Гофмансталь

Дорогой друг, я листаю эту книжку с чувством горькой меланхолии. Такова уж судьба ее автора — наводить на печальные размышления.

На черном переплете имя — Гуго фон Гофмансталь и символические фигуры Короля, Монахини и опирающегося на вилы Крестьянина.

На черном форзаце — изображение валяющейся на земле короны, меча и разбитого горшка, из которого сыплются золотые монеты.

На титуле указано издательство «Искусство», которое давно уже не вызывает прежних возвышенных ассоциаций, и год: 1995.

Листаю дальше. Контртитул: «Перевод с немецкого». Кроме пьесы «Имярек», переведенной в 1911 году Щепкиной-Куперник и изданной крошечным тиражом в «типографии Розсохина», все тексты переводились впервые. Иными словами, Гофмансталь у нас совершенно неизвестен и после революции вообще никогда не издавался. А потому заведующий нашей (увы, бывшей) редакцией Валентин Иванович Маликов пригласил для участия в этом издании (тогда еще не употребляли словечка «проект») лучшие силы. В списке переводчиков — имена Альберта Карельского (ныне покойного), Александра Михайлова (ныне покойного), Юрия Корнеева (ныне покойного), Дмитрия Павлова (ныне покойного). Ах, как горячо они отстаивали свое прочтение текста, сколько души и сердца вкладывали в каждую находку, в каждый пассаж, в каждый знак препинания, сколько раз звонили по телефону в редакцию и ко мне домой с одним и тем же вопросом: «Когда же, когда выйдет книга?» Всем нам тогда казалось, что в нашей работе есть смысл, что читатель ждет, что время поджимает, что книга нужна. Конечно, ни Валентин Иванович, ни я в редакции давно не работаем, да и редакции той нет.

«Составление и предисловие Ю. Архипова». Предисловие, на мой взгляд, информативное и дельное, состав определен с большой точностью, включает лучшие драмы («Смерть Тициана», «Глупец и Смерть», «Имярек», «Трудный характер», «Башня»), новеллы («Кавалерийская повесть» и «Приключение маршала Бассомпьера»), большой блок эссеистики (в том числе знаменитое «Письмо», «Короли и вельможи Шекспира», статьи о Габриэле Д’Аннунцио, Уайльде, Шиллере, Готфриде Келлере, Бальзаке, Нижинском, Жан-Поле, Раймунде, Бетховене, Грильпарцере, Юджине О’Ниле, Штифтере, Лессинге), самые знаменитые фрагменты и афоризмы, а также весь корпус стихотворений. Правда, состав был рассчитан на двухтомник, что позволило бы снабдить комментарием не только драмы и стихи, но и эссе. Но эта задача оказалась невыполнимой: том объемом около 40 печатных листов (846 страниц) и так с трудом поместился в твердый переплет, так что пусть уж эссеистику комментируют будущие поколения.

«Художник: А. Райхштейн». Тонкий, великолепно образованный, благожелательный, мягкий, умница. Из «Искусства» давно ушел, из России уехал.

«Книга издана при поддержке фонда „Культурная инициатива“». Вот именно. При поддержке. На подачку. Когда от книги отказалось не только издательство «Искусство», но и петербургский «Северо-Запад». Насколько мне известно, поддержка была солидной: 17 000 долларов. PI «участники проекта» получили нечто вроде гонорара. Я, например, как титульный редактор и составитель комментария получила самую крупную сумму — целых 500 000 рублей, то есть, за вычетом подоходного налога, почти 100 долларов. А если считать в марках, то получится и вовсе астрономическая сумма.

Так что теперь все о’кей. Книга вышла из печати, некоторое время продавалась на лотках по цене, кажется, 35 000 рублей за экземпляр.

Правда, пресса ее не заметила, подумаешь, какой-то там никому не известный австриец Гуго фон Гофмансталь.

И в самом деле, кого теперь из серьезных людей, критиков-журналистов волнуют проблемы Бога, или морали, или связи времен, кого интригует загадка генетической памяти, кого тревожит хрупкость культуры кого интересуют судьбы вдохновенных поэтов прошлого, разочарования философов, заблуждения гениев, муки художников. Кого удивишь всеобъемлющей метафорой, изяществом письма, феноменальной памятью, глубиной и страстностью мировосприятия? Все это — то ли декаданс, то ли символизм, то ли модерн. Полно, а был ли мальчик-то? Может, и не было? А современная филологическая наука, за которой мы так стремимся поспеть, давно уже то ли исследует, то ли проповедует, то ли исповедует постмодерн, то бишь вестерн, научную фантастику и порнографию. Так, по крайней мере, учит американский авторитет господин Лесли Р. Фидлер, перед которым заискивают гейдельбергские профессора.

Хотя… остались еще и такие чудаки, которые всетаки покупают Гофмансталя за 35 000, преподают в русских университетах, работают за гроши в музеях и библиотеках, пишут диссертации о Гете, Шекспире или Вольтере, изучают Конфуция и тому подобное. Я лично знаю одного такого аутсайдера в Германии: на пустом, что называется, месте он создал великолепный музей Фауста в крошечном Книттлингене. И еще одного в России (он создал на таком же месте кафедру восточных языков в РГГУ). Так вот он, этот русский синолог по имени Григорий Ткаченко, сказал мне как-то между прочим, что «матч состоится при любой погоде». А книги имеют свою судьбу, и нам не дано предугадать.

P. S. Позже Ткаченко создал умопомрачительной красоты программу курса универсальной антропологии для основанного им же института антропологии в структуре РГГУ. Он провел международную конференцию, в которую вбухал все свои личные сбережения, сотворил, так сказать, успешный бренд. За что его и снял с должности наш прогрессивный ректор, господин Афанасьев. Ткаченко умер от разрыва сердца.

Июнь, 1996 Привет и пожелания безмятежных каникул, господин профессор! Держал ли ты в руках «Мировое древо» сирень «Arbor mundi» — международный журнал по теории и истории мировой культуры? Вышло четыре номера, хотя и весьма скромным тиражом: 2000 экземпляров. Первые три номера уже исчезли с прилавка нашего университетского киоска, а четвертый я еще успела приобрести, о чем сообщаю тебе с чувством, так сказать, глубокого удовлетворения.

Если у вас там, в глубинке, о нем еще не знают, то пришлю четвертый номер немедленно по прочтении. Уровень публикаций в самом деле производит сильное впечатление.

Номер открывает статья «Представления об истории в древнескандинавской литературе» Бьярне Фидьесталя, профессора университета в Бергене, скоропостижно скончавшегося в 1994 году. Есть портрет: мягкая улыбка, седина, спокойный взгляд. Чем-то похож на Карельского, и та же судьба, и такая же безвременная кончина в расцвете сил, на пятьдесят шестом году жизни.

Судя по этой статье, он носил в своей памяти всю скандинавистику. Ни малейшей рисовки эрудицией, ни малейшей натяжки в интонациях. В статье речь идет о том, каким образом введение письменности повлияло на эддическую поэзию и поэзию скальдов и способствовало формированию новых жанров: исторической литературы и литературы вымысла.

Эва Эстерберг, профессор Лундского университета (Швеция), публикует эссе под интригующим заголовком «Молчание как стратегия поведения. Социальное окружение и ментальность в исландских сагах». Молчание персонажей исландских саг она объясняет высокой ценой слова. Речь в исландских сагах представляет собой значимый акт, столь же опасный, как любое другое действие. Сказанное не вернешь назад, как не устранишь следы от раны, нанесенной мечом. Что сказано, то сказано, даже если произнесено это устами ребенка или женщины. Затрудняюсь объяснить, почему это напоминание о ценности слова оказывает на меня столь благотворное действие. Наверное, утешительно сознавать, что где-то, пусть в прошлом, есть какой-то выход из грязного потока бессодержательных словес, изливаемых на нас массовыми средствами.

Майкл Свонтон, профессор Эксетерского университета (Великобритания), описывает «гобелен из Байо, сказание не в стихах, но в вышивке». Этот уникальный гобелен, датируемый XI веком, представляет собой прямоугольный фриз длиной более 200 футов и высотой около 12 дюймов, на нем вышито «600 или 700 человеческих фигур, 200 лошадей, огромное количество других животных, 37 кораблей, 33 здания, 37 отдельных или собранных в группы деревьев». В сущности, это летопись, хроника в виде «живых картин», и повествует она о событиях британской истории 1064–1066 годов, то есть о норманнском завоевании, битве при Гастингсе и основании Эдуардом Исповедником Вестминстерского аббатства. Вопрос, интересующий автора: как гобелен читался современниками? Ответ, предлагаемый в качестве гипотезы: двигаясь вдоль изображения, они воспринимали его как остановленные сцены некой драмы. Рассматривая гобелен, они проигрывали сюжет в своем воображении. Возможно даже, предполагает автор, что умелые вышивальщики 1066 года признавали существование игры, принимали в ней участие и наслаждались ею.

Известный медиевист И. Е. Данилова пишет о теме лестницы в итальянском искусстве кватроченто, и ее искусствоведческая статья читается как увлекательная повесть или поэма: «Вертикальная иерархия средневековой картины мира: по ступеням, снизу — вверх, от земли — к небу, от мрака — к свету, от греха — к святости получила воплощение в ярусном построении средневековой живописи». Анализируя изображения лестниц на полотнах Донателло, Боттичелли, Липпи, Гирландайо, вдумываясь в текст трактата Альберти, исследователь обнаруживает изменение той роли, которую играла лестница в сознании итальянских архитекторов и художников (и их заказчиков): «Лестницы постепенно утрачивают чисто конструктивное значение и становятся способом облагораживания жилища… Открытые в центральное пространство, эти лестницы встречают вошедшего и ведут его вперед…» На живописных полотнах появляются одноэтажные просторные виллы, изображения лестниц отодвигаются в кулисы сцены или исчезают вообще. Но истекает эпоха гуманизма, близится контрреформация, заявляет о себе барокко с его пышностью мирских ритуалов. «Лестницы Высокого Возрождения, — заключает свою статью И. Е. Данилова, — выполняют, в сущности, функцию, торжественного пьедестала, это один из способов монументализации персонажей, как в живописи, так и в архитектуре. Отказ от лестниц у Альберти и Пикколомини должен был воплощать гуманистическую идею равенства посвященных. Возвращение к лестницам в XVI столетии связано с представлением о превосходстве избранных». Вообще, журнал импонирует спокойным тоном и серьезностью аргументации, четкой артикуляцией сказанного, воспринимается как свободное пространство глубокого интеллектуального общения «в духе и красоте».

Далее следует элегантное эссе Жана-Клода Шмита, французского историка из Школы высших исследований социальных наук (Париж). Он рассматривает происхождение и значение сакрального и профанного как обозначающих два полюса религиозной мысли. И приходит к нетривиальному выводу о том, что пессимистическое линеарное представление о десакрализации или дехристианизации истории (европейской) не так уж бесспорно, что существуют разные формы сакрализации, сменяющие и вытесняющие друг друга, но в принципе никогда не исчезающие. Я понимаю это так, что человечество сохраняет представление о святости высшего начала, а когда одно представление профанируется, на смену ему приходит другое, третье, и так всегда. (И как-то немного жаль, что совсем отменили диалектику, как будто ее исповедовали только марксисты.)

В этом очерке много любопытных примеров, знакомство с коими весьма поучительно и, как говорится наводит на размышления. Цитирую: «Сакрализованные места, периоды времени, лица были защищены от святотатства каноническим правом, которое устанавливало, как далеко простиралось право убежища (30, 40 или 60 шагов вокруг церкви), определяло епитимьи, которые следовало налагать за богохульство, за осквернение святых мест (особенно если там пролилась кровь), за насилие над клириком». Конец цитаты. Вот бы сейчас нам завести какое-нибудь, пусть совсем маленькое, каноническое право, чтобы иметь в случае чего убежище, чтобы никто не осквернял святынь, не проливал там кровь, чтобы не оскорблять священнослужителей и чтобы они… впрочем, о чем это я? Люди сделали все наоборот. Вместо почитания Бога, они сакрализуют «мистическое тело короля» и сравнивают утренние выходы короля и отправления его ко сну с восходом и заходом солнца. «Сакральность короля распространялась на места (дворец, комнату), в которых воплощались его могущество и память о нем, а также на людей, которые ему служили». Сакральность короля уступает очередной форме — сакральности нации. «Патриотизм или национализм можно считать секуляризованными формами сакрального в современном обществе. У связанной с родиной мистики тоже есть свои мученики, свои памятники погибшим и свой пантеон, свои национальные праздники и свои знамена».

Про сакрализацию социального устройства мы здесь, в России, тоже могли бы рассказать кое-что. А теперь мы успешно пытаемся сакрализовать рекламные картинки, жевательные резинки, прокладки, памперсы, иномарки, жестянки, банки, танки, самолеты, ракеты, дискеты, кассеты, фирменные пакеты, государственные тайны. Из статьи Шмита следует, что это вполне возможно, но «и это пройдет».

Е. Е. Дмитриева в статье «Обращения в католичество в России XIX в.» анализирует феномен повышенного интереса к католицизму, проявленного в позапрошлом веке. И какие же удивительные предстают перед нами судьбы, какие аристократические имена! Петр Чаадаев. Дипломат Иван Гагарин. Декабрист Иван Лунин. Воспитанные в традициях вольнодумства XVIII века Григорий Шувалов и Петр Козловский и мятущийся романтик Владимир Печерин. А какие женщины! София Свечина, ставшая влиятельной фигурой во французских католических кругах, две Елизаветы Голицыны, Зинаида Волконская… Все думали о спасении души.

Если честно, человеку моего поколения и воспитания все еще трудно поверить, что богатые тоже плачут. То есть плачут, конечно, но как-то не так. Умом-то я понимаю, что точно так же. Странно, что примеры не убеждают сердца. Во всяком неординарном поступке мерещится то ли подвох, то ли расчет, то ли поза, то ли шизофрения. Прочти статью, очень интересно, что скажут тебе эти биографии.

Материал А. А. Ицхокина «Две формы рациональности и две структуры мира» оценивать не берусь. Мне он оказался не по зубам. Автор цитирует Эйзенштадта, Вебера, Нортропа, Ницше, Фрейда, а еще китайцев и, разумеется, японцев, приходя к такому резюме: «Запад использует сегодня дихотомию коммунизм — демократия как средство совершенно необходимого для него различения между социетальными злом и добром».

Пафос концепции в том и состоит, что две последние категории имеют структурообразующее значение только для Запада. Автор рассчитывает на твердость китайских лидеров в их выборе восточного пути, на их способность «умиротворения марксистского мифа и его полного растворения в общем мифологическом хозяйстве китайской культуры». Он надеется, что китайцы смогут «устоять на этот раз против тупого западного прозелитизма, не меняя одну полубессмысленную абстракцию на другую со всеми вытекающими отсюда революционными и постреволюционными последствиями».

То есть Запад есть Запад, Восток есть Восток… Круто. А человечество — есть?

Еще не вечер.

Июнь, 1996