БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Представьте себе: зимний хвойный лес, огромные величавые сосны и пихты в сказочном белом наряде и костры, костры, костры… А надо всем этим льется песня — широкая, протяжная, как бы рожденная самим человеческим сердцем.

В один из таких чудесных зимних вечеров начала 1944 года мы долго бродили с Николаем Ивановичем Кузнецовым по лесу, любовались его красотой и, прислушиваясь к пению партизан, мечтали о будущем.

— Представляю, Коля, — говорил Кузнецов, — какой прекрасной будет жизнь после войны! Вот увидишь: пройдет несколько лет — городов и сел, разрушенных оккупантами, нельзя будет узнать. Ты что собираешься делать после войны?

— Я железнодорожник и, вероятно, снова пойду на паровоз…

— А я считаю, что тебе, да и другим ребятам надо будет учиться.

— Об этом я еще не думал, Николай Иванович. Пока война…

— Ничего, Коля, победа близка. Песенка Гитлера уже спета. Знаешь, вот я смотрю на эти заснеженные деревья и думаю об Урале, Сибири. Тебе не приходилось там бывать, и ты не можешь себе представить, какая она — сибирская зима. Когда победим, обязательно возьму ребят и повезу к сибирским медведям. Станем на лыжи и пойдем в тайгу. Что этот лес в сравнении с тайгой! Там — красота! А мороз! Знаешь, как сказал Некрасов:

Здоровый, ядреный

Воздух усталые силы бодрит.

Вот вы тут надеваете на себя шубы, натягиваете шапки и то дрожите от холода. А попробовали бы попариться в сибирской бане! Ты знаешь, что это такое? Нет? Залезешь под самую крышу и крикнешь банщику: «А ну, поддай парку!» И как зашипят горячие камни, как пойдет пар вверх. А он не такой, как ты думаешь, не влажный, а сухой, горячий, даже дух захватывает! Тогда березовым веником начинаешь стегать себя, кажется, даже кости становятся мягче. Потом — выскочишь в чем мать родила на улицу, плюхнешься в снег, как на пуховую перину, и давай кататься по нему… И это еще не все. Приходишь из бани домой. Изба деревянная, рубленная из соснового леса, смолой пахнет. Мать ставит на стол самовар. Он шипит, а мы пьем чай вприкуску. И не одну, не две чашки, а десять. Что, не веришь? А бывает, и больше. Пот льет ручьями. У каждого на коленях — полотенце. Вытираешься и пьешь. Вот это — по-сибирски, вот это — здорово! Никакая холера не пристанет… А вы — шубы… Ну, кажется, я немного увлекся. Не могу, понимаешь, не могу оставаться равнодушным, когда вспоминаю Сибирь.

— А нас, — вставил я, — раньше Сибирью пугали. Все говорили: «Советы всех украинцев загоняют в сибирские леса, и там они умирают от холода».

Кузнецов рассмеялся:

— Что же, я обещаю — силой затяну тебя в сибирский лес. Только боюсь, что тебе не захочется оттуда ехать назад. Пойми: это край будущего. Он еще покажет себя. Вот закончится война — и Сибирь прогремит на весь мир. Ты не можешь себе представить, сколько сокровищ спрятано в сибирской земле. И эти сокровища будут служить людям. Я вижу это время!

Он говорил увлеченно, даже с пафосом, но в его словах не было ничего искусственного, наигранного.

В такие минуты я всегда думал о том, как этот человек, который до самозабвения любит свою Родину, свой народ, может спокойно выслушивать хвастливые рассказы фашистских офицеров об их «веселых забавах» на захваченной земле? Как у него выдерживают нервы? Ему очень тяжело. В тысячу раз тяжелее, чем нам. Но он никогда не жалуется на свою судьбу, никогда не теряет присутствия духа. Он и нас всех подбадривает, зажигает на борьбу…

— Николай Иванович, — сказал я, — как бы хотелось потом, после войны, работать вместе!

— Что же, я не против. А пока что нам, очевидно, придется расстаться.

Я удивленно посмотрел на него.

— Понимаешь, наша миссия в Ровно, уже закончилась. Пройдет месяц-второй, и сюда придет Советская Армия.

— Но ведь отряд перебазируется на запад, и мы еще будем иметь возможность поработать вместе, ну хотя бы во Львове, — возразил я.

— Боюсь, что не успеем. Отряду предстоит совершить большой переход, и вряд ли он будет легким. К нему надо хорошо подготовиться. А если даже и успеет отряд до прихода наших войск перебраться в район Львова, то сразу там не развернешь широкой разведывательной работы. Потребуется время.

— И что же вы решили?

— Я решил не блуждать с вами по лесам и болотам, а немедленно отправляться во Львов и начать действовать. Уж очень хочется мне встретиться с губернатором Галиции Вехтером или хотя бы с кем-нибудь из его заместителей.

— А командование знает об этом?

— Я уже говорил с Медведевым и Лукиным. Пока они не дали согласия. Но и не отказали. Обещали все обдумать, посоветоваться с Москвой. Думаю, что Москва разрешит. Кстати, Лидия Ивановна тоже обещала поехать во Львов. Там у нее есть знакомая, и она дала мне ее адрес. Кажется, во Львове живет сестра Марии Ких. Словом, для начала есть где остановиться. И нужно спешить, так как не исключена возможность, что, добравшись до Львова, гауптман Зиберт попадет в плен к советским войскам.

Это был последний разговор с Николаем Ивановичем. Через несколько дней мы провожали его в путь. «Оппель-капитан», не раз колесивший по ровенским улицам, был сейчас как новенький, его перекрасили и отполировали до блеска — не к лицу франтоватому немецкому гауптману разъезжать на грязном, обшарпанном лимузине.

Как всегда, Николай Иванович был подтянут, строен. Высокого роста, с продолговатым, волевым лицом, с большим лбом, над которым аккуратно зачесаны вверх густые светло-русые волосы, с серыми холодными глазами, ровным носом и слегка выдавшейся нижней челюстью, Пауль Зиберт даже нам казался «чистокровным арийцем». Он блестяще владел искусством перевоплощения, и не раз товарищи говорили ему, что театр потерял в уральском инженере редкостного актера.

Кузнецов сел с Яном Каминским и Ваней Беловым в автомобиль и, улыбнувшись уже не равнодушно-холодными, «зибертовскими», а теплыми, ласковыми, кузнецовскими глазами, помахал нам рукой и воскликнул:

— Не вешать носов, хлопцы! До скорой встречи!

Машина, сопровождаемая конными разведчиками, тронулась в путь, а мы стояли, глядели ей вслед, и мысли каждого в это мгновенье были о нем. Что ждет его впереди? Какие подстерегают неожиданности? Ни у кого из нас даже и в мыслях не было, что больше не придется встретиться с Кузнецовым. Но все мы очень хорошо понимали, что положение, в которое он ставит себя, чрезвычайно рискованное. Однако мы были уверены, что он победит. Ведь он всегда побеждал, находил выход из любой ситуации.

И вспомнилась, как мы доставляли в Ровно нашу радистку Валю Осмолову — «казачку» — вместе с радиоаппаратурой.

И еще один случай всплыл в памяти. Мы едем в «оппель-капитане» на партизанский «маяк». На переднем сиденье, рядом с шофером Колей Струтинским, — Николай Иванович Кузнецов в форме гауптмана, прикрытой дождевой накидкой, сзади — Миша Шевчук и я. Уже наступили сумерки, и Коля включил фары. При выезде из города луч света упал на большой щит, на котором выделяются слова: «Ахтунг! Ахтунг!»

— А ну, останови, — говорит Кузнецов Струтинскому.

Он читает объявление и тут же переводит его нам:

— «Внимание! Внимание! Всем офицерам, солдатам и другим немецким гражданам ехать в Луцк после восьми часов вечера не разрешается. Это опасно. На дорогах действуют бандиты. Ровенский гебитскомиссар Беер».

— Что делать? — спросил Струтинский.

— Как что? — удивился Кузнецов. — Газуй дальше, это нас не касается.

Не успели мы отъехать от города километров пять, как наскочили на фашистов. Они суетились вокруг сожженного моста, пытаясь отремонтировать его. Заметив нашу машину, окружили ее со всех сторон и стали горланить:

— Какого черта претесь? Не видели предупреждения гебитскомиссара? Тут полно бандитов, а они ночью едут в Луцк. А ну, поворачивай назад!

Надо было видеть, как вспыхнул Кузнецов. Он стрелой выскочил из машины и накинулся на саперов:

— Вы чего орете? Не видите, кто едет? — С этими словами он откинул полу накидки, и под ней заблестели ордена и медали. — Вы — тыловые крысы! Я еду с фронта, где ежедневно гибнут сотни лучших сынов фатерлянда, а вы испугались трех бандитов и по всей дороге развесили предупреждения! Кто у вас здесь старший? Давайте его сюда!

Подошел «старший». Это был уже немолодой, сутуловатый подполковник саперных войск, видать, из инженеров-интеллигентов, так как обратился он к Николаю Ивановичу очень вежливо — совсем не так, как должен разговаривать высший офицерский чин с низшим:

— В чем дело, герр гауптман? Чем вы недовольны? Кто вас оскорбил?

— Герр подполковник, — Кузнецов снова отбросил накидку, — я офицер немецкой армии, еду с фронта в Луцк, очень спешу. Прошу помочь мне перебраться на ту сторону.

Подполковник не стал больше ни о чем расспрашивать, приказал своим подчиненным немедленно оказать нам помощь. Николай Иванович сел на свое место. Немцы настелили досок, и Коля Струтинский стал потихоньку газовать. Но эта услуга доблестному фронтовому офицеру показалась для подполковника недостаточной.

— А ну-ка, давайте! — сказал он своим солдатам и вместе с ними принялся подталкивать наш «оппель».

Смешно было наблюдать эту сцену. Смешно… А могло быть для нас очень грустно. Стоило лишь подполковнику поинтересоваться, каким грузом заполнен багажник машины (а там было оружие и разведывательные материалы), как из вежливого интеллигента он превратился бы в безжалостного врага. Но этого не случилось. Не случилось благодаря находчивости, сообразительности нашего бесстрашного разведчика Николая Ивановича Кузнецова.

Мы знали, что и в новой обстановке он будет чувствовать себя так же уверенно и действовать с еще большей решимостью.

Мы втроем в ночном зимнем лесу. Миша Шевчук, Коля Струтинский и я. Время уже позднее, давно пора спать, но нам не до сна.

— Помните, ребята, — обращается к нам Струтинский, — как говорил Николай Иванович: «Мы с вами хотя и беспартийные, но выполняем важное партийное поручение». И знаете, о чем я подумал сегодня? Я подумал о том, чтобы вступить в партию.

Я и сам не раз думал об этом. Совсем недавно пришла к нам в отряд большая группа советских военнопленных — человек сто, если не больше. Они не покорились врагу, разоружили охрану и всем лагерем ушли в партизаны. Перед новичками выступает Сергей Трофимович Стехов. Он рассказывает об отряде, о порядках в нем, о задачах и долге каждого партизана, о положении на фронте.

— Нас сюда направила партия, товарищи, — сказал комиссар, — чтобы не давать оккупантам покоя ни днем ни ночью, чтобы вести с ними беспощадную борьбу. Это священное поручение нашей партии мы успешно выполняем. Вступая в наш отряд, вы должны помнить, что вы становитесь исполнителями воли партии.

В тот же день я прочитал объявление:

«Сегодня в 18.00 состоится закрытое партийное собрание.

Повестка дня:

1. Прием в члены партии.

2. Задачи партийной организации отряда по воспитательной работе среди прибывших из плена.

Докладывает комиссар отряда С. Т. Стехов.

Партбюро».

«А почему я до сих пор беспартийный? — подумал тогда я. — Ведь я тоже принимаю участие в выполнении заданий партии… А Николай Иванович? Разве я знаю человека, который бы больше, чем он, был достоин звания коммуниста?»

Я подошел тогда к нему и спросил:

— Скажите, Николай Иванович, почему вы до сих пор не вступили в партию?

— Знаешь, — ответил он, — не ты первый спрашиваешь меня об этом. А разве быть коммунистом — значит только заполнить анкету и получить билет? Нет, надо быть коммунистом душой и сделать что-то такое, чтобы стать частицей партии, заслужить это высокое звание. А я еще молод и ничего особенного, ничего необыкновенного не сделал. Я большевик, всем сердцем, всеми мыслями большевик, а подавать заявление в партию, считаю, мне еще рано.

«Где уж там мне, — подумал я, — если Николай Иванович считает, что надо подождать, испытать себя». Так и не пошел тогда к комиссару, но мысли мои окончательно захватила мечта стать коммунистом — членом великой ленинской партии.

И когда я узнал, что Струтинский думает о том же, я не мог не поделиться с друзьями своей заветной мечтой.

Мы с Колей ждали совета от Шевчука: ведь он был старше нас и имел за плечами солидный опыт подпольной борьбы.

— Я считаю, ребята, что нам стоит поговорить с Сергеем Трофимовичем, — поддержал Михаил. — Пойдем к нему все вместе.

На следующий день мы пришли в штаб.

— Что вам, ребята? — встретил нас с улыбкой Медведев. — Наверное, потянуло снова в разведку?

— Да нет, мы к комиссару с вопросом…

— Так, может, мне выйти? — рассмеялся командир.

— Не будем шутить, Дмитрий Николаевич, — сказал Стехов. — Вижу: у ребят серьезные намерения. Слушаю вас, товарищи.

— Да мы… — начал было Коля Струтинский, но запнулся на полуслове.

— Оба Николая, — смело сказал Шевчук, — решили стать коммунистами. И вот пришли к вам, Сергей Трофимович, за советом.

— Садись, — сказал Стехов. Он не спеша набил свою трубку ароматным табаком, прикурил, крепко затянулся и, немного подумав, сказал: — Надеюсь, каждый коммунист нашей партийной организации не откажет вам в рекомендациях. Вот вам Устав. Внимательно его почитайте. Кстати, я и сам могу дать вам рекомендацию.

Мы с Николаем не рассчитывали услышать такое и молчали, не зная, что ответить. А Сергей Трофимович продолжал:

— Николай Иванович пошел на новое задание, и я уверен, что, когда вернется в отряд, мы и его будем принимать в партию. У мае с Дмитрием Николаевичем был уже разговор об этом. Рады, что наша партийная организация растет, что в ее ряды вступают смелые и отважные люди.

Медведев, присутствовавший при этом разговоре, сидел в стороне и что-то писал. Казалось, он даже не слышал, о чем идет речь. А как хотелось знать мнение командира!

— Спасибо вам, Сергей Трофимович! — сказал Струтинский. — За доверие спасибо…

— И вам, Дмитрий Николаевич, — добавил я и обернулся к командиру, ожидая, что он ответит.

Медведев поднял голову, посмотрел на меня и Николая, потом взял со стола два исписанных листа бумаги и, протягивая нам, сказал:

— Сергей Трофимович прав: каждый из нас даст вам рекомендацию. Пусть одной из них будет моя. Вот вам, ребята, мое благословение.

Я держал в руках этот небольшой листок, как бесценное сокровище, которое откроет передо мной новые горизонты, ясные и широкие. Пожалуй, больше, чем когда бы то ни было до этого.

Что-то подобное я чувствовал весной сорок второго года, когда в военкомате, после неоднократных настойчивых просьб, наконец услышал долгожданный положительный ответ. Военный комиссар, уже немолодой, на первый взгляд суровый человек, напутствовал тогда меня, словно паренька, делающего первые шаги в жизни. Он, коммунист, покрытый сединой, на теле которого оставили следы сабля белогвардейца и пуля самурая, поверил, что из меня, никогда в жизни не державшего в руках оружие и не встречавшегося лицом к лицу с врагом, выйдет разведчик. И сколько раз потом, когда приходилось попадать в сложные ситуации, я вспоминал комиссара и его искренние отеческие наставления!

Военный комиссар… Дмитрий Николаевич Медведев… Александр Александрович Лукин… Сергей Трофимович Стехов… Все они — мои отцы, мои учителя, мои воспитатели. Они научили меня жить, бороться, научили побеждать. И все они — коммунисты, сыновья великой партии.

— Спасибо, Дмитрий Николаевич, — сказал я. — За все спасибо.

А через несколько дней — партийное собрание. Стою перед товарищами, и кажется, что сама Родина принимает у меня экзамен на верность.

«Я знаю, — говорит она, — тебе пришлось нелегко, но из трудностей, встающих на твоем пути, ты выходишь победителем».

«Да, — отвечаю я, — как бы силен ни был враг, мы побеждаем его. И это тебе, родная мать, обязаны мы своими победами. Я горд, что могу служить тебе!»

«Помни: то, что ты делаешь, — это лишь начало. Впереди еще много дел. Враг еще не разбит, и добровольно он не сложит оружия».

«Клянусь тебе, Родина, в этот торжественный для меня день, что не пожалею ни сил, ни жизни ради победы над врагом».

«Я верю тебе: ты — победишь. А потом?»

«Потом я буду делать все, чтобы ты стала еще краше, чем была раньше, чтобы колосилась золотая пшеница на твоих полях, чтобы на месте пожарищ выросли новые прекрасные города и села, чтобы засверкали мириадами ярких электрических огней твои необозримые просторы, чтоб никогда-никогда вражеский сапог не топтал нашей родной земли, чтобы дети и внуки наши с благодарностью говорили о нас, как о достойных твоих сыновьях, настоящих коммунистах, борцах за народное счастье…»