Вадим Туманов ЖИЗНЬ БЕЗ ВРАНЬЯ

Как комья земли, били цветы в стекла катафалка. Они летели со всех сторон. Их бросали тысячи рук. Машина не могла тронуться с места. Не только из-за тесноты и давки на площади. Водитель не видел дороги. Цветы закрыли лобовое стекло. Внутри стало темно. Сидя рядом с гробом Володи, я ощущал себя заживо погребаемым вместе с ним. Глухие удары по стеклам и крыше катафалка нескончаемы. Людская стена не пускает траурный кортеж. Воющие сиренами милицейские машины не могут проложить ему путь.

Площадь и все прилегающие к ней улицы и переулки залиты человеческим морем. Люди стоят на крышах домов, даже на крыше станции метро. Потом меня не оставляла посторонняя мысль: «Как они туда попали?» И до сих пор как-то странно видеть Таганскую площадь иной, будничносуетливой. В тот июльский день казалось: мы навсегда на ней останемся.

Крики тысяч людей, пронзительный вой серены — все слилось. И цветы все летят. Вокруг вижу испуганные лица. Всеобщая растерянность. Подобного никто не ожидал. Рука Марины судорожно сжимает мой локоть:

— Я видела, как хоронили принцев, королей… Но такого представить не могла.

А я вспоминаю веселое Володино «Народу было много!». Этими словами, возвращаясь после выступлений, он шутливо опережал мой привычный вопрос: «Ну что, много было народу?»

— Этт-я. Народу было много.

Потом Юрий Трифонов скажет: «Как умирать после Высоцкого?»

Будет трусливой фальшью вспоминать о Володе вне его отношений с известными людьми, ныне пишущими. Многие сегодня изменили свое прежнее мнение. Некоторые дополняют его «новыми» впечатлениями или упускают что-то мешающее.

Из недавней книги А. Вознесенского «Прорабы духа» читатель узнает об особой близости двух поэтов. И это, разумеется, правда, подтвержденная цитатами, не относящимися, впрочем, к последнему периоду жизни Высоцкого. Но был и он, этот последний, сложный период. Тогда, в частности, решался очень важный для Высоцкого вопрос о приеме его в Союз писателей. Вопрос этот так и не решился. Дело даже не в формальностях. Володе было горько сознавать, что слова о неизменной поддержке, которых он в изобилии наслушался прежде, так и останутся словами.

При жизни он многим не давал покоя. Массу хлопот доставил своей смелостью. И продолжает доставлять.

А чего стоит кем-то усиленно распространявшийся анонимный стишок:

Ему велели слогом бойким

повсюду сеять гниль и плесень

и черпать из любой помойки

сюжеты ядовитых песен.

Если бы это была просто эпиграмма!.. Одному поэту не нравился другой — сколько раз подобное знала литература. Но эти стишки — не эпиграмма. Это эпитафия. Такими словами некто, считающий себя поэтом, откликнулся на кончину поэта…

Непросто складывались его отношения с современниками. Некоторым он был вынужден говорить: «И не надейтесь, я не уеду».

Он любил Родину, но не слепо. Народу своему не льстил. Не поучал его. Мессией себя не считал. Но «время на дворе» тонко чувствовал.

Полярность оценок — свидетельство масштабности явления. Равнодушно его никто не воспринимал. Вокруг его имени продолжали кипеть страсти. От восторженного принятия до ожесточенного отрицания.

Эмоции, как известно, не терпят дозировок, тем более — строгих. Восприятие Высоцкого во многом зависит от жизненного опыта слушателя. Папа римский, например (Володе рассказывали), очень смеялся, слушая его песню про себя.

А Бобби Фишер, тоже понимая русский язык, не воспринял юмор слов «и в буфете, для других закрытом».

Оценки, к сожалению, часто зависят от установок. Во Франции исполнение Высоцким роли Гамлета признали лучшим. А наша пресса ухитрилась этого не заметить.

В Доме кино на просмотре фильмов, в театральном фойе я не раз наблюдал одну и ту же картину. Привлекая почтительное внимание публики, ходят холеные, заласканные, важные, в регалиях "народные". Появляется Высоцкий — и их как бы нет в зале, их просто не видно. И это, конечно, раздражает. Заставляет исследовать феномены «массовой культуры».

Говорят, он любил эпатировать. Это неправда. И слава его не была скандальной. И счастье, он полагал, не в ней. Как-то, гостя у меня в Пятигорске, дал интервью местному телевидению. Обычно он избегал публично отвечать на вопросы журналистов. На их укоры однажды ответил встречным упреком: «Когда-то я хотел высказаться с вашей помощью, вы не хотели выслушивать. Теперь я вправе не хотеть».

А тут он неожиданно согласился. Ожидая легковесных вопросов, не был первоначально настроен на серьезные ответы. Посерьезнел после второго вопроса. Удивился:

«Вы всем такие вопросы задаете?»

Ответил:

«Счастье — это путешествие. Не обязательно с переменой мест. Путешествие может быть в душу другого человека — в мир писателя, поэта. Но — не одному, а с человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь».

Любил путешествовать в мир Ахматовой, Пастернака, Гумилева, Трифонова, Ахмадулиной. Большим поэтом считал Евтушенко. Знал стихи Маяковского, но оценивал их по-своему, не как принято.

Недостатка в общественном признании у него не было. Его песни знала вся страна. Он хотел видеть свои стихи опубликованными. Естественное желание поэта. Но не встретился ему новый Некрасов. И «Современник», увы, не возродился в «Нашем современнике». В связи с этим вспоминаю грустные слова Володи: «Они считают меня чистильщиком».

До сих пор я не уверен, что точно понял смысл употребленного слова. Но «их» он назвал поименно.

В Министерстве культуры его сановно спросили:

— Вы не привезли мне из Парижа пластинки?

— Зачем они вам? Ведь вы можете их издать здесь.

Тогда спросивший подошел к сейфу, вынул оттуда выпущенные во Франции пластинки с песнями Высоцкого и похвастался:

— Мне их уже привезли.

Успеха любой ценой он не хотел. Не мог, например, писать по заказу или по газетным материалам, если сам лично не прочувствовал тему, не вжился в подробности ситуации. Только поэтому не взялся за написание песен для фильма Р. Кармена о Чили. Боялся банальностей и повторов.

Володя радовался чужим успехам и всеми силами старался помогать талантливым людям, которым не везло. Зависти был абсолютно чужд.

Будучи сам очень доброжелательным к людям, поражался и страдал, не получая ответного доброжелательства. Он был чутким и, в силу этого, легкоранимым человеком. В 1978 году, помню, он вернулся из театра поздно ночью после просмотра фильмов. Растолкал меня ото сна:

«Представляешь картину? Актеры видят себя на экране, радостно узнают друг друга. Появляюсь я — гробовое молчание. Ну что я им сделал? Луну у них украл? Или «мерседес» отнял?»

Да, был у него пресловутый «мерседес», символ престижа для снобов. Но — только не для Высоцкого. Вообще он не ценил материальные выражения успеха. И это не противоречит его стремлению быть опубликованным, изданным. Дух его жаждал материализации, вещественного закрепления в пластинках и книгах. На блестящей поверхности «мерседеса» личность его не отражалась.

Доброту, честность, искренность и открытость ценил в людях превыше всего. Выше ума и таланта. С брезгливостью относился к людям фальшивым, чувствовал их за версту. В Нью-йоркском аэропорту его встретил работник нашего посольства. Тут же принялся наставлять по части благонравия и хорошего поведения за границей. («Говори, что с этим делом мы покончили давно…») Тут же поспешил сообщить, что билет на обратный рейс Высоцкому уже куплен. На неделю раньше запланированной даты, с отменой шести объявленных концертов. Потом ритуально обнял проинструктированного соотечественника и поцеловал, должно быть, по долгу службы.

«Через несколько дней после этого неприятного эпизода, — говорил мне потом Володя в Москве, я на выступлении вдруг испытал неудержимое желание вытереть щеку, но гитара не давала, вязала руки».

Не всегда он мог уклониться от фальшивых объятий. Иногда они заставали его врасплох. И воспитанность ограничивала возможность выразить отношение. В доме Высоцкого встречаю однажды известного киноактера, повествующего о себе в обычной для «кинозвезд» самоуверенной манере. Володя больше молчит, отвечает вяло и неохотно. Чувствуется, визит его тяготит, но законы гостеприимства связывают. После ухода визитера вздыхает: «Талантливый и умный негодяй опаснее бездарного. Есть люди, после общения с которыми сразу хочется вымыться».

У Володи была масса знакомых, что неудивительно при его популярности. Но близок был он с очень немногими, во что трудно поверить, слушая и читая воспоминания о нем. И буквально единицы могли прийти в его дом совершенно свободно. Известно, что гости — воры времени. Незваные — воруют со взломом. За ними Высоцкий стремился поскорее закрыть дверь. Столь же неохотно раскрывал он душу. Был обычно сдержан и молчалив. Но каким интересным рассказчиком становился в минуты особой откровенности, открытости, находясь в кругу людей, ему приятных! Как целиком предавался хорошему настроению, дружескому веселью! Потом солнечные дни сменялись пасмурными.

Бесконечные беседы и споры с ним незабываемы. Никогда не хватало времени. Часто они начинались на кухне. Я — обычно сидя на окне, Володя — стоя у плиты. Потом спохватывались — уже утро, скоро на репетицию. Из людей, с которыми я встречался в жизни, Высоцкий для меня остался самым интересным.

Болезненно переживал творческие неудачи. И особенно — когда повинен в них не был. Прошел кинопробы на роль Пугачева. Потом пришлось сбрить бороду, отпущенную для съемок: вмешалась чья-то влиятельная рука. Пригласили сниматься в фильме «Земля Санникова», для которого уже написал много прекрасных песен. «Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья…» — одна из них.

Но на «Мосфильме» сказали:

— Что у вас, кроме Высоцкого, играть некому?

К творчеству относился не просто серьезно — истово. Хотя и опаздывал частенько на репетиции в театр, с которым у него, кстати, в последние годы сложились не лучшие отношения.

Он ушел в годичный творческий отпуск. Мечтал написать сценарий и поставить фильм о Колыме, сыграть в нем главную роль. Начал собирать материал. При этом отказался от участия в зарубежном фильме, хотя его и прельщали очень высокими гонорарами.

Как-то я рассказывал ему об одном типе, некогда меня поразившем. Представьте человека со всеми внешними признаками интеллигентности, в расхожем, конечно, представлении: с тонкими чертами лица, вежливого, культурного, спокойного, со вкусом одетого.

На Колыме он выигрышно смотрелся на весьма контрастном фоне. Сидя рядом с ним в президиуме совещания передовиков проходческих бригад, я нечаянно увидел, как он прекрасно рисует. О нем говорили, что он любит и знает музыку, сам музицирует…

Мои описания внешности людей иногда веселили Высоцкого:

— У тебя почему-то получается хороший человек всегда с голубыми глазами, а какая-нибудь гадость — непременно рябой.

Так вот, этот Алексей Иванович рябым не был. Элегантно носил свои костюмы сдержанных тонов. Предпочитал серые. Короче, хорошо смотрелся. Но однажды, за много лет до встречи в почетном президиуме, я видел, как он ударил нагнувшегося человека ногой в лицо. Должность у Алексея Ивановича, нелишне заметить, была грозная, так что ответного удара он не опасался.

Высоцкий неоднократно возвращал меня к этому случаю, уточнял подробности, детали внешности колымского начальника. Рассуждал:

— Как это получается? Значит, человек меняется в зависимости от обстоятельств? От должности? Озабочены ли эти люди репутацией в глазах собственных детей? Вдруг тем будет стыдно за своих отцов?

Так родилось стихотворение «Мой черный человек в костюме сером».

«Черные люди» его жизни представали в разных обличьях. Но он их безошибочно опознавал. Во Франции его поразили так называемые гошисты:

— Пригласили меня спеть у них на митинге. Увидел их лица, вызывающий облик, услышал их сумасбродные речи, прочитал лозунги — ужаснулся. Наркотизированная толпа, жаждущая насилия и разрушения. Социальную браваду они подчеркивали даже своей одеждой. И напрасно уговаривала меня растерянная переводчица, удивленная моим отказом спеть перед готовыми бить «под дых, внезапно, без причины».

Через некоторое время он прочитал мне только что написанное стихотворение «Новые левые, мальчики бравые».

…Не суетитесь, мадам переводчица.

Я не спою, мне сегодня не хочется.

И не надеюсь, что я переспорю их.

Могу подарить лишь учебник истории.

Он настолько отвергал насилие, что подозрительно относился к людям, накачивающим мышцы:

— Мне кажется, они готовятся кого-то бить. Скорее всего — слабых.

Это перекликается с его известными строчками «Бить человека по лицу я с детства не могу». Тут уместно вспомнить, что Володя одно время занимался боксом. В уже упоминавшемся пятигорском интервью так определял человеческий недостаток, к которому относился снисходительно:

— Физическая слабость.

Сам же был спортивным, сильным. И к спорту относился положительно, ценил его. Но физическую силу ставил неизмеримо ниже нравственной.

Володя рос уличным мальчишкой, прекрасно знал законы улицы: «Я рос, как вся дворовая шпана…» Он разделил в своем детстве судьбу военного поколения, травмированного безотцовщиной и заброшенностью.

«А у Толяна Рваного братан пришел с Желанного…»

(Кстати, «Желанный» — прииск на Колыме, где одно время был начальником Алексей Иванович.)

Он сделал себя сам, самостоятельно выстроил свою личность, свой духовный мир. Натерпевшись в ранней молодости от агрессивного хамства, в зрелом возрасте не выносил даже эпизодических проявлений его. Подходят к нам на Арбате двое развязных, подвыпивших парней внушительного вида. Банальное «Дай прикурить». Слегка нахмурившись, Володя достал зажигалку. Всегда их носил с собой, и зажигались они сразу. А тут щелкает — не зажигается. Парень узнал:

— О, Высоцкий! Что-то ты обнаглел в последнее время.

Помню Володину вспышку гнева и его ответ, достойный и сокрушительный — в прямом смысле слова.

Он должен был выступать на писательском юбилее. И в последний момент узнал, что людям, которых он пригласил, даже не оставили входных билетов. Высоцкий не выносил пренебрежительного отношения к людям, кто бы они ни были. Он сразу понял, что тут сыграло свою роль элитарное чванство писательской братии по отношению к «непосвященным». И высказал все это хозяевам и распорядителям банкета, немедленно и на «устном русском». Спев одну песню, более продолжать не захотел, уехал.

О себе он мог сказать словами Гамлета: «Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя».

Нередко слышу: «Высоцкого попросили, и он спел. Его пригласили в компанию, на банкет, на светский раут, и он пришел».

На самом деле он был очень избирателен в личных знакомствах. И уж, во всяком случае, пел, когда хотел петь. Не иначе. Вот несколько эпизодов.

Случайно оказавшийся в обществе Высоцкого подвыпивший майор заказал еще и «культурную программу»:

— Спой, Володя!

Высоцкий не терпел фамильярности в обращении с собой и сам ее не допускал в отношениях с другими.

— Слушай, майор, — не выдержал он наконец, — постреляй, а?!

Звонит Высоцкому секретарь очень высокопоставленного лица:

— В субботу или воскресенье вас хотели бы слышать и видеть у себя такие-то.

— Я не располагаю для этого временем, — сдержанно ответил Володя.

— Как?! — не поверил своим ушам секретарь, к отказам не привыкший. — Вы и ИМ так же ответите?

(В этом многозначительном «ИМ» звучало почтительное придыхание.)

— Повторяю: я не располагаю для этого временем. Так и передайте.

В песне это выглядит несколько иначе:

Меня зовут к себе большие люди,

Чтоб я им спел «Охоту на волков».

Очень развито в нем было чувство собственного достоинства. В Иркутске молча и хмуро слушал тосты в свою честь. Вскоре ушел, сославшись на недомогание. Объявил потом:

— Боялся взорваться. Там было несколько абсолютно чуждых мне по духу людей, не мог я для них петь.

Однотипные жизненные впечатления прессуются в стихи:

Вот он, надменный, словно Ришелье,

Как благородный папа в старом скетче.

… Не надо подходить к чужим столам

И отзываться, если окликают…

В Сибири он всю ночь проговорил с седенькой старушкой из деревни Большая Глубокая, на Култукском тракте, у Байкала. Здесь, восторгаясь чистым воздухом, он сказал: «Хорошо бы у озера пожить Демидовой». Вспомнил, что она неважно себя чувствовала.

Он любил путешествовать не один. И люди, близкие ему по духу, неизменно жили в его душе.

На Ленинградском вокзале подходит к Володе Юлиан Семенов, уговаривает ехать к нему на день рождения в Пахру. Володя вежливо отклоняет приглашение, сославшись на недосуг. Хотя мы были в тот момент совершенно свободны, хотели есть, кстати, еще в Ленинграде, и как раз, выйдя из вагона, обсуждали, куда пойти. Почему он не пошел? Точно не могу ответить, но, кажется, что-то в форме этого приглашения показалось Володе некорректным. Он был очень чуток к нюансам в интонациях.

Опаздывая в театр, Высоцкий отказал в автографе двум солдатам, подбежавшим к его машине. Нас трое. Мы поссорились, за минуту высказав друг другу уйму неприятных слов. Володя резко тормозит, выскакивает из машины, бежит догонять солдат. Возвращается расстроенный:

— Как сквозь землю провалились!

Расстались молча, а среди ночи — звонок в дверь моей квартиры. Открываю — Володя.

— Ну, что дуешься? — улыбается он. — Я сегодня уже сорок автографов дал.

В Пятигорске я познакомил его со старой армянкой, тетей Надей. Всю жизнь она тяжко работала, редко отдыхала. В свои семьдесят еще и взрослым детям помогала. Однажды говорит: «Смотрела кино "Индюшкина голова"». (По-русски говорила плохо.) Оказалось: «Иудушка Головлев». Старушка сидела возле дома на лавочке, и мы с Володей присели рядом.

— Вот и тетя Надя, которая смотрела кино «Индюшкина голова». А это Высоцкий. Знаешь его песни? Нравятся?

— Знаешь. Нравятся. Со всех сторон поют. Наверное, хороший. Только хрипит очень.

Володя рассмеялся. Немного поговорил с тетей Надей. На следующий день, уже под Нальчиком, внезапно спрашивает:

— А ты заметил, какие у нее руки?

— У кого? — не понял я.

— У тети Нади. Прекрасные добрые глаза и такие натруженные руки.

Вообще к старикам Высоцкий относился трогательно. Любил их слушать и просто смотреть на них. Психолог, возможно, скажет: «Предчувствовал, что самому стариком быть не придется».

Не берусь судить. Но знаю, со слов Высоцкого, что «Старика» Ю. Трифонова он ставил выше других его произведений.

На Кавказе Володя останавливал машину и подолгу смотрел на старушку с коровой, на седовласого горца. В Сибири, опаздывая на самолет, все-таки выскочил из машины, чтобы пожать руку знакомому фронтовику-бульдозеристу, попрощаться с ним. Он потом вспомнит этого фронтовика на одном из своих концертов в Москве. Он любил их, меченных войной простых людей. Вот вам и ответ на вопрос, кто был его кумиром.

С чувством и пониманием очевидца писал он о жертвах войны: солдатах, офицерах, всех тех, кто вынужден был ею заниматься. Люди понимающие отнесли военный цикл песен Высоцкого к вершинам его поэтического творчества. Он так умел передать военные реалии, что дядя поэта Алексей Владимирович, бывший командир дивизионной разведки, был уверен: "Баллада о пареньке, который не стрелял" есть слепок его военной судьбы. Как же он был озадачен и, должно быть, огорчен, узнав, что племянник все придумал.

«Удивительно, — говорил другой полковник в отставке, — это ведь все обо мне».

Постараюсь избежать оценок. Сам я видел войну только в отдельных ее проявлениях: рогатые мины у борта, пикирующие бомбардировщики, фонтаны воды по курсу корабля… Должен, однако, признаться: его умение проникать в чужие судьбы, как бы переживать их заново так и осталось для меня загадкой. В свою творческую лабораторию он никого не приглашал.

«Не знаю, Вадим. Само приходит». Или еще: «Мысль, как назойливая муха, жужжит, жужжит, иногда несколько дней… Потом я ее записываю».

Писал не только ночью и не обязательно за столом.

В известном интервью Высоцкий говорит:

— Каждая песня выкручивает меня.

— И эта тоже? — спросили после первого исполнения песни «Про речку Вачу».

— Она была не самой легкой.

Такая простенькая история незадачливого старателя, у которого ни кола ни двора, в кармане последний «рупь на телеграмму». Но я видел, как ее слушают те, кто прошел Колыму, Джугджур, Приморье, Якутию, Бодайбо. Слушают с веселым напряжением: в ней — частица их жизни, негазетное прошлое. Оно было, чего его стесняться?

Про эту самую речку Вачу Володя написал на Хомолхо. Вот такой заброшенный поселок в Бодайбинской тайге. Там четыре часа пел Высоцкий для тех, кто приезжал из далеких таежных углов. Подходили все новые люди. В Бодайбо пилоты отложили рейсы, чтобы иметь возможность послушать своего любимого певца. Отложили пассажирские рейсы! Можно представить дисциплинарные для них последствия. В столовой не хватило места. Пришлось выставить оконные рамы, чтобы все, кто пришел, могли услышать. И Высоцкий терпеливо ждал, пока шли все приготовления.

— Эти люди нужны мне больше, чем я им.

В этой поездке ему нечаянно раздавили гитару. Он даже бровью не повел.

— Какой вопрос Вы хотели бы задать самому себе? — спросили его на пятигорском телевидении.

— Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней, часов творчества?

25 июля 1980 года, без двадцати четыре утра, в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил врач:

«Приезжай… Володя умер».

В тот день мне пришлось отвечать на сотни телефонных звонков в квартире Высоцкого. Запомнился звонок космонавта Гречко:

— Могу ли я чем-нибудь помочь?.. Все же запишите мой телефон.

Марина хотела поставить на его могиле дикий, необыкновенный камень.

«Пусть он будет некрасивый, но он должен передавать образ Володи».

Попросила меня найти такой. Я нашел. То была редкая разновидность троктолита возраста 150 миллионов лет, вытолкнутого из горячих глубин земли и — что редко бывает — не раздавленного, не покрытого окисью. Поражала его невероятная целостность: при ударе молотком он звенел, как колокол. Но на могиле Высоцкого стоит другой памятник.

Сейчас много пишут о Володе, спорят о нем. В споры не хочу ввязываться. Однако об одном все же считаю необходимым сказать: он был человеком трагического мироощущения. Он хотел жить, но смерти не боялся. Умел, говоря словами его любимого поэта, «сразу припомнить всю жестокую, милую жизнь, всю родную, странную землю». Умер во сне. Приближение смерти предчувствовал, но не призывал ее. Успел написать жене в Париж на оборотной стороне телеграфного бланка:

… Мне есть что спеть, представ перед всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним…