Стратилатовы

В драмкружок меня записала мама. Располагался он в Доме пионеров, а Дом пионеров располагался на Первой Мещанской, ехать туда на девятом троллейбусе от магазина «Рыба» на Дзержинской, то есть Большой Лубянке, до Грохольского переулка, а там, как сойдешь, сразу, чуть правее, такой прелестный белый особняк, в нем большой холл с бюстом Ленина и комнаты, где кружки. Фотокружок и туристический меня не волновали, а театральный волновал. Там были зал с бархатным занавесом несказанно красивого золотистого цвета и голландская печка. Можно прислониться спиной и стоять и смотреть, как Виктор Александрович Стратилатов ведет репетицию. Он худой-худой, и, когда закидывает ногу на ногу, заметно, что колени у него острые. Но все равно, он красивый, умный и потрясающе интеллигентный. Костюм, конечно, поношенный, честно говоря, даже старый, и это тоже как-то внушает доверие.

Мне с тех пор все такое старое, немного поношенное, даже затрапезное и бедное внушает доверие. А богатое не внушает, сама не знаю почему. Так вот, Виктор Александрович репетирует «Машеньку» Афиногенова. В главных ролях заняты Никита (Масловский, если я правильно помню), Игорь Поляков и Галя Самородова. Они все трое такие несказанно красивые, умные и интеллигентные. А мы, младшая группа, заняты в массовке, где одноклассники приходят в гости к бедной Машеньке, так безнадежно влюбленной в героического, щедрого, красивого и благородного геолога. Ну и дальше все по сюжету. На спектаклях полно народу, то есть ребят из нашего Щербаковского района. То есть сначала он был Ростокинский, а потом уже, когда Щербаков умер, стал Щербаковским. И Мещанскую после фестиваля молодежи тоже переименовали в проспект Мира, а потом обратно в Мещанскую. Или нет еще? Ну, все равно, Мещанская она и есть Мещанская.

У нашего драмкружка в репертуаре, кроме «Машеньки», была еще воспитательная пьеса «С тобой товарищи» против эгоизма, индивидуализма и прочего себялюбия. За коллективизм. В ней была занята младшая группа, и я получила главную положительную роль. А отрицательного героя играл Сашка Забелин. Успех у нашей воспитательной пьесы был такой, что, когда мы с Сашкой после спектакля шли по Мещанской, пионеры Щербаковского района, впечатленные нашей игрой, кричали нам вслед: «Эй ты, единоличник!» Они, конечно, имели в виду Сашку. Он был рыжий, красивый и вежливый и немного за мной ухлестывал. Мог, например, явиться в коммунальную квартиру в шесть утра под тем предлогом, что занимал очередь, уж не помню за чем, и страшно замерз. Мама его впускала, поила горячим чаем и держала в комнате, пока не согреется. Но что Сашка! Он был мой ровесник и обыкновенный. Необыкновенными были юноши из старшей группы Никита и Игорь. Никита однажды, во время перерыва репетиции, страшно меня унасекомил. Он упомянул Кола Брюньона и, заметив мой недоуменный взгляд, покровительственно молвил:

— Как, Элла, вы не читали Ромена Роллана?

Я чуть не померла со стыда. Бросилась в библиотеку и прочла. А какое было великолепное издание! С дивными иллюстрациями Кибрика. Я этот разговор с Никитой на всю жизнь запомнила. В том смысле, что есть потрясающие красоты, о которых мы понятия не имеем. Прямо по Шекспиру: «Есть многое на свете, друг Горацио…» И что узнать о них можно только от людей, которые внушают доверие и почтение. А если искать их по официальным источникам, то получится слишком много неизвестного. Это бездонный и безбрежный океан знаний, в котором можно только тонуть, все глубже погружаясь в комплекс неполноценности. Дурная бесконечность. Короче, сарафанное радио авторитетнее и полезнее всякого другого. Эффективней. Никита умер молодым, не успев даже окончить школу. У него был туберкулез.

А Игорь Поляков безраздельно принадлежал Гале Самородовой, хотя один раз на елке пригласил меня на танец. Елка была вся в зеленых лампочках, и паркет в зале сиял, и пахло, как положено, хвоей. И народу было немного — только наш драмкружок, человек двадцать. Пригласил он меня не на вальс, конечно, всего лишь на краковяк, но зато как же мы с ним весело отплясывали. Пожалуй, это был пик радости во всем моем счастливом совковом детстве. Кстати, Виктор Александрович на той елке (1951? 1952 год?) научил нас танцевать мазурку. Это было что-то вроде крамолы. Мазурка — это вам не падеспань какой-нибудь, не падепатинер, не венгерка, не краковяк, тем более не фокстрот.

Жена Виктора Александровича Екатерина Николаевна, в отличие от мужа, была дама хоть и совсем беззубая, но страшно строгая. И с огромным чувством юмора. В жизни я так не хохотала, как на читке «Женитьбы Бальзаминова». Но это было уже где-то в восьмом классе, когда я стала совсем толстая и некрасивая, и героини мне уже не светили, а только роль Матрены в пьесе Островского. Даже свахи я не удостоилась. А какой там великолепный текст. Помните?

«Благородного человека сейчас видать…»

«— Шайка разбойников на Москве объявилась… и все на ходулях разбойники, а атаман в турецком платье.

— Зачем на ходулях?

— Для скорости, ну и для страху…»

«Что такое чай? Вода. А вода, ведь она вред делает, мельницы ломает…»

Екатерина Николаевна объясняла нам, что нужно все себе представлять как будто оно настоящее, и что босиком по сцене не ходят, и женщина, когда она сидит на стуле, должна держать ноги так и так, а не вот так и вот так, и что нужно тренировать скороговорки и не опаздывать на репетиции и вообще — всю систему Станиславского. Про систему я долго пыталась усвоить, и мемуары театральные читала, и записи репетиций, и самого Станиславского. А осталось у меня в голове только въедливое отношение к реплике и ремарке, к тексту, который способен таить множество смыслов. Как текст Грибоедова. Или Пушкина. Или Островского. Или Чехова. Или Гете. Или Шекспира. Или Лопе де Веги. Все равно. Лишь бы стоящий, лишь бы настоящий. И тогда — тысячи поворотов и тысячи интонаций. Тысячи красок.

Гришка Гейшерик из конкурирующего кружка 281-й школы утверждал, что Стратилатовы допотопные и старомодные, и что система устарела (это в 1953 году!), и что нужно играть совсем не так и совсем не то. Ну и пусть. А я все равно любила свой драмкружок и Стратилатовых, потому что ничто в моем детстве не доставляло мне большей радости, чем репетиции в Грохольском. Мы встречались там каждый год, пока были живы старики. Последний раз я была там в 70-х годах, когда вышел из печати отдельной книгой мой перевод пьесы Дитера Форте «Мартин Лютер и Томас Мюнцер, или Начала бухгалтерии». Десять печатных листов. Я еще успела принести ее на встречу и подарить Виктору Александровичу.

Стратилатовы происходили из Ленинградского ТЮЗа. Они были ученики Брянцева, за ними числилось какоето идеологическое прегрешение, поэтому они а перебрались в Москву и, прозябая на нищенскую зарплату, каким-то невероятным чудом сеяли разумное, доброе, вечное. В самом прямом, самом буквальном евангельском смысле. Хотя они были, конечно, верными ленинцами и атеистами. Им я обязана лучшими минутами моей внешкольной жизни.

Такой вот драмкружок в Доме пионеров. Районном.