Михаил Шемякин О ВОЛОДЕ (годы последние)

Мне трудно писать о нем. Слишком много нахлынуло воспоминаний. Слишком громадным явлением был он в моей жизни. «Дружба с великим человеком — дар богов», — произнес когда-то Корнель. И я, тоскуя о безвозвратной потере, благодарю бога за то, что я знал эту великую, благородную душу. Мифы, вымыслы о Высоцком зачастую совершенно искажали образ Высоцкого как человека. Все то разгульное, бесшабашное, разбойничье, что проскальзывало во многих его песнях, принималось иногда за сущность его души. И мало кто знал, что Володя больше всего любил тишину, любил сидеть за рабочим столом ночами и стремился избегать людей и их шумные компании. Он собирал и коллекционировал автографы древних писателей и поэтов, был страстным книжником, он очень искренне и горячо любил своих друзей, часто говорил мне, что самое дорогое в его жизни — это друзья, и с грустью замечал, что истинных друзей у него так мало. Я знал, как он заботился о них, как неутомимо, беспрерывно помогал им, с какой горечью переживал все их неудачи и болезни. Я видел его плачущим, когда он, сорвавшись в запой, подвел каких-то знакомых ему людей и не смог выполнить своих обещаний и помочь им. (Речь шла о каких-то не очень важных житейских заботах: какие-то шарикоподшипники достать для машины, какие-то колеса, покрышки.)

Для него самое любимое в жизни было — сидеть в тишине. Разбирать репродукции, марки. Все его творчество — это творчество одного из самых больших аналитиков земли русской. Не пьяница он и не гуляка, нет. Это человек, которого нужно понимать абсолютно по-другому. Мне выпало счастье в жизни — познать его как человека, познакомиться с ним, узнать глубину его души, его чуткость, его боль.

Однажды Марина вызвала меня: «Володе плохо, приезжай…» Я взял русского художника Путилина, который обожал Высоцкого и в своих песнях всегда подражал ему, и мы помчались. Володя уже был на грани ухода в иной мир. А у Марины были маленькие собачки. Я обожаю животных, взял на руки собачек и обнимаю их. Володька, который любил животных «на расстоянии», мне говорит: «Мишка, а чего ты их ласкаешь?» А я отвечаю: «Я люблю животных, потому что без зверей наши души озверели бы…»

И вдруг вижу: Володя идет к шкафчику, что-то достает и записывает и меня спрашивает: «Как ты сказал? Без зверей — озверели бы?»

И когда Марина мне дала потом все Володины дневники, его тетради, записи, размышления, мысли, наброски его поэзии, вдруг я вижу — нетвердой рукой записано: «А без зверей озверели бы мы». Он любил носить кожу и всегда приставал ко мне: «Мишка, ты художник, ты мне костюм придумаешь?» Я ответил ему как-то: «Ну какой тебе костюм? Что ты придумываешь? Ведь ты сам по себе уже образ». Он возразил: «Нет, я актер. Ты должен мне придумать такой костюм, в котором меня будет знать весь мир».

И вот я взял его за лацканы желтой кожаной курточки и встряхнул: «Володя, опомнись! Разве ты не знаешь, что ты гений?» Он на меня как-то мрачно посмотрел и совершенно трезво ответил: «Знаю».

Есть моменты, которые запоминаются на всю жизнь, потому что они и есть — истина. Этого я никогда не забуду — его мрачного нерадостного взгляда: «Конечно, я — великий! Второй Наполеон». И вдруг с такой тоской он мне сказал: «Знаю». То есть получилось так, как будто я его спросил: «Ты знаешь, что ты несешь крест?» И этот человек из веселого, пьяного русского бреда, мгновенно отрезвев, ответил мне: «Да, знаю…»

Вот это был ответ. Володя, мне кажется, внутренне понимал, что такое гений.

Кто меня заставлял брать в руки камеру и начинать снимать своих друзей? У меня было предчувствие, что эта эпоха станет исторической и люди, мало кому известные на сегодняшний день, художники, поэты, — история России. Поскольку в наследство от отца — историка войны — у меня, по-видимому, в крови сохранилась эта тяга к собирательству материалов истории, постольку оказалось, что я не преувеличивал значимость некоторых людей, не ошибался. Как же я мог, столкнувшись с такой громадной личностью, как Володя Высоцкий, упустить этот момент? Естественно, я сразу понесся в магазин. Естественно, я купил самые лучшие магнитофоны. Естественно, я быстро натренировался записывать и сказал: «Володя, давай начнем работать. Тебе нужно, чтобы у тебя все, что ты создал, было записано. Хронологически, не хронологически, но ты обязан все это сделать на самом высоком уровне». Поэтому были куплены лучшие микрофоны для гитары и для голоса отдельно, чтобы записывалось как можно лучше. И я буквально его стал теребить, чтобы он начал работать. Пускай потом будут беседы. Потом мы можем посидеть за столом, но сначала — работа. И это у него после вошло уже в привычку. Он врывался ко мне, уже держа в руках свою тетрадь, и, поставив ее на мольберт, начинал петь. Перелистывал, поэтому на многих записях можно слышать, как он шуршит бумагой, а иногда он забывал очки, потому что незадолго до смерти Володя уже довольно плохо видел. Вот так начинались эти записи. Самое свежее, самое новое, что он привозил. Он чувствовал, что получается действительно интересное, историческое. А когда в издательстве «ИМКА-пресс» вышли сборники записей русских бардов (записи ужасного качества, но стихи-то были собраны), Володя мне сказал: «А ты знаешь, давай повторим все, что я написал, но восстановим в новой уже редакции». Он уже сам чувствовал, что душа его окрепла, голос окреп, окрепло даже понятие собственного творчества. Он начинал петь, и как по-новому он все исполнял! Это уже была рука мастера. Он работал с большим энтузиазмом. Вот, например, такая песня, как «Течет речка». Говорит: «Много раз я ее исполнял, но сейчас хочется ее снова записать и исполнить так, как я ее на сегодняшний день понимаю!» И после этой песни уже ничего не мог петь — с него пот валил градом, он весь выложился в одной этой песне, которая абсолютно ему не принадлежала! То есть у него не было такого, чтобы петь только самого себя, как это бывает. Встречаются такие мастера, которые с удовольствием копируют другого мастера, отдают работе всю свою душу и создают что-то новое. Так, Делакруа копировал Рубенса и создавал вещи, может быть, иногда даже превосходящие этого великолепного мастера. Вот так и Володя — из простой песни сделал совершенный шедевр.

Когда он пел «Течет речка», был такой странный-странный вечер. Такой, в чем-то близкий к старинному Петербургу. Печальный, печальный свет. Лето, август, французы разъехались, какая-то сладко-щемящая грусть разлита по всему Парижу. Надвигается вечер. Мы сидим в моей квартире, приехала одна девчонка, предки у нее из России, и Володя дня нее — бог. Володя тут же, так сказать, вдохновился, окреп и вдруг, вместо того чтобы исполнить что-нибудь свое, решил исполнить эту «Реченьку», потому что где-то там в ней звучала тема любви, девушки и много другого, невысказанного. И он, глядя на нее, бросая косой взгляд на меня, так это исполнил!.. От девчонки буквально ничего не осталось, а Володя сказал: «Ну, сейчас нужно выпить!»

И это не алкоголизм или любовь к водке, а просто настолько выложился человек и настолько все кипело внутри, что необходимо было расслабиться, иначе — сойдешь с ума.

Перебирая старые архивы, я наткнулся на фотографический портрет старого тибетского монаха с молитвенной погремушкой в иссохших старческих руках. Это был учитель самого Далай-ламы, и такой же портрет висел на стене рабочей комнаты в квартире Высоцкого в Париже… И вспомнилась мне веселая и грустная история нашего с Володей визита к великому ламе на предмет обсуждения той проблемы, которая сыграла немалую роль в уходе Володи Высоцкого от нас в мир иной.

Как вижу я удивительные прозрения Володиного творчества? Это были моменты чудовищного духовного обнажения, когда, казалось, грудная клетка разорвана и можно увидеть в ней окровавленное сердце поэта, человека. Это были моменты всеобъемлющего духовного проникновения и все-поглощения. Без этого он не мог жить, не мог петь, без этого не мог существовать. Но за все эти чудовищные взлеты нужно было платить — платить мотками издерганных нервов, перебоями усталого сердца, загулами. В чем мог и как мог я старался ему помочь остановиться.

И вот однажды, поздним вечером, в дверь моей парижской квартиры позвонили. Поздние визиты русских не удивляют. На пороге стояли Володя и Марина. Их визит тоже не был неожиданностью. Пожалуй, наряд Володи был несколько необычен. Вместо обычного джинсового костюма — черный, отутюженный, в довершение всего — галстук. Марина тоже вся в черном. Я озадаченно молчал. «Птичка, собирайся, и по-быстрому», — мрачно и серьезно сказал мне Володя. (Надо заметить, что при всей своей кажущейся нарочитой грубоватости, что так гармонировала с хрипотцой его голоса и манерами, со мной Володя был всегда нежен, сентиментален, и, несмотря на то что я был выше его ростом, он упрямо именовал меня «птичкой», услыхав, как однажды меня назвала так жена.) «Куда, что?» Но они ничего не объяснили, и вскоре мы мчались куда-то на окраину Парижа, целиком полагаясь на Володю и понимая, что так нужно. «Если друг мне скажет — надо, не спрошу — зачем…»

Остановились мы у какого-то старого загородного особняка. Вылезли. И тут, когда Марина отошла от нас, Володя шепнул: «Сейчас будем от алкоголя лечиться». «Где, у кого?» — «У учителя Далай-ламы!» Мистика! И, лукаво подмигнув, Володя подтолкнул меня к открытой двери дома, где виднелись какие-то странные фигуры в высоких шапках и желтых балахонах…

Здесь, не успели мы раскланяться с монахом, как у нас попросили снять обувь. Володе легче, у него лакированные туфли (в первый раз увидел), а у меня, как всегда, сапоги. Ладно. Смирение. Без сапог идем дальше. В громадной зале сидят монахи. Гремят погремушками и (прости меня, Будда!) бубнят что-то.

Володя мне подмигивает, как обычно, лукаво и весело, но вид довольно растерянный. Марины все нет. Она уже где-то на верхах. Пока мы поднимаемся, ведомые под руки узкоглазыми желтоликими братьями, Володя мне доверительно объясняет, что бабка Марины — китайская принцесса и что только поэтому нас согласился принять сам учитель Далай-ламы, который здесь, под Парижем, временно остановился. Выслушает нас и поможет. «Пить — как рукой снимет». Тут мистические силы, дремавшие во мне, ожили.

Кто из нас, молодежи оттепели легендарных 60-х, не увлекался йогой. Сколько наших друзей угодило в психбольницы после неудачных попыток выйти в астрал… Я воспаряю духом, мы входим в ярко освещенную залу, где в углу, под разноцветным шелковым балдахином, в окружении узкоглазой стражи, обряженной в диковинные полушлемы-полукапюшоны, восседает, скрестив ноги, маленький старичок с веселыми, плутоватыми глазками. Перед ним в почтительной позе стоят на коленях французы, все в черном, а впереди всех — Марина, склонив свою чудную голову. Аудиенция заканчивается. Лама со скучным лицом туманно отвечает давно известными истинами. И вот — наша очередь. Монах-стражник задает нам вопрос, зачем мы пришли. Марина, не поднимая головы, переводит нам по-русски. Я смотрю на Володю, он — на меня. Легкое смущение. Тут загробные дела, чистилище, нирвана, а мы… Наконец Володя говорит: «Ты, Мариночка, скажи, у нас проблема… водочная, ну борьба с алкоголем…»

Марина переводит, еще не вползшие на коленях в прихожую французы останавливаются и с любопытством смотрят на нас. А со старцем происходит необычное. Он вдруг начинает улыбаться и жестом своих иссушенных ручек еще ближе приглашает нас подползти к нему. Вопрос хоть и был ему понятен, но он требует повторить еще раз. Затем, не переставая улыбаться, читает старую притчу, очень похожую на православную, где говорится, что все грехи от алкоголя. Кончив, лукаво подмигивает нам и показывает на маленький серебряный бокальчик, который стоит от него слева на полке: а все-таки иногда выпить рюмочку водки — это так приятно для души.

Аудиенция закончена. Лама сильными руками разрывает на полоски шелковый платок и повязывает на шеи Володе и мне. «Идите, я буду за вас молиться». Монахи выносят в прихожую фотографии — дар великого ламы.

…Прошло несколько месяцев. Володя был занят на съемках фильма в Одессе. Когда звонил мне в Париж, первым делом спрашивал: «Ну как, старик, действует? Не пьешь?» «Нет, ну что ты! — отвечал я. — А ты, Вовчик, как? Действует?» «Мишуня, старик — умница! У меня все отлично! Завязано!» И так продолжалось долго.

И вот сейчас, наслушавшись моих любимых песен, нарыдавшись вдоволь над песнями Шульженко, Бернеса и Утесова, натыкаюсь я на эту ленточку и думаю — а что же наш старик поделывает?..

Володя всегда поражал меня своей деликатностью и тонким отношением к людям. Человек великих прозрений, он жил с ободранной кожей. Он как бы боялся случайно, ненароком причинить боль чужой душе. И безмерно дорого платил судьбе за этот свой дар. Я всегда преклонялся пред ним как человеком, бесконечно чтил его как творца. Он был сложившийся Мастер — великий художник. Я же еще только двигаюсь к намеченной мною в искусстве цели и поэтому часто мучаю себя сомнениями — достоин ли я был его дружбы.