иногда она лежала на специальном ложе на спине мула или даже верблюда; при этом она всегда сохраняла хорошее настроение и решимость находиться при муже.

По пути из Соединенных Штатов в Константинополь пара на несколько месяцев завернула в Италию, но целью первой их настоящей экспедиции стал Египет. В январе 1851 г., через год после прибытия в Константинополь, они отправились в Каир, а оттуда поплыли вверх по Нилу{1847}. С палубы корабля они восхищенно наблюдали разворачивавшийся у них перед глазами экзотический мир. Вдоль реки росли финиковые пальмы, на отмелях грелись крокодилы. Их сопровождали стаи пеликанов и бакланов, Марш восторгался цаплями, любовавшимися своим отражением в воде. Из пустыни им привезли страусенка, часто клавшего голову Каролине на колени{1848}. На полях по берегам реки возделывали рис, хлопок, фасоль, пшеницу, сахарный тростник. От рассвета до заката до их слуха доносилось бряканье кувшинов и ведер на длинных цепях, которые тянули быки, – древних оросительных систем, подававших нильскую воду на окрестные поля. В древних Фивах Марш носил Каролину среди развалин египетских храмов, дальше, на юге, они посетили нубийские пирамиды.

Это был мир, пропитанный историей. Памятники древности рассказывали о былых богатствах и давно рухнувших царствах, пейзажи хранили следы плужных лемехов и мотыг. Голые террасы превращали пейзаж в геометрически расчерченную страницу, каждый перевернутый ком земли или поваленное дерево оставляли на земле нестираемый след. Марш наблюдал мир, сформированный тысячами лет сельскохозяйственной деятельности человека. «Сама земля», голые скалы и лысые холмы сохраняли свидетельства людского труда{1849}. Марш находил наследие древних цивилизаций не только в виде пирамид и храмов, для него оно было начертано на земле.

Какой древней и истощенной выглядела эта часть света, какой молодой была в сравнении с ней его страна! «Хотелось бы мне знать, – писал Марш другу в Англию, – поражает ли американская новизна европейца так же сильно, как действует на нас древность восточного континента»{1850}. Марш понимал, что природа неразрывно связана с человеческой деятельностью. Плывя по Нилу, он видел, как орошение превращает пустыни в цветущие поля, но при этом обращал внимание на полное отсутствие дикорастущих растений из-за «давнего подчинения природы цивилизацией»{1851}.

Все, что Марш читал у Гумбольдта, внезапно обрело смысл. Гумбольдт писал, что «неустанная деятельность больших сообществ людей постепенно обезобразила облик земли»{1852}, и именно это наблюдал теперь Марш. Гумбольдт говорил, что мир природы сопряжен с «политической и нравственной историей человечества»{1853}, от имперских амбиций, насаждавших колониальные монокультуры, до миграции растений по путям древних цивилизаций. Он описывал трагическое исчезновение лесов на Кубе и в Мексике из-за наступления сахарных плантаций и добычи серебра. Силой, формирующей общество и природу, служила алчность. За человеком тянется полоса разрушения, говорил Гумбольдт, «везде, где он ступает»{1854}.

Плывя по Египту, Марш все больше приходил в восторг от тамошней флоры и фауны. «До чего я завидую твоему знанию множества языков, на которых говорит природа!» – писал он теперь другу{1855}. Не имея научной подготовки, Марш все же принялся измерять и записывать. Он гордо говорил, что «учится у природы», собирая растения для друзей-ботаников, насекомых для энтомолога из Пенсильвании, сотни экспонатов для нового Смитсоновского института в Вашингтоне{1856}. «Сезон скорпионов еще не настал», – сообщал он куратору Института и своему другу Спенсеру Фуллертону Бэрду{1857}; зато он уже заспиртовал улиток, рыбок двух десятков видов. Бэрд запрашивал черепа верблюдов, шакалов и гиен, рыб, рептилий и насекомых, а также «все остальное»{1858}; позднее он также отправил Маршу 15 галлонов спирта, когда у того вышел весь запас для фиксации видов.

Марш делал подробнейшие записи, отмечал все маршруты, держа бумаги на коленях и ловя листы, когда порывы ветра норовили разбросать их среди песков. «Ничего не доверять памяти», – так предостерегал себя человек, прославившийся своей способностью запоминать все прочитанное{1859}.

Восемь месяцев продлилось путешествие Марша и Каролины по Египту, а потом на верблюдах через Синайскую пустыню в Иерусалим и дальше в Бейрут. В Петре они видели вырубленные в розовых скалах великолепные сооружения; правда, Маршу приходилось в ужасе закрывать глаза, когда он видел, как верблюд, везший Каролину, бредет по узким расщелинам и над опасными кручами. Между Хевроном и Иерусалимом он записал, что древние террасы холмов, многие тысячелетия служившие для возделывания культур, теперь выглядят «по большей части бесплодными и заброшенными»{1860}. К концу экспедиции Марш убедился, что «кропотливый труд сотен поколений» превратил этот уголок земли в «бесплодную и истощенную планету»{1861}. То был поворотный момент его жизни.

Ко времени завершения службы в Константинополе в конце 1853 г. Марш успел попутешествовать по Турции, Египту, Малой Азии, части Ближнего Востока, Греции, Италии, Австрии. Вернувшись домой, в Вермонт, он увидел знакомые пейзажи через призму своих наблюдений в Старом Свете и осознал, что Америка движется в сторону такого же уничтожения природной среды. Теперь он применял к Новому Свету уроки Старого. Со времени появления в Вермонте первых поселенцев ландшафт штата изменился так радикально, что осталась, по словам Марша, только «природа в том убогом и искалеченном состоянии, к какому низвел ее человеческий прогресс»{1862}.

Окружающая среда в Америке тоже оказалась в беде. Промышленные отходы загрязняли реки, из-за вырубок в топливных и промышленных целях и для прокладки железных дорог сводились леса. «Человек повсюду вредит природе», – говорил Марш, побывавший фабрикантом и овцеводом и знавший, что сам внес лепту в суммарный вред{1863}. Вермонт уже лишился трех четвертей деревьев; теперь из-за неуклонного продвижения поселенцев вглубь континента угроза нависла над Средним Западом. Страшно было смотреть на воду озера Мичиган, покрытую бревнами и плотами из «всех лесов Штатов»{1864}.

Тем временем эффективность американской сельскохозяйственной техники впервые превзошла европейскую. Посетители Всемирной выставки в Париже в 1855 г. удивленно наблюдали за американской жаткой, способной убрать урожай овса с одного акра поля за 21 минуту – втрое быстрее, чем европейские конкуренты. Американские фермеры первыми стали применять паровые агрегаты. Благодаря переходу американского сельского хозяйства на промышленные методы подешевело зерно. При этом усиленно росло промышленное производство, и уже в 1860 г. США превратились в четвертую промышленную державу мира{1865}. В тот же год, весной 1860 г., Марш вооружился своими записями и засел за «Человека и природу» (Man and Nature) – книгу, в которой он полностью развил ранние предостережения Гумбольдта об угрозе исчезновения лесов{1866}. В «Человеке и природе» рассказывалось об уничтожении и алчности, истреблении и эксплуатации, истощении почв и селевых потоках.

Большей части людей казалось, что человечество управляет природой. Ничто не свидетельствовало об этом нагляднее, чем вознесшийся над грязью Чикаго. Построенный на уровне озера Мичиган, Чикаго был городом с подтопленными грунтами и стесненным эпидемиями. Дерзкое решение планировщиков состояло в том, чтобы приподнять целые кварталы и многоэтажные здания на несколько футов и проложить под ними дренажную сеть. Пока Марш писал «Человека и природу», чикагские инженеры бросали вызов силе тяготения, приподнимая при помощи сотен гидравлических домкратов дома, магазины и гостиницы вместе с находившимися внутри людьми{1867}.

Людским возможностям и жадности не было видно предела. Озера, пруды, реки, некогда кишевшие рыбой, становились безжизненными{1868}. Марш первым объяснил, почему это происходит. Отчасти виноват был чрезмерный вылов, но свою роль играло и промышленное загрязнение. Химикаты отравляют рыбу, предупреждал Марш, плотины препятствуют ее миграции вверх по течению, стружка забивает жабры. Приверженный деталям, он сопровождал свои доводы фактами. Он не просто утверждал, что рыба исчезает, а железные дороги пожирают леса, но и использовал подробную статистику экспорта рыбы во всем мире и точные вычисления потребности в древесине на каждую милю железнодорожного пути{1869}.

Подобно Гумбольдту, Марш возлагал часть вины на засилье товарных культур, таких как табак и хлопок{1870}. Но он видел и другие причины. По мере роста доходов обычного американца росло, например, потребление мяса, а это плохо влияло на природу. Для прокорма стад, по подсчетам Марша, требовались гораздо бо?льшие площади, чем для выращивания зерновых и овощных культур аналогичной питательной ценности{1871}. Он заключал, что вегетарианская диета – более экологическое поведение, чем потребление мяса.

По Маршу, благосостоянию и растущему потреблению сопутствовал нарастающий вред природе. Но до поры до времени его озабоченность состоянием среды тонула в какофонии прогресса – в шуме мельничных колес, гуле паровых машин, ритмичном визге пил в лесу, свистках локомотивов.

Тем временем финансовое положение Марша продолжало ухудшаться. Его жалованье в Турции было недостаточным, фабрика закрылась, деловой партнер подвел, прочие вложения приносили одни убытки. Оказавшись на грани банкротства, он уже искал место «с ограниченными обязанностями и большой оплатой»{1872}. Облегчение наступило в марте 1861 г., когда новоизбранный президент Авраам Линкольн назначил его послом Соединенных Штатов в недавно созданном Итальянском королевстве.

Италия, подобно Германии, прежде состояла из множества независимых государств. После многолетней борьбы итальянские государства наконец объединились, исключение составил только Рим, оставшийся папским владением, и управляемая Австрией Венеция на севере. После первого посещения Италии десять лет назад Марш стал пылким сторонником итальянского единства. «Хотелось бы мне стать на 30 лет моложе и kugelfest [неуязвимым для пуль]», – писал он другу, мечтая присоединиться к борьбе{1873}. Назначение американским посланником в новую страну было замечательным событием, твердый доход – спасением: «Я бы не прожил еще два года так, как жил в последние годы»{1874}. Его ждал Турин, временная столица на севере Италии, где ближайшей весной должен был собраться итальянский парламент. Времени на подготовку не было, дел было через край{1875}. За три недели Марш сдал в аренду свой дом в Берлингтоне, упаковал мебель, книги и одежду, а также свои записи и черновики «Человека и природы».

Америке предстояла гражданская война, было самое время уехать. Еще до инаугурации Линкольна 4 марта 1861 г. семь южных штатов отделились от федерации и образовали новый альянс – Конфедерацию[45]. 12 апреля, менее чем через месяц после назначения Марша послом, конфедераты произвели первые выстрелы, атаковав силы Союза в форте Самтер в гавани Чарльстона. После тридцати с лишним часов обстрела защитники форта сдались. Это стало началом войны, в которой суждено было погибнуть более 600 000 американцев. Через шесть дней Марш простился с тысячью земляков, произнеся пламенную речь в ратуше Берлингтона{1876}. Он заявил, что их долг – снабжать Союз деньгами и живой силой для войны с Конфедерацией и с рабством. По словам Марша, эта война была важнее революции 1776 г., потому что велась за равенство и свободу всех американцев. Через час после этой речи 60-летний Марш и его жена погрузились в поезд до Нью-Йорка, а потом отплыли в Италию{1877}.

Марш покинул страну, рвавшуюся на части, и отправился в страну, находившуюся в процессе объединения. Марш не собирался жалеть силы для помощи глубоко разделенной Америке на расстоянии. В Турине он пытался уговорить прославленного итальянца Джузеппе Гарибальди поддержать в Американской гражданской войне Союз{1878}. Кроме того, он писал дипломатические депеши и закупал для армии Союза оружие. При этом он не забывал про свою рукопись «Человек и природа», для которой продолжал собирать материал. При встрече с итальянским премьер-министром бароном Беттино Рискасоли, известным своим новаторством в управлении семейным имением, Марш спрашивал его о сельскохозяйственных предметах, особенно об осушении Мареммы, района в Тоскане{1879}. Рискасоли пообещал подробный ответ.

Однако новый дипломатический пост потребовал от Марша гораздо больше, чем он ожидал. Дипломатический этикет подразумевал постоянные визиты, кроме того, приходилось тратить время на американских туристов, относившихся к нему скорее как к частному секретарю: он должен был разыскивать их пропавший багаж, выправлять им паспорта, даже советовать, что лучше посмотреть. Его постоянно теребили. «Я полностью разочарован, об ожидавшемся отдыхе и расслаблении нет и речи», – писал Марш друзьям на родину{1880}. Мечта о малоответственной и хорошо оплачиваемой синекуре не оправдалась.

Редко выпадавшие свободные часы он использовал для посещения библиотеки или Ботанического сада Турина. Расположенный в долине реки По Турин стоит у подножия заснеженных Альп. Улучив момент, Марш и Каролина совершали короткие экскурсии и поездки по окрестностям{1881}. Марш любил горы и ледники и вскоре стал называть себя «ледовым безумцем»{1882}. Он еще сохранял бодрость и в «соответствии со своим возрастом и дюймами по окружности» хвастался, что он «неплохой скалолаз»{1883}. Он шутил, что если так пойдет дальше, то к возрасту ста лет он покорит Гималаи.

Зима сменилась весной, и местность вокруг Турина стала привлекать их еще больше. Долина По покрылась ковром цветов. «Мы выкроили часок» – так записала Каролина в своем дневнике в марте 1862 г., когда они хотели увидеть тысячи фиалок, соперничающих с желтыми примулами{1884}. Зацвели миндальные деревья, поникшие было ветви ив зазеленели свежей листвой. Каролине нравилось собирать цветы, но ее муж считал это «преступлением» против природы{1885}.

Трудиться над книгами Марш мог только в ранние утренние часы. Весной 1862 г. он ненадолго вернулся к «Человеку и природе», потом снова засел за нее зимой, когда они приехали на несколько недель на генуэзскую Ривьеру{1886}. Весной 1863 г. пара поселилась в деревушке Пьобези в двенадцати милях юго-западнее Турина, куда Марш привез полузавершенную рукопись «Человека и природы». Здесь, в доме старой, заброшенной усадьбы с башней X в. с видом на Альпы, Марш наконец нашел время закончить свою книгу.

Его кабинет выходил на широкую, залитую солнцем террасу рядом с башней, и он мог видеть, как тысячи ласточек вили на старых стенах гнезда. Комната была забита коробками и таким количеством рукописей, писем и книг, что иногда ему было трудно дышать. Он собирал данные годами. Предстояло столько всего включить в книгу, провести столько связей, привести столько примеров! Марш писал, Каролина читала и редактировала, признаваясь, что ее все это «сбивает с толку»{1887}. Марш был близок к такому отчаянию, что Каролина уже боялась, как бы он не покончил с собой, «утонув в книгах»{1888}. Он писал поспешно, чувствуя, что человечеству необходимо срочно измениться, иначе Землю уже не спасти от плуга и топора. «Я делаю это, – писал Марш издателю North American Review, – чтобы выбросить из головы фантомы, давно бродящие в ней»{1889}.

С наступлением лета жара стала невыносимой, от мух некуда было деться: они облепляли Маршу веки, садились на кончик его пера. В начале июля 1863 г. он сделал последние поправки и отправил рукопись в Америку, издателю. Он хотел назвать книгу «Человек – нарушитель природной гармонии», но издатель отверг это название, сочтя, что оно помешает продажам{1890}. Они сошлись на «Человеке и природе», и через год в июле 1864 г. книга вышла из печати.

Книга «Человек и природа» стала синтезом всего того, что Марш читал и наблюдал в предыдущие десятилетия. «Многое мне пришлось похитить, – шутливо говорил он своему другу Бэрду, начиная работу, – но кое-что я знаю и сам»{1891}. Он прочесывал библиотеки в поисках рукописей и публикаций из десятков стран, подбирая информацию и примеры. Он штудировал классические тексты, отыскивал ранние описания ландшафтов и сельского труда в Древней Греции и Древнем Риме. К этому добавлялись его наблюдения в Турции, Египте, на Ближнем Востоке, в Италии и в остальной Европе. Марш использовал отчеты немецких лесников, цитаты из современных газет, данные от инженеров, отрывки из французских трудов, эпизоды собственного детства – и, конечно, информацию из книг Гумбольдта{1892}.

Гумбольдт учил Марша связям между человечеством и природной средой. В «Человеке и природе» Марш сыплет примерами вмешательства человека в природные ритмы. Например, когда парижская модистка изобрела шелковые шляпки, меховые вышли из моды, что возродило уже близкую к вымиранию популяцию бобров в Канаде{1893}. Фермеры, убивавшие массу птиц для защиты своих урожаев, потом вынуждены были воевать с нашествиями насекомых, которыми раньше питались птицы. Во время Наполеоновских войн, писал Марш, кое-где в Европе снова завелись волки, потому что те, кто обычно на них охотился, гибли на полях сражений. Даже мелкие водные организмы, говорил Марш, очень важны для природного равновесия: слишком ревностная чистка бостонских водоводов погубила их и привела к помутнению воды. «Природа опутана невидимыми связями», – заключал он{1894}.

Человек давно запамятовал, что Земля вовсе не отдана ему в «употребление»{1895}. То, что родит земля, легкомысленно растрачивается: диких копытных стреляют из-за их шкур, страусов – из-за перьев, слонов – из-за бивней, китов – из-за жира. Человек несет ответственность за истребление животных и растений, писал Марш в «Человеке и природе»{1896}. В качестве примера безжалостной жадности он приводил неограниченное использование воды. (Опасности видел уже Гумбольдт, предупреждавший о безответственности планов орошения льяносов в Венесуэле по каналу, проведенному от озера Валенсия. В ближайшей перспективе это создало бы в льяносах плодородные поля, но закончилось бы появлением «бесплодной пустыни»{1897}. Долина Арагуа стала бы такой же голой, как окружающие горы, на которых свели леса.) Из-за орошения высыхают великие реки, предупреждал он, почвы засаливаются и становятся бесплодными{1898}.

Взгляд Марша в будущее был безрадостным. Он считал, что если ничего не изменится, то планета придет к состоянию «растрескавшегося безжизненного пространства, климатических катастроф… возможно, даже вымирания рода человеческого»{1899}. То, что он повидал в своих путешествиях, – от объеденных скотом холмов вдоль Босфора под Константинополем до голых горных склонов Греции – заставляло его опасаться за американский ландшафт. В Европе исчезли великие реки, девственные леса и тучные луга{1900}. От интенсивного использования земля Европы пришла в «состояние полной, почти лунной безжизненности»{1901}. Римская империя пала, заключал Марш, потому что римляне свели свои леса и лишились той почвы, которая их кормила{1902}.

Старый Свет должен был послужить предостережением для Нового. После того как Закон о гомстедах 1862 г.[46] посулил всем, кто шел на американский Запад, по 160 акров земли за символическую плату, миллионы акров общественных земель перешли в частные руки и изготовились к «улучшению» топором и плугом. «Будем мудрыми, – призывал Марш, – будем учиться на ошибках «наших старших братьев!»{1903} Последствия человеческих действий были непредсказуемыми. «Нам неведомо, насколько широкий круг нарушений в гармонии природы мы вызываем, когда бросаем крохотный камешек в океан органической жизни»{1904}. Марш знал другое: в тот момент, когда на американский берег ступил homo sapiens Europae{1905}, с востока на запад нагрянула беда.

К схожим выводам приходили и другие люди. В Соединенных Штатах первым подхватил некоторые идеи Гумбольдта Джеймс Мэдисон. Он встречался с Гумбольдтом в Вашингтоне в 1804 г., потом читал многие его книги{1906}. Он применял наблюдения Гумбольдта в Южной Америке к Соединенным Штатам. Через год после сложения президентских полномочий, в мае 1818 г., в своей речи на собрании Сельскохозяйственного общества (Agricultural Society) в Албемарле, штат Виргиния, получившей широкой отклик, Мэдисон повторил предостережения Гумбольдта об угрозе гибели лесов и о катастрофических последствиях широкомасштабного выращивания табака на некогда плодородных виргинских почвах{1907}. Из этой речи выросло впоследствии американское экологическое движение. Природа, напоминал Мэдисон, – не служанка человека. Он призывал сограждан защищать окружающую среду, но тогда его слова почти не получили отклика.

Дальше пошел Симон Боливар, первым придавший идеям Гумбольдта силу закона в мудром декрете 1825 г., по которому правительству Боливии надлежало высадить миллион деревьев{1908}. В разгар яростных сражений Боливар сумел понять катастрофические последствия высыхания почв для будущего страны. Новый закон Боливара должен был защитить реки и создать леса по всей новой республике. Еще через четыре года он продиктовал документ под названием «Меры по защите и разумному использованию национальных лесов в Колумбии»{1909}, упор в котором делался на ограничении добычи хинина из коры дикорастущего хинного дерева – варварского обдирания коры с деревьев, на которое обращал внимание во время своей экспедиции Гумбольдт{1910}. (Боливар перевел в ранг наказуемого всякое изъятие деревьев или древесины из государственного леса{1911}.)

В Северной Америке в 1851 г. Генри Дэвид Торо призвал к охране лесов. «Дикая природа сохраняет мир», – утверждал он{1912}. В октябре 1859 г., через несколько месяцев после смерти Гумбольдта, Торо говорил, что у каждого городка должен быть «вечно неотчуждаемый» лес в несколько сот акров{1913}. Мэдисон и Боливар видели в охране лесов экономическую необходимость, а Торо настаивал на необходимости создания «национальных заказников» для воссоздания природных богатств{1914}. Теперь Марш в своем труде «Человек и природа» сводил все это воедино. Он посвятил этой теме целую книгу, где приводил доказательства того, что человек уничтожает планету.

«Гумбольдт был великим просветителем», – провозгласил Марш, принимаясь за работу над «Человеком и природой»{1915}. Он постоянно ссылался в книге на Гумбольдта{1916}, но идеи Гумбольдта получали у него дальнейшее развитие. В книгах самого Гумбольдта предостережения рассыпаны, как нечаянные прозрения, и часто тонут в широком контексте, Марш же сплетал из всего этого убедительную аргументацию. Он растолковывал, как леса защищают почвы и естественные водные источники. После вырубания лесов голая почва остается беззащитной и подвержена действию ветров, солнца и дождя. Земля перестает быть губкой и становится горсткой пыли{1917}. Плодородный слой смывается, и «земля становится непригодной для проживания человека», – заключал Марш{1918}. Читая это, приходишь в уныние. Вред, причиняемый всего двумя-тремя поколениями, писал Марш, равен вреду от извержения вулкана или землетрясения: «Мы разрушаем пол, обшивку стен, двери и оконные рамы нашего жилища»{1919}.

Марш призывал людей действовать незамедлительно, пока не станет поздно. Он настаивал на «экстренных мерах» из-за существования «серьезнейших опасностей»{1920}. Леса следует оградить и возродить. Некоторые надо сохранять как места отдыха, вдохновения, как источники флоры и фауны – «неотъемлемого достояния» всех граждан{1921}. Другие предстоит заново высадить и в дальнейшем использовать для ограниченной добычи древесины. «Хватит валить лес!» – взывал Марш{1922}.

Он толковал не просто об оголившемся пятачке на юге Франции, о засушливых районах Египта или об озере в Вермонте, в котором выловили всю рыбу. Предмет его заботы – вся Земля. Мощь «Человека и природы» заключена в глобальности подхода: Марш занимался сопоставлением и пришел к пониманию мира как единого целого. Он не рассматривал частности, а поднимал экологическую озабоченность на новый, пугающий уровень. Опасность грозит всей планете: «Земля превращается в непригодный дом для ее благородных обитателей»{1923}.

«Человек и природа» – первый труд о естественной истории, всерьез повлиявший на американскую политику. Он стал, говоря словами американского писателя-эколога Уоллеса Стегнера, «ударом наотмашь в лицо» американскому оптимизму{1924}. В стране нарастала индустриализация, требовавшая усиленной эксплуатации природных ресурсов и вырубки лесов. Марш же призывал соотечественников повременить и пораскинуть мозгами. К его большому разочарованию, сначала продажи «Человека и природы» были низкими. В последующие месяцы дела пошли на лад, было продано более 1000 экземпляров книги, издатель запустил новый тираж. (Марш пожертвовал права на «Человека и природу» благотворительной организации, помогавшей солдатам, раненным в Гражданской войне{1925}. Маршу повезло: его брат и племянник быстро, еще до взлета продаж, выкупили права.)

Подлинное влияние «Человека и природы» сказалось только через несколько десятилетий, но книга повлияла в Соединенных Штатах на множество людей, ставших ключевыми фигурами в движении защиты природы. Ее читал Джон Мьюр, «отец национальных парков», и Гиффорд Пинчот, первый глава Службы лесов США, назвавший ее «эпохальной»{1926}. Соображения Марша о гибели лесов в «Человеке и природе» привели к принятию в 1873 г. закона о лесоводстве (Timber Act), поощрявшего высаживание деревьев поселенцами Великих равнин{1927}. Они подготовили почву для охраны американских лесов и для закона 1891 г. о лесных запасах, во многом черпавшего аргументацию со страниц книги Марша и из идей его предшественника Гумбольдта.

Труд Марша имел и международный резонанс. Он активно обсуждался в Австралии, им вдохновлялись французские лесоводы и новозеландские законодатели. Он побудил защитников природы Южной Африки и Японии начать борьбу за охрану лесов. Марша цитировали итальянские законы о лесе, борцы за охрану природы в Индии даже пронесли книгу «по склонам Северных Гималаев, в Кашмир и в Тибет»{1928}. Труд «Человек и природа» воспитал новое поколение активистов и прославлялся в первой половине XX века как «источник природоохранного движения»{1929}.

Марш верил, что шрамы, оставленные на лике Земли тысячелетиями человеческой деятельности, могут и должны служить уроками. «Будущее, – говорил он, – менее определенно, чем прошлое»{1930}. Оглядываясь назад, Марш смотрел вперед.