* * *

Свое первое стихотворение я попытался написать в Москве. Мне было восемь лет, и я болел корью.

Я не запомнил Москву в первый приезд. Я был оглушен новым бытом, где мне не было места.

Помню черный ход, вещь, неожиданную для провинциала, и стойкие запахи кухни, которые навсегда слились в моем сознании с выходом на “черную лестницу” и с маленькой каморкой, где жила разбитная пьяненькая тетя Паша, совсем еще не старая, но, по моим тогдашним понятиям, пожилая дворничиха.

Она любила оперетту и водку, наверное, у нее была своя трудная вдовья жизнь, но я проносился мимо, хищно внимая запахам мокрого стираного белья и водки, запах которой я научился распознавать гораздо позже, но запомнил именно в то время, когда сломя голову слетал, восьмилетний, с крутой лестницы черного хода в разлинованное пространство московского двора, где был совершенно чужой и как- то упоительно несчастен. Пацаны постарше, сбившиеся в кучу на скамейке, читали вслух “Луку Мудищева”. Тогда я впервые услышал непонятное слово: “мулафья”.

Мы играли в футбол и в “цепи”, и я любил светлую девочку, которую звали Нина Цветкова.

До сих пор помню это имя и чувство растерянности и восторга, когда мне удавалось взглянуть на нее и поймать ответный взгляд, холодный и рассудительный.

Тетя Паша любила разговаривать со мной. У нас с мамой не было своего угла. Жили у знакомых. Повсюду было горе, в моей семье было горе, и меня неловко берегли от него, обижая сердце.

Ничего другого, кроме беспомощных стихов, в этом своем состоянии я придумать не мог.

Тетя Паша слушала по радио “Сильву”. Она никогда не была в театре. Дверь ее комнатушки всегда была открыта в коммунальную кухню — здесь была ее жизнь.

Именно “Сильва” остановила меня однажды и заставила задуматься, очнуться, перевести дух.

Сладкая утрата, которая дышала в вальсах Кальмана, напоминала мне о недоступной Нине Цветковой. Я инстинктивно понял, что в жизни есть освобождение, “удвоение” себя — творчество. Это была великая тайна, в которую я проник первоклассником сорок шестого года.