Рита Фрумкина

Как там у вас дела, сосед? В Москве дожди. Зарплаты нет. Хотя, конечно, обещали. Эх, все мы малость обнищали. Я, например, должна в буфет за съеденный в четверг обед. Зато — поздравь меня, дружище, — опять полно духовной пищи.

В данном случае речь о мемуарах. Ты, вообще, читаешь мемуары? Я — нет. Или очень редко. Обычно попытки войти в чужую жизнь, следуя за любезным приглашением автора, приводят к жестоким разочарованиям: закоулки памяти мемуаристов обычно завалены грудами грязного белья, загромождены никому не нужной рухлядью, засорены мелочами, увешаны выцветшими от старости любительскими фотографиями, пожухлыми венками, изношенным барахлом. Ты бредешь за словоохотливым хозяином, спотыкаясь в кромешной тьме или жмуришься от яркого света безабажурной лампочки, ничего не различая, страдая от своей неуместности и его бестактности….

Так вот, в данном случае все с точностью до наоборот. Каким-то чуть ли не мистическим образом я оказалась не в чужом, а в своем доме. Эти мемуары написаны не только для меня, но и как бы (не считая чисто личных моментов) за меня. Москва до войны, Москва после войны, Бульварное кольцо, подмосковная дача, коммуналка, школа, университет, факультет, библиотеки и НИИ эпохи «оттепели», застоя и травли — все знакомо, все так и было, так и ощущалось. Мною. Я, разумеется, необъективна. Но ведь и автор не отрекается ни от гнева, ни от пристрастия.

Книжка называется «О нас наискосок» (М.: Русские словари, 1997, 228 с., илл.), а написала ее Рита Фрумкина, она училась на нашем же филфаке, только она старше меня на четыре курса. То есть на годы тридцать второй — тридцать шестой, сорок первый — сорок пятый, сорок девятый — пятьдесят третий. Потом, в шестидесятые, разница сгладилась, теперь она известная московская дама, ее зовут Ревекка Марковна, она миро-

вая знаменитость, основательница целых научных направлений где-то на пограничье между лингвистикой, статистикой и психоанализом. Я в этом ровно ничего не понимаю, но понимаю, что она принадлежит к тому типу людей, которым интересно не только знать, но и узнавать, а это дар редкий и чуть ли не признак гениальности. Всю жизнь она собирала вокруг себя учеников, ставила эксперименты, анализировала, публиковала результаты… Параллельно шла непрекращающаяся борьба за сохранение своего человеческого и научного достоинства — с институтским начальством, с КГБ, с ВАКом. Очень впечатляет сюжет о судебном процессе, выигранном у ВАКа при поддержке Генеральной прокуратуры. Уникальный случай в советской практике.

Общая картина получается такая: люди работают ради чистого интереса, ради науки, ради родины, а учреждения, где они работают, управляются людьми, которые ничего в науке не смыслят, но бдят и на всякий случай уничтожают. Но почему так необходимо было это уничтожение? Наука о слове, казалось бы, такая невинная, тихая, гуманитарная, непрестижная, академическая, сидячая, неденежная, вообще совершенно избыточная, почему именно она стоила столько крови? Марр отвергает Веселовского, Сталин опровергает Марра, структуралисты презирают компаративистов, Самарии устраняет Пинского, Ярцева изгоняет Мельчука, академик Виноградов выполняет для ГБ научную экспертизу по атрибуции текстов Синявского и Даниэля… Иных уж нет, а те далече.

А мы? Я бы лично могла подписаться под нижеследующей цитатой: «Я обнаружила в себе совершенно несвойственный мне ранее „внутренний жест“: я чувствую себя обедневшей аристократкой, живущей в разрушающемся фамильном замке и тратящей жалкие доходы на кофе, книги, почту и лекарства. Если учесть, что моя бабушка мыла полы, чтобы прокормить 11 детей, и что единственной роскошью в семье моих родителей было купленное для меня фортепьяно, то это своего рода иммунная реакция на чудовищное расслоение, кото рое пронизывает весь социум. Меня мало волнуют гуляющие по Тверскому бульвару раскормленные собаки со своими не менее раскормленными хозяевами — как написал когда-то Юрий Левитанский, „каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы“. Но ведь я вижу, как мои же бывшие ученики и коллеги начинают откровенно халтурить под вывесками каких-то новых „Центров“, частных колледжей и прочих сомнительных организаций. Оказалось, что совсем мало людей имеют мужество заниматься своим делом вне зависимости от конъюнктуры. Нет, все-таки самый честный заработок в моих обстоятельствах — это уроки».

P. S. Ты заметил, что нынче интересная (тебе или мне) книжка, как правило, издается в легкой бумажной обложке, тиражом примерно в 1000 экземпляров, почти без ошибок? Такой стиль невозможно подделать, как невозможно подделать интеллигентную интонацию.

Ноябрь, 1997