Ла Вальер, Монтеспан, Ментенон

Ла Вальер. Эта горячая любовница Людовика XIV времен его молодости. Она молодая, но красивая ли? Жена Людовика XIV Мария Тереза Испанская причитала: «Ну чем эта чахоточная, мерзкая девчонка могла привлечь короля?» А и правда — нечем. Плоская, как доска, без намека на грудь, бледная, как хорошо отстиранное полотно, немного хромая, так что даже подпрыгивает, как резвая уточка, и еще с каким-то неровным передним зубом. Но, как говорится, повторим еще раз эту пословицу, «не по хорошу мил, а по милу хорош». Влюбился король, да и все! И на упреки своей жены, которая еще не привыкла к институту метресс (скоро привыкнет), король так отвечал: «Какие, сударыня, вы претензии имеете? Разве я не хожу каждую ночь в вашу спальню?» Мария Тереза язык прикусила. Ибо, согласно дворцовому этикету, король каждую ночь, не позднее одиннадцати часов вечера, в сопровождении небольшой армии слуг направлялся в королевский альков. Немного, конечно, измотанный от обилия любви на стороне, так что на долю жены доставался лишь поцелуй в щечку, но так далеко в королевский альков прислуга не заглядывает. Внешне все в этом королевском алькове благополучно, понемногу дети рождаются, правда, все какие-то хилые — умирают, растет только один, тоже не совсем здоровый дофин, но не требовать же Марии Терезе неземной любви от своего мужа, если их брак был заключен исключительно по политическим соображениям. А также, чтобы быстрее оторвать короля от своей первой романтической любви к племяннице первого министра королевства Марии Манчини. Наполеон Бонапарт как-то сказал, что о монархе судят не только по отношению к своим подданным, но также и по тому, как он относится к своей семье: детям и жене. Эти «золотые мысли» императора его первый придворный лакей Констант записал в своих воспоминаниях^[69]. Так вот Людовика XIV нельзя было упрекнуть в плохом отношении к своей недалекой, некрасивой и с отвратительными черными зубами от вечного жевания шоколада Марии Терезе. Всегда неизменное уважение, учтивость, почтение. Того же требовал от подданных и осуждал и делал замечание своей фаворитке Монтеспан, когда она было думала злословить и иронизировать по поводу внешнего вида и манер королевы. Хорошо воспитанный король знал: жене почет и уважение, любовь — на стороне. А бацилла романтической любви была у него уже в самих генах заложена, достаточно обратиться к годам его юношества и первым годам брака. «Все могут короли, все могут короли, жениться по любви не может ни один король». И это почти полная правда. Почему почти? Ну, один, два, от силы — три-четыре короля в мировой истории найдутся, которые женились исключительно по любви. Но в большинстве своем они, конечно, очень несчастливы были со своими насильно, по политическим соображениям им «спихнутыми» женами. И обычно в таком алькове ох серо, ох пусто, ох никак, и тревожно королям с женами. Людовик XIV абсолютно таким примером супруга является. Будучи романтическим юношей, с тонкой душой и фиалковыми глазами, он влюбился в третью племянницу (у него их пропасть как много было) кардинала Мазарини Марию. Манчини. Она, конечно, далеко не красавица, у короля и потом редко любовницы красавицами были, но и обезьяной ее называть, как называли ее придворные, — это несправедливое преувеличение. А они ее так называли: «мартышка» да «мартышка» — дескать, черна, толстогуба и вертлява. Но Людовик XIV, не обращая внимания на внешний вид (по-видимому, он в душе больше нуждался), сильно в эту девицу влюбился. То есть сначала он влюбился в ее сестру Олимпию, но когда ближе познакомился с ее сестрой Марией, то живо перевлюбился. Мария отвечала королю взаимностью (еще бы!). И вот молодые люди по Лувру вместе прохаживаются, в укромной беседке Луврского парка за ручки держатся, из-за кустов бонна зорко за ними следит, не дай бог до поцелуя дело дойдет, в балете они разные фигуры совместно представляют, а король изумительно в балете танцевал, не хуже профессионала — словом, платоническая их любовь в полном разгаре! Дошло это до ушей его матушки Анны Австрийской! Она поначалу внимания не обратила — перешумит! Молодо-зелено! Мало ли с какими придворными дамами сын флирты начинал! Однажды его, двенадцатилетнего, застали в постели с одной придворной замужней дамой, которая давала ему первые уроки эротической азбуки, в другой раз полевая пастушка, дочь садовника, по грядкам с ним, задравши юбку, бегала. Да мало ли ребяческих утех! Но понемногу Людовик XIV все больше и больше Марией Манчини увлекается и все чаще и чаще уединения с нею ищет. А бонна, подслеповатая вредная старушка, не позволяет молодым влюбленным уединяться, так и ходит следом и все колючими своими глазками покалывает, предупреждая каждую возможную вольность с их стороны! Замучила совсем бедных влюбленных своей слежкой!

Людовик XIV сильно на старушку-бонну рассердился и шлет ей в подарок огромную бонбоньерку, лентами перевязанную. Бонна радостно ленточки развязала, а оттуда выскочило с десяток мышей, к вящему ужасу бонны и к радости влюбленных! Но что там детская месть, если все поголовно, включая самого дядюшку кардинала Мазарини, против этого увлечения. И матушка Анна Австрийская не на шутку встревожилась, особенно когда сын начал что-то там робко намекать о своей женитьбе на Марии Манчини. О боже, вот наивный! Где это видано, чтобы могущественные французские короли не на принцессах королевских кровей женились? Взбредет же такое в голову юному Людовику XIV? Тут мир надо с Испанией укреплять, испанская принцесса Мария Тереза в невестин возраст вошла — какие могут быть Марии Манчини? И конечно, как говорят теперь, «без разницы», что эта самая. Мария Тереза приходится родной дочерью родного братца Анны Австрийской. Раньше на такие пустяки внимания не обращали. Это потом уже спохватились, дескать — кровосмешение, дети хилые, гемофилия и прочее.

А исследуя династию Габсбургов, особенно ее испанскую ветвь, историки прямо за голову схватились: что ни Габсбург, то или рано умирал, или сумасшедший, или эпилептик там какой. Ковырнулись поглубже, а там — батюшки сватушки, кузин на кузине женат, дядюшки на племянницах, и нередко свекровь была и матушкой и бабушкой в одном лице. Вы послушайте только: Филипп II Испанский, будучи четырежды вдовцом, два раза был женат на близких родственницах: первая его жена была кузиной, четвертая — родной племянницей. Людовик I Французский выдал замуж дочь за своего племянника Франциска I. Обручали беспардонно даже малолетних детей. Первой невесте испанского короля Карла V было два года, когда ее обручили с годовалым женихом. Матушка его, Иоанна Безумная, вместе с соской самолично положила в люльку младенца обручальный перстенек.

Ба, обручали даже не родившихся еще детей! Да, да, дорогой читатель, до такого абсурда дошло, когда Людовик XII обручил своего еще не рожденного сына с несуществующей дочерью Филиппа Светловолосого, так сказать, в интересах обеих империй, Франции и Испании. Поднапрягитесь, мол, женушки, и родите к назначенному сроку строго: одна сына, вторая дочь, а мы, пока вы будете стараться этот исторический долг исполнить, уже соответствующий документ оформим.

Прямо по сказке: «И для батюшки-царя я рожу богатыря». Анна Бретанская, вторая жена Людовика XII, никогда ему сына не родила, и с болью в сердце обручение пришлось аннулировать, а документ в архивах сохранился.

А Максимилиан Австрийский, три раза женатый, умудрился жениться в четвертый раз, так сказать, от имени своих внуков — Карла и Фердинанда. Но поскольку не уверен был, какому внуку придется Испанией управлять, какому Австрией, решил на всякий пожарный случай женить обоих на одной и той же невесте Анне Венгерской. Обручение дедушки с невестой обоих внуков было несколько затруднительно для аббата, официально производившего эту церемонию. Его речь напутственная несколько странно выглядела, по нашему представлению. Стоит «жених» престарелый уже изрядно, Максимилиан Австрийский, рядом малолетняя невеста Анна. «Обручаю тебя, императора Максимилиана, — начинает аббат и тут же поправляется: — Собственно, не тебя, а твоего внука Карла, — и тут же поправляется: — Собственно, не обязательно Карла, может, и Фердинанда, словом, или Карла, или Фердинанда (какой выживет) на принцессе Анне Венгерской. Поцелуйтесь, молодые». «Молодые» — престарелый дедушка и малолетняя, годившаяся во внучки Анна, целуются. Все. Обручение состоялось по всем правилам. Любвеобильный дед устроил счастье одному из внуков. Какому? О, на этот вопрос в данный момент ответа нет, и получится ответ через много лет, когда Карл V станет испанским королем, а Фердинанд получит наконец в жены Анну Венгерскую. Словом, дорогой читатель, возвращаясь к нашему Людовику XIV, женился он на своей кузине, поскольку ее отец приходится родным братцем матери Людовика XIV Анне Австрийской.

Итак, романтичных влюбленных решено было разлучить и немедленно женить Людовика XIV на Марии Терезе. Ох и нелегко же было королю со своей возлюбленной расставаться! Слезы так и льются у него из глаз (нотабене, дорогой читатель, у этого короля, несмотря на свое могущество, глаза постоянно на мокром месте: он по любому поводу плакал. Психиатры и психологи говорят, что это хорошая сторона характера человека). Ну, сейчас, конечно, повод был важный: его разлучают с любимой девушкой. Сидят они в последний раз, в последний вечер на скамеечке в парке, удрученные и опечаленные. Он горькие слезы льет, она ему их кружевным платочком утирает и сама чуть не плачет. И утешает, как может, прямо словами Шекспира из Ричарда III: «Ты — король, вот плачешь, а я должна уехать». И обещают они друг дружке любовь вечную, и даже расстояние не в силах эту любовь погасить. Он дарит ей черненькую маленькую собачку, потом вынимает из кармана безумной цены алмазное ожерелье, надевает на шею Марии и говорит: «Мазарини заплатит». Такова, значит, цена их разлуки в переводе на счет ювелира. А это было для Мазарини страшной жертвой, ибо он скуп, почище «Скупого рыцаря» пера Александра Сергеевича Пушкина. О скупости Мазарини анекдоты ходили. Впрочем, наравне с его остроумием! Когда он обложил народ непомерными налогами, вышла брошюра, сильно его критикующая. Он, конечно, немедленно специальным указом запретил ее распространение. Но когда узнал, что после запрета ее цена вдесятеро увеличилась, немедленно распорядился об увеличении тиража, забирая себе гонорар.

Когда ему пришло время умирать, собственно, не время, а болезнь его доконала, он мучился оттого, что оставляет непомерное богатство и драгоценности тоже цены неимоверной. Но чтобы Людовик XIV не забрал эти драгоценности в казну, пошел на хитрость: отослал их королю, якобы в подарок, надеясь, что тот в своем великодушии подарок не примет и драгоценности останутся в «фамилии». И, лежа на смертном одре, все счеты с окончанием жизни откладывает: ну когда же король вернет ему драгоценности? И мучается: а вдруг не вернет? Духовник к нему приходит последнее отпущение грехов дать, а Мазарини от мирской жизни отойти не может: драгоценности еще не принесли, и духовнику говорит: «Ах, подождите, ваше преосвященство. Я еще не могу умирать. Мне надо драгоценности вернуть». Тот, конечно, удивляется мирским хлопотам кардинала, когда о душе пора подумать. А он свое твердит и с горечью восклицает: «О боже, неужели я умру, не получив своих драгоценностей? И какой дьявол искусил меня их королю послать?» Успокоился только, когда через несколько дней пришел посланец с ответом короля: «Драгоценности оставить при Мазарини». «Ох, теперь и умереть не грех», — заявляет Мазарини и приказывает привести искусного гримера, намалевать себе щеки, просурмить брови и вообще превратить мертвенно бледное лицо в лицо, цветущее жизнью, и вынести его в таком виде в Версальский парк «солнышко посмотреть». Придворные чуду дивятся: кардинал из полумертвых воскрес, а один придворный, внимательно посмотрев на Мазарини, такую вот фразу изрек: «Плутом при жизни был, плутом умирает».

Но, возвращаясь в нашему рассказу о Марии Манчини и Людовике XIV, скажем только, что Мазарини, конечно, вздыхая тяжко, за колье заплатил и племянницу его, возлюбленную короля, отправили в отдаленный замок своего будущего супруга, избранного дядюшкой, дожидаться свадьбы и навеки с королем разлучив.

А вот дочь испанского короля Филиппа IV, которая приходилась Людовику XIV довольно близкой родственницей, становится его женой. Встретились жених и невеста где-то на полдороге из Испании во Францию. Ее родной отец, Филипп IV, сопровождал. Худой, лысый, одетый в серый, опушенный серебром фрак, черный берет с огромным бриллиантом и с болтающейся на золотой цепочке огромной жемчужиной, был полной противоположностью изящного красавца своего шурина. По дороге приказал Людовик XIV немного свернуть с пути и приехать в замок Брож, где когда-то Мария Манчини жила. И вместо того, чтобы на невесту смотреть и комплиментами ее осыпать, балюстраду террасы гладит, о нее ведь ручки его возлюбленной когда-то опирались. Вместо того, чтобы с невестой за застолье садиться и радостно бокал с шампанским поднимать, по комнатам бродит мрачный и злой. А потом ушел в пустую комнату, заперся там и заплакал по-настоящему. Плакал долго в доме той, которой уже с ним не было и никогда уже не будет и которую вынужден был оставить во имя политического супружества. Так нелюбимой женой та и умрет, хотя с неизменным подчеркнутым к ней почтением мужа-короля! Пробовал, конечно, влюбиться в свою супругу, но это ему не удалось. Больно уж объект не соответствующий: разжиревшая глупая гусыня с черными испорченными зубами, слабым умишком и никаким вкусом. И к счастью, что в 1683 году эта нелюбимая жена умирает от какой-то глупенькой болезни в возрасте сорока пяти лет. Вообще-то она заразилась оспой, ухаживая за своей невесткой, но придворные врачи, признав ее опухоль руки за иную болезнь, лечили своим известным методом: пусканием крови, ну и уморили голубушку насмерть.

Ведь тогда как было? Отворение крови — панацея от всех болезней. И если врачи никак ничего не могут с болезнью поделать, ни правильный диагноз поставить, все свое лечение сводили к пуску крови. И сколько великих мира сего они «обескровили»?! Уму непостижимо. Вот лежит умирающая маркиза Помпадур и, как «Дама с камелиями», в свой кружевной платочек кровью харкает. И кровушки у нее, бедной, высохшей, как вобла, почти что не осталось, а врачи, почитай, каждый день по три-четыре раза ей кровь пускали. Обескровили до смерти великую куртизанку, претендующую на государственный ум. Недаром Наполеон Бонапарт, не доверяя этому варварскому методу, все допытывался у врачей: «Да знают ли они предел пуску крови? Сколько крови можно выпустить из человека, чтобы он не умер?» Не знали, конечно.

И эта серенькая птичка ничем в истории не выделилась, и совершенно прав был один из хроникеров того времени, который писал: «Ее измятое лицо напоминало лицо старого ребенка. После двадцати лет о дворе и о народе она знала не больше, чем когда во Францию прибыла. Свои увлечения ограничивала приготовлением шоколада, выращиванием маленьких обезьянок и устройством браков своих карлов».

Чувствуете, дорогой читатель, какой неинтересный альков с нелюбимыми женами? И он почти везде одинаков, как дома в хрущевскую эпоху, такие же серые, невзрачные и неудобные. Альков такой ни холодный, ни горячий, едва тепленький и вообще-то никакой. Так что неудивительно, что короли старались заполнить эту гнетущую скуку и пустоту законного алькова незаконными связями. Так было испокон веков, и ничего удивительного в этом нет. Удивительное в том, что Людовик XIV вознес институцию метресс до ранга государственного учреждения. Это была вполне легальная и очень даже хорошо оплачиваемая должность. В эпоху его абсолютизма, когда король — это бог и царь и все его действия никакой ни критике, ни анализу не подвергаются, он с величайшим цинизмом и смелостью популярно называемый разврат вознес до ранга добродетельной институции. Тут даже разговора быть не могло о каких-то там законспирированных связях с фаворитками, законспирированными были только «не главные» фаворитки, так называемые временные любовницы, которые на короткое время занимали место в его ложе, когда официальные метрессы или рожали, или беременными ходили. Официально у короля было три семьи: своя, законная, королевская; семьи его фавориток Ла Вальер, имеющей от него четверых детей (двое умерли в раннем возрасте), и Монтеспан, родившей королю семерых детей, что с ее двумя, родившимися от законного супруга, составляло уже девять человек детей. Так будет на протяжении долгих лет, хотя с Ла Вальер он жил только шесть лет. Эта совершенно бесцветная, скромная, кроткая личность, может быть, даже своей именно обыденностью, будничностью, ничегонезначенностью будет возбуждать пристальную заинтересованность позднейших поколений. При дворе Наполеона Бонапарта каждая дама наряду с неотъемлемой Библией на своем ночном столике, как постоянное «чтиво», держала жизнеописание Ла Вальер и ее собственный труд о милосердии божьем. Она интриговала умы именно своей незначительностью, как другая какая мировая куртизанка своей гениальностью. В самом деле, никакими ни внешними, ни внутренними признаками Ла Вальер не обладала, чтобы возбудить у короля искреннее, глубокой, доселе им не изведанное даже с Марией Манчини, чувство любви. В какие лабиринты ее души заглянул Людовик XIV, чтобы эту антикрасавицу с попорченным оспой лицом (кстати, лицо Людовика XIV тоже слегка носило следы оспы, которой он болел в раннем возрасте), непомерно большим ртом, хроменькую и плоскогрудую сделать королевой Версальского дворца! Ба! Именно для нее построен этот дворец, и правы те историки, которые говорят: «Не было бы Ла Вальер, не было бы Версаля».

В какую бездну ее глубоких голубых глаз заглянул король, чтобы загореться таким глубоким чувством! Не знаем, ибо не изведаны пути любви! Скромная фрейлина при дворе жены его брата Генриетты Английской, дочери казненного короля Карла I и сестры ныне действующего Карла II, по логике и должна была оставаться вечной фрейлиной, играя роль «ширмы», какую-то роль ей первоначально предназначил Людовик XIV.

Когда при его дворе появилась обольстительная жена его брата Филиппа Орлеанского, он и не думал о Ла Вальер. Он сейчас увлечен Генриеттой, но, конечно, пока еще их отношения не перешли рамок «дозволенного». Так, Просто вместе проводят дни за приятной беседой, вместе купаются в Сене, иногда блеснет то в его, то в ее глазах огонек понимания, и это пока все. Но ревнивый муж, хотя и омотан бисексуальными склонностями, короля ревнует к жене, жалуется матери Анне Австрийской, она делает старшему сыну выговор, и вот, чтобы закамуфлировать свой невинный флирт, решено было выбрать Ла Вальер, на которую понарошку, как в детской игре, переносится внимание короля. Но случилось неожиданное и непредвиденное: король первый раз в жизни по-настоящему полюбил. И эта горячая любовь со всеми атрибутами рыцарского романа: с похищением любимой из монастыря, с борьбой соперниц, с преодолением препятствий на своем пути, вроде едких замечаний матери короля Анны Австрийской, негодующей по поводу нового увлечения короля. Людовик XIV парировал: «Упрекая меня в моем увлечении Ла Вальер, не мешало бы вам, матушка, самою себя вспомнить в мои годы». Между влюбленными нет никаких недомолвок; они очарованы друг другом, а тот печальный инцидент, когда Ла Вальер в припадке отчаяния ринулась в монастырь кармелиток, чтобы стать монахиней, канул в прошлое. Ссора произошла из-за придворной дамы Монтам, склонной к интригам, которая считалась подругой Ла Вальер. «Король рассердился, что она вечерами встречается с Монтам, и не пришел к Луизе (Ла Вальер. — Э. В.). Луиза сочла себя погибшей, потеряла рассудок и поехала в кармелитский монастырь в Шайо. Король узнал, что Ла Вальер скрылась, и никто не знал, куда. Монтам сказала королю, что видела утром Ла Вальер бежавшей по коридору с сумасшедшим видом и кричавшей: „Я погибла! Погибла из-за вас!“ Наконец, королю сказали, в какой монастырь она бежала, и в сопровождении одного пажа он пустился верхом отыскивать беглянку. Он нашел ее в приемной зале, распростертой на полу, лицом вниз и почти без чувств. Примирение состоялось. Он вынудил Генриетту взять Ла Вальер обратно. Он подвел Ла Вальер к Генриетте и сказал: „Любезная сестрица! Прошу вас впредь смотреть на эту особу, как на самую для меня дорогую на свете“^[70].

Любовь разгорелась с новой силой! Для Ла Вальер устраиваются блестящие празднества, ей предлагается быть королевой всех балов, ее возят рядом с королем в королевской карете. Она стесняется такого внимания и поклонения. Ей блеска и пышности не надо. Ей бы тихонько сидеть где-нибудь в своем скромном домике и любить короля, ожидая его вечерами (к своим метрессам король хаживал начиная с трех часов пополудни). Как же прекрасно работает у короля фантазия! Король возомнил свою Ла Вальер новой Розамундой, и все для предмета его любви. Ослепительные празднества, турниры, балы, маскарады, подарки, бриллианты, особняк, лакеи, кареты, роскошные платья — все для новой Розамунды! Она стесняется, она особа несмелая и скромная. Она ведь, заметьте, из вечных фрейлин. Про нее ведь писательница госпожа Севиньи, будучи тогда придворной дамой, сказала: „Это — хилая фиалка, укрытая в траве, — стыдно ей быть любовницей, матерью, герцогиней“^[71].

Да, вы не ослышались, дорогой читатель: она уже имеет высокое звание герцогини. Потом злоязычная вторая фаворитка короля на эту тему скажет так: „Король дал ей звание герцогини, чтобы мои служанки имели достойные меня звания“.

Ла Вальер рожает королю детей. Он сидит у ее изголовья, держа за руку и своими слезами выражая сочувствие ее мукам. Королева обижена: при ее родах король не сидел у изголовья и за руку ее не держал. Король хочет усыновить своих внебрачных детей. Зачем? Не лучше ли им вечно мучиться грехами матери? Ла Вальер грешила со стыдом краски на лице и прося у бога прощения. Ей вечно в любовных ласках хотелось умилостивить господа бога: „Да не виновна я! Это король меня так безумно хочет, и я исполняю его желание!“ Ну, конечно, сначала королю это нравилось: вечно „добывать наново“ свою любовницу. Но сколько можно быть невинной в постели?

Ну прямо „Зеленый портфель Галки Галкиной“ из „Юности“ в эпоху развитого социализма: „До каких частей тела можно целовать комсомолку?“

Сколько же можно наслаждение считать грехом? Она засыпает короля слезливыми письмами, в которых выражает сомнение в безгрешности их связи. Она просит своего духовника указать ей рамки дозволенного в порочной связи. Как великая мученица, принимает она страсть короля и его физическую к ней одержимость. Она твердо уверовала во всепрощение божье ее грехов, веря в свою святую миссию, для короля ведь бедная овечка старается. Но постепенно пресность и скованность Луизы в любовных утехах начала приедаться королю. Великие куртизанки мира всегда советовали женам искушать своих мужей их способами раскованности и вседозволенности в постели.

Вспомним слова Нана из одноименного романа Э. Золя: „Если бы вы, мужчины, не были так глупы, вы должны были бы вести себя с вашими женами, как с нами, а если бы ваши жены не были такими тщеславными, они бы старались приковать вас к себе, как стараемся мы привлечь вас“. — „Не говорите так о порядочных женщинах“, — с возмущением возражает партнер»^[72].

Император Сейанус так говорил своей супруге Доминиции: «Смирись, возлюбленная супруга, что я удовлетворяю похоть мою с другими, ибо звание жены сообразно с достоинством и честью, но не с постыдным любострастием и развратом»^[73].

Вот именно: жене достоинство, разврат любовнице. Но когда любовница желает сохранит достоинство, словно жена? Это как совместить?

Словом, король уже «прохладнее» к Ла Вальер относится, она, бедная, безумно страдает, но во дворце водворилась новая фаворитка, совершенно от Луизы отличающаяся — блестящая, красивая, остроумная и очень уверенная в себе Франсуаза Монтеспан.

Ее сладостный ад обещал королю нечто большее, чем однообразный рай с Ла Вальер. Король влюбился в замужнюю даму маркизу Монтеспан, и она готовится стать новой фавориткой при дворе и первой дамой во французском королевстве! Что прикажете Ла Вальер делать? «Офелия, иди в монастырь», — советовал Гамлет. Она подумывала, конечно, над этим вопросом и за три года до пострижения в монастырь репетировала свой уход. Под платьем начала носить власяницу и такое вот письмо своему духовнику пишет: «Ох, мой отец, не ругай меня за то, что я ношу власяницу. Благодаря ей я наказываю не только свое тело, но и душу, еще больше в грехе погруженную. Это не власяница убивает меня, не она сон у меня отнимает, покоя не дает, но угрызения совести. Разве я их, своих грехов, не вижу ежедневно? Разве я не сажусь рядом около моей соперницы, когда он при ней, но вдали от меня? Не знаю, чем есть ад, однако не могу его вообразить страшнее того, в какое терпение погрузилось мое сердце»^[74].

Но она еще не отступает, она еще робко протестует, но однажды, не сдержавшись, открыто выразила свой бунт и непослушание. Король собрался в военный поход — Нормандию завоевывать. По обычаю того времени он брал с собой жену и куртизанку. Но — кого выбрать: Луизу Ла Вальер или Франсуазу Монтеспан, а поскольку любовь его к первой уже потухала, а ко второй только разгоралась, решил взять вторую. Луизе Ла Вальер приказал дома, то есть в Версальском дворце, сидеть и молитвами и вышиваньем заниматься, тем более что она на последних месяцах беременности. Монтеспан, правда, тоже беременна и тоже на последних месяцах тягости, и Ла Вальер, конечно, в слезы, почему такая несправедливость? Одну беременную фаворитку в поход берут, другую дома оставляют. Но король на слезы Ла Вальер внимания обращать не стал, это раньше они его волновали, а теперь он уже привык к постоянно плачущей физиономии Луизы. Двух фавориток, конечно, ему в поход не резон брать, войско видом двух вздутых животов деморализовать. Один — еще там как ни шло, сойдет! И Монтеспан гордо садится в карету рядом с королевой Марией Терезой, и вместе с войском все дружно пускаются в путь. Как вы знаете, дорогой читатель, раньше очень даже было принято в походы жен забирать. Это только Наполеон Бонапарт этот хороший обычай оставил и Жозефину в походы не брал, а Марию Луизу, вторую жену, и подавно. Но когда он из походов возвращался, всегда его неприятные новости ждали. Вернувшись из Египта, он жену дома не застал, она с любовником прохлаждалась, вернувшись из Москвы несолоно хлебавши, Марию Луизу дома не застал, она на водах с любовником прохлаждалась.

Но вообще-то Наполеон Бонапарт снисходительно смотрел на присутствие женщин в армии. Вот идет войско Наполеона, а сзади двигаются маркитантки. Закаленные в походах, черные от загара, пропитанные запахом и солдатским духом, они как бы органически влились в армейскую жизнь. Маркитантки делились на три касты. Первая — богатая каста, это те маркитантки, которые имели собственные возки, покрытые клеенкой, а сами сидели на козлах как заправские ямщики, с бичом в руке, а на голове имели чепцы с неслыханно большими бантами. Вторая каста — маркитантки победнее. Они сидели на конях, по-мужски и даже в шпорах и узких панталонах. Чтобы их за мужиков не приняли, они носили на голове дамские шляпки. А третья группа — бедные маркитантки. Эти вышагивали пешочком, а за спиной котомки, и никакого личного скарба больше они не имели. Но солдатам эти маркитантки особенно нравились: не барыни и сексуально очень хорошо солдат обслуживали, почти денег не требуя, да еще и бельишко починят. Все «полковые дамы» были очень привязаны к своему полку и никогда не дезертировали в другой полк, а к своему имени присоединяли название полка. Ну, скажем, Мариэтта гвардейского полка его величества.

Марши и походы для этих женщин — сущая безделица: смелые, отважные, ничего не боялись и под пулей неприятеля часто проявляли чудеса храбрости. Даже имена себе приобретали не столько из-за своих сексуальных услуг, сколько из-за отваги. И особенно прославилась в войске Наполеона Бонапарта некая Баська-удалая. Счастливо побывав с армией-победительницей в Испании и Германии, она двинулась вместе с армией в Россию и, не побоявшись окаянных русских морозов, которые угробили французскую армию, а Наполеона заставили свою знаменитую треуголку сменить чуть ли не на дамский капор из чернобурки, родила ребеночка и вот сейчас, верная своему патриотизму, возвращается во Францию. Но перед ней препятствие: река около Березина. Что тут делать? Она, недолго думая, распрягла коня, возок с нехитрым скарбом бросила, а сыночка прижала к груди и, сев на коня, поплыла через реку. И почти это ей удалось, да конь сильно измученный, не вынес и утонул. А вместе с ним и Баськин сынок. Она, вышедши на берег, мокрая от воды и слез, помчалась пешочком догонять свое войско, и солдаты горячо разделяли ее горе.

Наш Петр I, когда еще его жена Екатерина I была простой экс-пленницей и шлюхой разных там вельмож, всегда брал ее с собой в походы, ибо знал, что ничто так не услаждает натруженные после битвы тело и душу, как хорошая маркитантка в походной постели. Для этой своей постоянной цели Екатерина I даже свои роскошные косы наголо обрила, чтобы в них насекомые и пот не заводились. Карл VIII, идя в походы, Италию завоевывать, жену, правда, не брал, но всегда рядом с ним ехала коляска с куртизанками, и под каждым удобным папоротником он останавливал кортеж и углублялся с дамой «из коляски» в близлежащие кусты. За Карлом VIII в походе всегда следовало четыреста верховых и восемьсот пеших блудниц, которые рядом с привилегированными блудницами на конях, за уздечки держа их коней, мелкой рысью бежали. А Кар Афинский еще дальше это нововведение «продвинул»: он не только тело, но и дух в походах услаждал.

У него там в войске не только проститутки дружно шагали, но и арфистки и флейтистки. Собралась было исполнить свой гражданский и половой, пардон — полковой, долг и Мария Лещинская, жена французского короля Людовика XV, выразив готовность следовать за королем в поход, но он ее здорово осадил, сказав: «Место королевы во дворце» — и взял в поход свою любовницу герцогиню де Шатору. Но герцогиня де Шатору не была для войска «добрым ангелом». Она почему-то всех раздражала, а когда король в походе заболел, ее в этом обвинили. Но совершенно напрасно. В болезни короля де Шатору виновата не была, и она с преданностью маркитантки ухаживала за королем. Но короля замучили угрызения совести, и он решил «злого гения» де Шатору из военного лагеря удалить, а призвал родную супругу. Так что начатое фавориткой ухаживание за больным королем уже законная супруга довершила.

Мать Марии Антуанетты Мария Тереза говорила: «Если бы я не была беременной, я непременно бы принимала участие в походах». Не считала для себя зазорным лично участвовать в походах и даже воевать Изабелла Кастильская. Мы уже не говорим о «бабушке пол-Европы» Элеоноре Аквитанской, для которой поход, конь и доспехи стали обыкновенной одеждой и занятием.

Словом, дорогой читатель, мудрые короли, забирая дамский пол на войну, знали, что они делают, что такое войско без женской ласки — это самоубийство, это то же самое, что забить гол в собственные ворота. Кругом дым, огонь, пушечные ядра вместе с головами разрываются, а солдатам после победы никакой услады, кроме гречневой каши, не полагается, так, что ли? Словом, король Людовик XIV берет в поход жену и куртизанку Монтеспан. А эта Ла Вальер, несмотря на запрет короля, приказывает запрягать в шесть лошадей карету и едет вслед за королевой. Где там вслед! Она «по долинам и по взгорьям», то есть, не разбирая дороги, по проселкам, по полям напрямую мчится к кролю. Ее трясет, конечно, на ухабах, того и гляди ее тягость растрясет и рожать в полевых условиях придется. Но это ей не помеха. Родила же негритянка из Сомали во время наводнения ребеночка на дереве. А сзади бежит карета королевы Марии Терезы, рядом с которой сидит маркиза Монтеспан, брюхо которой тоже трясет, того и гляди рожать придется в полевых условиях, и они кричат, высунувшись из окошка: «Остановитесь, куда вы? Король вам велел дома оставаться». Но в Ла Вальер вдруг боевой дух вступил. Всегда скромная, тихая, молчаливая и покорная, она вдруг превратилась в адскую фурию и мчится вперед, как железный танк на неприятеля. И первой примчалась к королю. Он вышел ей навстречу, совершенно ошеломленный такой неожиданной прытью своей любовницы, к которой уже малость охладел, и не знает, что сказать: то ли ругать ее за легкомысленный своевольный шаг, то ли целовать, то ли врача призвать нормальное протекание после такой скачки беременности исследовать. Пока он раздумывал, королева с Монтеспан, запыхавшись, подъехали. И король тоже голову потирает: поди уживись с такой многочисленной семейкой и их сложными отношениями. Сен-Симон, выросший на королевском дворе и досконально знавший жизнь Людовика XIV, так сказал: «У короля было три семьи: своя собственная, семья Монтеспан и семья Ла Вальер. Улаживать между ними отношения было делом сложным»^[75].

И то правда. Но каким образом очутился король в таком, мягко говоря, двояком положении, когда две любовницы чуть ли не дерутся между собой, а жена не знает, к какой враждующей партии примкнуть, и пока не в состоянии определить, на чьей стороне сила. Но интуитивно ей кажется, что сила на стороне Монтеспан, и она просит королевскую любовницу помочь ей уладить с королем ее личную проблему: король всех ее испанских придворных дам решает, как ненужных дармоедок, обратно в Испанию отправить. «Хоть одну-две помогите мне, чтобы король согласился оставить», — просит она Монтеспан.

Придворным тоже становится ясно: король больше теперь любит Монтеспан, Ла Вальер пора угасает, и ей скоро придется идти в отставку. И они, как хороший барометр в плохую погоду, все переметнулись к Монтеспан. Ей теперь подхалимно в глаза заглядывают, каждое ее желание предупреждая, а Мольер, бросив в ящик письменного стола свою пьеску, где он восхвалял прелести Ла Вальер, уселся писать панегирик новой фаворитке.

Редко, дорогой читатель, кому так не служит материнство, как Ла Вальер. Некоторые женщины, а даже большинство, расцветают, как розы, после родов (вспомним Марию Стюарт), а Ла Вальер дурнеет хуже некуда. Кожа у нее желтая и тонкая, как у столетних старушек, а кривые ножки, кажется, еще больше искривились. Ну и король кривится, конечно, сравнивая свою некогда обожаемую им Луизу с Франсуазой, для которой роды и материнство — слаще меда и сахара, так она расцветает. И Ла Вальер пускается в свой обычный плач и, заливаясь слезами, измазывая пятнами, послание королю строчит, в котором угадывает свою дальнейшую судьбу, ибо ее беременности ничего хорошего ей не несут: «Что же станется с кровью королевской, которая от пяти месяцев плывет в моих внутренностях? (Лексикон Ла Вальер оставляем без поправки. — Э. В.) Причинится, конечно, к неизбежному раскаянию. Мои сны усиливают мое терпение. Кошмары, какие им сопутствуют, для меня ужасны. Слышу свой приговор, замыкающий меня в монастырь»^[76].

Людовик XIV, великий эгоист своего времени, абсолютно перестал считаться с чувствами и гордостью своей любовницы. Надоела она ему своими жалобными письмами, ноет и ноет, причитает, как Ярославна у кремлевской стены, или как Евдокия — монашка, экс-жена Петра I — в любовных посланиях майору Глебову. Это надоедает, конечно, не только монархам, но и простым смертным. Хотите, дорогой читатель, чтобы любовник бежал от вас «быстрее лани»? Пишите ему слезные письма и упрекайте его в остывшей страсти. Непременно он от вас убежит! Ибо стенания и упреки плохие подспорья в любви. И, отложив слезные послания Ла Вальер, король устремляется навстречу балам и веселью, где в ослепительном ореоле своего великолепия царствует веселая, жизнерадостная, остроумная, красивая Монтеспан. И откуда она, эта жемчужина земная, взялась в Версальском дворе? Родословная ее такова. Дама знатная, из хорошего знатного рода вышла замуж за богатого и всеми почитаемого маркиза Монтеспан. Родила ему двоих детей. И жили бы они мирно, дружно в кругу своего семейства, да тщеславие супругу Монтеспан распирает. Ей необходимо блистать во дворце. Муж, ни в чем жене не отказывающий, дословно «на голову» встает, все свои светские связи мобилизует, чтобы супруга стала статс-дамой королевы. Стала. А потом втерлась в дружбу известной фаворитки короля Ла Вальер. А потом…

Писательница, госпожа де Севиньи, которая была придворной дамой при дворе Людовика XIV, так о Монтеспан сказала: «О боже, как она прекрасна! Это торжествующая красота, которую можно показывать для того, чтобы ослеплять иностранных послов. Прекрасные руки, нежный взгляд голубых глаз, чудесные блестящие зубы, вьющиеся натуральные волосы, много обаяния и остроумия»^[77].

Словом, если поставить рядом Ла Вальер и Монтеспан — контраст будет разительный. Ла Вальер, плоская как палка, по Версалю ходит и платья с открытым декольте одевать боится: груди-то нет совсем! А Монтеспан свою пышную грудь, ничуть не пострадавшую от двух родов, на всеобщее, а особенно короля, обозрение выставляет. У Ла Вальер зубы не особенно в порядке, Монтеспан жемчужно-белоснежной улыбкой сверкает. Ла Вальер ходит с опущенным взглядом, ее шокируют великие, празднества, в ее честь устраиваемые, поклонение самого Мольера, уместившего в свою героиню пьесы «Принцесса Элидская» все несуществующие добродетели Ла Вальер; Монтеспан и поклонения и ухаживания принимает как принадлежащие ей по праву. А главное, фиалка сохнет, роза расцветает. Словом, прекрасная маркиза одолела свою соперницу и получила полную победу. Король все чаще пребывает в обществе остроумной гордой красавицы Монтеспан, реже с печальной и вечно мучимой сознанием своего греховного поведения Луизой.

И напрасно король, как провинившийся школьник, оправдывается перед Луизой, почему он посещает так часто Монтеспан: «Я люблю слушать ее сплетни, она умеет смешить меня, но далее этого отношения к ней не простираются»^[78].

Отношения, однако, «простерлись» уже очень далеко. О, она знает, как соблазнить короля по всем правилам любовного искусства, утонченного, требующего ума и хитрости, тонкого кокетства. Прежде всего, не обращать на короля никакого внимания. Будто и не для него надеваются эти ослепительные наряды с открытой шеей и изобилием драгоценностей на ней, эти огненные взгляды и остроумные шутки, бросаемые — не королю, конечно! Это интригует. И король, который до этого не очень заглядывался и обращал внимание на статс-даму своей супруги, начинает вдруг и обращать внимание, и заглядываться. Особенно, когда выступила она в «Балете муз» в роли пастушки. Была так неотразима, что король решил: вот кто должен быть его постоянной метрессой.

Все пренебрежительнее отношение короля к Луизе Ла Вальер, особенно этому способствовал злой и острый язычок Монтеспан. Окончательно стряхнув с себя все узы прежней дружбы с Ла Вальер, как уже ненужный балласт, Монтеспан начинает умно, язвительно, так, между одной шуткой и другой, критиковать Луизу. Король не дерево, меткие замечания Монтеспан попадали в цель и хотя и не ранили его сердца, но насаждали недовольство и досаду на Луизу. Она бороться с Монтеспан не умела. Не для нее придворные интриги. Она попросту терпела. Терпела, когда начали ее дико унижать. Вдруг ни с того ни с сего король поместил обеих любовниц в одних апартаментах, так, что, идя в комнаты Монтеспан, надо было миновать комнаты Ла Вальер. И, направляясь к своей Франсуазе, король проходил мимо Ла Вальер и, бросая ей на колени щенка, говорил: «Этого общества вам должно хватить». Ни одну свою наложницу в гареме не унижал так турецкий падишах. Для каждой был назначен день его ночного к ней визита. Все гаремные жены дружили друг с другом, а все споры между ними разрешала главная жена — султанша. Жены гарема обожали своего падишаха и никогда не имели к нему недобрых чувств. В душе Ла Вальер рождается чувство несправедливости поступков всегда такого справедливого Короля-Солнца. Потом, когда она уйдет в самый ортодоксальный из всех монастырей — кармелиток, где монахинь держали в большей строгости, чем государственных преступников, она скажет: «Когда мне там станет очень тяжело, я вспомню, что они здесь вытворяли со мной. По сравнению с этим монастырские порядки мне раем покажутся».

Не более трех часов наслаждалась Ла Вальер каждым из четырех рожденных ею с королем ребенком. Потом его забирали и отвозили на воспитание в деревню. Видеть их матери не полагалось. Дети Монтеспан растут все вместе со специальной бонной, слугами, нянюшками в специально для этой цели построенном дворце, и своим материнством, к которому Монтеспан ни призвания, ни желания не имела, ей позволено «наслаждаться» сколько душе угодно. Еще одно невыносимое унижение ждет Ла Вальер, в связи с родами Монтеспан. Она рожает ребенка короля в апартаментах Ла Вальер, куда ее король неизвестно по причине какого коварства поместил. Говорят, по причине хитрости. Чтобы скрыть факт рождения ребенка замужней Монтеспан и все взвалить на Ла Вальер. Для бедной Луизы — это трагедия.

Новорожденный младенец был назван Луи Августом Бурбоном герцогом Мэнским. Родился он 31.3.1670 года. Еще шестерых детей родит Монтеспан королю и изменится внешне, конечно, растолстеет, с такой располневшей талией, что никакие корсеты уже не были в состоянии скрыть фигуры много (девять раз!) рожавшей матроны. А ляжка у нее, как скажет один придворный, случайно подсмотревший, как она, подняв платье, садилась в карету, «что тебе широкая спина мужика». Но все это будет несколько позже. Сейчас король в восторге от своей новой любовницы, и Луиза Ла Вальер серьезно задумывается над своим печальным положением. «Куртизанка, иди в монастырь!» Самое благое для тебя намерение. Испокон веков все неугодные куртизанки находили туда дорогу. Куда же еще им оставалось идти? Правда, три дороги перед ними были, как у молодца на распутье: влево пойдешь — бога найдешь, вправо пойдешь — в особняке жить будешь, прямо пойдешь — в болото распутства попадешь. Но по прямой дороженьке редко какая королевская куртизанка шла: из королевской метрессы да в объятья простого буржуа? Нет, так низко она не могла опуститься. Вот потому-то, дорогой читатель, она чаще всего уходила в монастырь. Это был очень даже простой и элегантный способ выйти из щекотливого положения, когда ты уже не нужна королю и тебя, как инвалида военного, высылают на пенсию. Ла Вальер долго не решалась на этот шаг. Уж слишком памятна ей была горячая любовь короля. Она еще колеблется, хотя приготовления для этого шага делает. Приказывает внести в ее апартаменты матрац из рогожи, днем его в трубочку свертывает подальше от любопытных глаз, а что под платьем у нее уже давно власяница, так об этом никто, даже король, не догадывается, поскольку совсем забросил ее ложе, следовательно, под ее платье не заглядывает. И вот, наконец, набравшись мужества, Ла Вальер официально объявляет о своем намерении пойти в монашки. А сама исподволь подсматривает: а как король? Не остановит ли? Нет, не останавливает. Он равнодушно между одной балетной фигурой и другой, танцуя с прелестной Монтеспан, небрежно бросает: «О, это вполне разумное решение!»

Тогда Ла Вальер, чувствуя, что все мосты за ней уже сожжены, направляется в спальню королевы Марии Терезы и бросается перед ней с покаянием к ногам. И кается в том, что любила короля, что жена-королева должна была терпеть, страдать муками простой женщины и вообще за все то зло, которое она причинила французскому королевству. Мария Тереза, добрая душа, под влиянием вечного шоколада, нервы успокаивающего, Ла Вальер простила, обняла, поцеловала, перекрестила и на новую дорогу жизни благословила. Луиза написала: «Оставляю этот свет без сожаления».

Заглянем, дорогой читатель, в дневник госпожи де Севинье: «Париж 3 июня 1675 года. Госпожа Ла Вальер вчера постриглась в монахини. Она постригалась у кармелиток. Уже более трех лет она выносила от своей соперницы обиды и грубость от короля. Она оставалась там, говорила она, только в наказание. „Когда у меня будут огорчения у кармелиток, я буду думать о том, сколько я выстрадала от этих людей“. Народу было очень много. Ла Вальер совершила свое пострижение, как все другие поступки своей жизни, благородно и прекрасно. Она красивая и смелая женщина»^[79].

И вот в возрасте тридцати лет Ла Вальер стала монахиней-кармелиткой и проживет еще целых тридцать шесть лет! В монастыре напишет свой литературно-философский труд «Размышления о милосердии божьем». Мы этот уникальный труд не читали, дорогой читатель. Просто потому, что он недоступен в наших библиотеках и архивах. Сожалеем, конечно. Может, из него мы бы узнали, что милосердие божье далеко превосходит милосердие великих королей, которые, утратив любовь к горячо обожаемым когда-то ими женщинам, никогда позже к ним, даже в мыслях, не возвращались.

Ну, царствование Франсуазы Монтеспан теперь полное!

Вот теперь-то у нее полное раздолье во всем! Сколько там «пощипала» Ла Вальер королевскую казну? Фи, на какие-то там несчастные сотни тысяч франков. Сейчас миллионами бросаться будут в угоду Монтеспан. Чего только у нее нет! А ну подвиньтесь, Мария Тереза! Вам в Версале достаточно и одиннадцати комнат на первом этаже, на втором, более престижном, расположатся двадцать две комнаты Монтеспан. О, этот великолепный Версаль! Нет никого, кто бы не знал этот дворец. Этот великан полон зал, галерей, лестниц, тайных проходов, прекрасных салонов и темных уголков. Строился он для Ла Вальер, теперь достраивается для Монтеспан, окончательно достроится для Ментенон. Но если второй любовнице великолепнейшие зеркальные залы, для третьей будут… молельни… Две прекрасно и богато оборудованные молельни построили для Ментенон, ибо эта ханжа каждое великолепие превращала в келью. Сейчас пристраивается к Версалю огромная пристройка, носящая название Эрмитаж. Не от него ли произошел петербургский Эрмитаж при Екатерине Великой? Пристройка занимает целое крыло королевского дворца и состоит из картинной галереи, двух небольших комнат для карточной игры и еще одной, где ужинают на двух столах «по-семейному», а рядом с этими комнатами находится зимний сад, крытый и хорошо освещенный. Там гуляют среди деревьев и многочисленных горшков с цветами. Там летают и поют разные птицы, главным образом канарейки. Нагревается сад подземными печами. Здесь гуляют и отдыхают. Монтеспан решила превзойти оранжерею Версаля и, когда Людовик XIV подарил ей великолепный дворец Кланьи, она пожала плечами и сказала пренебрежительно: «Ох, это годится для какой-нибудь оперной певички, не для меня». Приказала дворец разрушить и на его месте построить свой, собственный, по своему вкусу и желанию и без всякого ограничения в расходах. Король уступил желанию своей новой любовницы, и вот возникло такое чудо. Опишем только один из его залов: «Посередине возвышались две огромные скалы, из которых ароматная смесь вод лилась в обширные бассейны, каждый день сменяемые туберозы и жасмины как бы росли между скалами, откуда брызгал высокий, на десять метров фонтан. Десятки птичек из позолоченного дерева пели на посеребренных ветках, начиненные соломой, дикие звери каждый час выходили из щелей и скальных гротов и издавали согласно своей натуре звук.

Над всем этим монументом доминировал Орфей с лирой, который теребил струны, исполняя какую-то мелодию. Размещенные вокруг помещения зеркала отражали бесконечную ширь и глубь».

Знаете такую сказочку, дорогой читатель, когда принцесса, не оценив пение живого соловья, восхитилась пением искусственной золотой птички. Вот примерно так же решила Монтеспан: живые соловьи, вон их сколько во дворцах наплодилось! В России у господина Потемкина они даже в его Таврическом дворце не только поют, но и гнезда вьют, и птенцов выводят, что уж совсем соловьям не свойственно, непривычным рожать в неволе. У каждого, почитай, вельможи полным полно всяких диковинок во дворцах, начиная с белого грача и кончая полуметровым карликом. Эка диковинка! А вы, господа хорошие, попробуйте сделать, чтобы у вас позолоченные птички по саду порхали и искусственные зверюги натуральные вопли издавали. Это какое же мастерство требуется! Ошеломить! «Всегда и во всем ошеломлять!» — так охарактеризовала эту черту характера Монтеспан третья любовница короля Ментенон. У нее мыши белые по белоснежным ручкам бегают, а надоест по ручкам, пусть по столу бегают, запряженные в маленькие кареты, искусным столяром сделанные. У нас Петр III для своих мышек самолично маленькие виселицы стругал и вешал их без пардону, а тут чужими руками ведь «чудо» сделано. «Всегда она должна всех удивлять, — скажем мы словами писателя Хандернагора, вложенными в уста Ментенон, — не делать того, что все делают, и вводить людей в неописуемый восторг и удивление! Медведи во дворцовых апартаментах, скальные гроты в комнатах, платье все в бриллиантах, багаж, перевозимый на верблюжьих горбах, три миллиона, поставленные едва на три карты, кареты, запряженные мышами, и собственные дети, леченные ядом змей»^[80].

Ну, насчет медведей в апартаментах Монтеспан историк немного слукавил, дорогой читатель. Насчет медведей мы ничего не знаем и не уверены, но что она коз и свиней в Версальских покоях держала — это нам точно известно. Помещения для зверюшек были, правда, без версальской мебели, и спали они на обыкновенной соломе, но потолки у них были, конечно, лепные и с позолотой. Ничего в этом нет удивительного. Выводила же маркиза Помпадур курочек в Версале и каждое утро свеженькое яичко королю Людовику XV заносила. Версаль хорошо, но еще несколько дворцов для Монтеспан лучше. И вот она получает фарфоровый, то есть построенный в китайском духе, Трианон. Его потом очень полюбит Мария Антуанетта и начнет там свои фермы на лугах строить и парным молочком из золотых кубков своих гостей поить.

Маркиза Помпадур.

Какие-то хроникеры подсчитали с бухгалтерской точностью, сколько королевской казне стоила Монтеспан и ее безумные затеи. Мы в эти цифровые дебри не вдаемся, скажем коротко: много. По количеству истраченных на нее денег из королевской казны она только с метрессой Людовика XV маркизой Помпадур может сравняться. Но король так очарован своей любовницей, что все безумные траты ей прощал, а даже огромные ее карточные долги из своего кармана покрывал. Маркиза была азартным игроком, играла на большие суммы и проигрывать маленькие суммы считала ниже своего достоинства. Ну и радоваться бы своему, так негаданно выпавшему ей счастью, да бес ее попутал, собственно, не бес, а злой, капризный и невыносимый характер. Да, Монтеспан зла и капризна. Если куртизанка хочет надолго удержать в своих руках монарха, ей не следовало бы обладать этими чертами или, в крайнем случае, постараться их скрыть. Где там! Никому проходу нет от злого язычка Монтеспан. Раньше было очень модно остроумие, и, бывало, дамы соревновались друг с другом в разных каламбурах. Остроумие, но не злословие. У Монтеспан остроумие переросло в сарказм. Придворные говорили: «Пройти под ее окнами — это все равно что пройти сквозь строй». Совершенно испортились ее отношения с королевой. Если раньше, когда Монтеспан еще не имела такой абсолютной власти над королем, она считалась с Марией Терезой и не позволяла себе ядовитые замечания, то сейчас, войдя в силу, совсем распустилась. Марии Терезе беспрестанно докладывают, как осмеивает ее в глазах придворных Монтеспан, и даже король однажды не выдержал и заявил своей фаворитке по поводу неуместной шутки, причем далеко не лестной в адрес его жены: «Сударыня, не забывайте, что вы говорите о вашей королеве». Напрасно! Яд в крови Монтеспан. Она подсмеивается даже над самим королем. Издевается над его беззубым ртом. Откровенно заявляет, что у него плохо пахнет изо рта. У короля, действительно, были проблемы с зубами. «Вырывая его верхние коренные зубы, дантисты вырвали добрую часть его нёба»^[81]. Постоянно происходило нагноение рта, но чтобы вот так во всеуслышание, при придворных заявить королю: «Сир, у вас дурно пахнет изо рта».

Ментенон полное отсутствие зубов у Людовика XIV принимала за белозубую улыбку и правильно делала, унижать королей не следует. Правда, мы согласны, что ничего приятного нет, если у любовника нехороший запах изо рта, и даже ортодоксальный Коран, не очень одобряющий разводы, в этом отношении делал уступку: «Если у супруга плохо изо рта пахнет, можешь, жена, брать с ним развод».

Польская писательница М. Вислоцкая, книги которой, переведенные на русский язык, с большим успехом читаются нашими современными дамами, поскольку эротические прописные истины тут преподнесены в демократической форме вседозволенности, об «аромате» из уст выразилась беспощадно[82]. Но не все же обладали необыкновенным свойством Александра Македонского и Наполеона Бонапарта, которые, в силу каких-то положительных испарений тела, имели очень свежее дыхание. В основном на эти вещи надо проще смотреть и копья не ломать. Конечно, контраст не в пользу короля, когда он в эдаком роскошном аксамитном костюме, усыпанном бриллиантами и драгоценностями, выступает, а изо рта несет, извините нас, хуже бочки ассенизационной. Это любви не прибавляет. Король пускается в поиски новой, какой-нибудь хорошенькой, но глупенькой дамы, которая не терроризировала бы его своими остротами и злословием. И нашел такое милое создание, про которую говорили: «Хороша, как ангел, глупа, как башмак». Она вошла в историю не тем, что стала кратковременной любовницей короля, а тем, что случайно совершенно ввела в моду новые прически, совершенно изменившие ранее существующие. И эта мода прокатилась по всей Европе, докатилась до России и надолго там прижилась. Однажды, во время верховой езды, ветер все время трепал ее волосы. Она взяла и перевязала их низко подо лбом шелковой ленточкой. Это так понравилось королю, что он попросил свою Фонтанж, так даму звали, быть в такой прическе во время бала. И все, «пошла писать губерния»: с этих пор все дамы начали носить такие прически. Случайность моды, дорогой читатель, нас ошеломляет. Редко бывало, когда какой академический дизайнер, усевшись за письменным столом, выдумывает что-то в моде новое. Часто новой моду делала чистая случайность. И мы вам представим весьма внушительные доказательства нашего тезиса. Та же Монтеспан, ненавидящая свою беременность и родившая королю, как мы уже говорили, семерых детей, придумала свой вечно округленный животик скрывать за широкими кофтами в складках. Конечно, эффект был совершенно обратным намеренному. Когда дамы видели Монтеспан в такой кофте, они говорили: «О, Франсуаза опять в тягости». Но поскольку все ее боялись, волей-неволей пришлось дамам напяливать эти широченные кофты. Так сказать, даже не жертвы моды, а жертвы тирании. Что поделаешь, такими жертвенницами были придворные дамы нашей русской царицы Елизаветы Петровны, которая когда-то издала указ, чтобы все они носили страшнейшие парики, которые она приказала в своей мастерской изготовить. И не потому, что Людовика XIV хотела перещеголять, а по причине собственного несчастья: она стала красить волосы, а краска оказалась плохой, и все волосы у нее вылезли. Пришлось надевать парик. А поскольку она считала себя неотразимой и первой красавицей, а парикмахерское париковое искусство в России было на очень низком уровне, пришлось довольствоваться не ахти каким париком, а чтобы дамы еще хуже ее выглядели, им и совсем никуда негодные парики на головки напялили. Плакали, конечно, одевая эти страшилища, но против воли царицы не больно-то попрешь! А вот Октавиан Август такому дикому унижению свою дочь Юлию, которая еще и его любовницей была, не подвергал. Он как только увидел, что слуги у нее из головки седые волоски выдергивают и вот-вот ее лысой сделают, приказал из снятого живого женского скальпа изумительный парик сделать. Человеческая кожа натягивалась на головку Юлии, и невозможно было определить, что это не ее волосы.

Словом, мода, дорогой читатель, возникает по случайности или по причинам превратности судьбы. Лукреция Борджиа, дочь римского папы Александра VI, запретила дамам своего королевства Феррары белила и румяна: «Лицо должно быть натуральной белизны», — так прокомментировала. Дамы, конечно, последовали ее приказу. Но совершенно случайно она ввела моду на пажеские штанишки. Если нашей Фонтанж мешали волосы при конной езде и она перевязала их ленточкой, то Лукреции платье мешало, все время выставляя белые панталоны под ним напоказ. И вот для удобства она надела под платье пажеские коротенькие штанишки. Дамам так это понравилось, что они начали не только во время конной езды в них щеголять, но и постоянно: вместо дезабилье они у них стали. Правительство испугалось: эдак заберут бабы у мужиков штаны. И вот во избежание узурпации мужского самолюбия был издан приказ — пажеские штанишки дамам не носить, и для этой Цели были приставлены сторожа, которые должны ощупывать дам, удаляющихся на охоту. Но чтобы искушение «щупать» несколько ограничить, к указу было дано приложение: если ощупанная дама окажется без штанишек, стражнику грозит отрубление ладони. Словом, стражник, если уж тебе невтерпеж дамочку какую «пощупать» — готовься ходить безруким. Иногда возникшая мода была так неудобна и негигиенична, что врачи прямо ее запрещали. Не действовало: на моду логика и рассудок не действуют. И в результате мы читаем, например, из дневника придворной дамы Монтадью такие вот чудеса моды: «Мода сегодняшнего дня ужасна и находится в совершенном противоречии здравому рассудку. На голову надеваются высоченные, целые трехэтажные или четырехэтажные строения из газа, и все это укрепляется огромным количеством тяжелых лент. Фундаментом этого строения служит предмет, который называется „Вульст“, выглядевший как валки, на которых английские молочницы ставят свои ведра, но вчетверо толще. Эту махину прикрепляют своими с большой дозой (фальшивых волос, поскольку сейчас считается красивым иметь такие широкие головы, которые заполнили бы большую бочку. Волосы обильно пудрят и прикрепляют их тремя или четырьмя рядами толстых шпилек, выступающих из волос, концы которых украшают жемчугом, бриллиантами, рубинами и прочими драгоценными камнями»^[83].

Так, дорогой читатель, ходили дамы в Вене в 1740 году.

А вот в Париже дамам больше нравились прически «пуфы», и ввела эту моду Мария Антуанетта, у которой был красивый лоб, значит, следовало его обнажать, высоко подняв волосы. «Мода на пуфы была огромна. Пуф представляет собой настоящее архитектурное сооружение, на котором помещаются самые различные предметы: цветы, фрукты, овощи, птички и самые разнообразные безделушки. Нередко дамы устраивали у себя на голове настоящие театральные сценки».

Полина, сестра Наполеона Бонапарта, которая была необыкновенной красавицей, но имела один недостаток: очень некрасивые, плоские, извините, но без извилин, как у осла, уши, прикрывала их специальной прической, уши закрывающей. Многим дамам понравилась эта прическа, и они начали следовать ей.

Удивительное явление мы в моде наблюдаем. Чем она глупее, тем больше ей следуют. Ввел, скажем, Эдуард IV Английский башмаки с узкими носками, чтобы замаскировать свои стройные, но короткие ступни, и что же? Придворные в своем рвении и лести до такого абсурда дошли, что стали носить башмаки со столь длинными носками, что надо было их над коленом придерживать специальной золотой цепочкой. Римский папа, возмущенный таким чудачеством в моде, для всех католиков, живущих в английском королевстве, такую вот буллу написал: «Каждому сапожнику, кто сделает носки башмаков больше, чем в две стопы, грозит штраф и тюремное заключение». Как у нас Петр I за ношение бороды, в английском королевстве надо было платить большую пошлину за возможность носить башмаки длиннее установленного размера. Возникновение моды для скрытия изъянов тела было повседневным. Маркиза Помпадур, которая была худа, как щепка, ввела платья с удлиненным лифом, очень тонкой талией и очень пышной юбкой. В таком наряде худоба не слишком заметна. Вскочет, скажем, у барышни на подбородке прыщ, а ей на бал ехать. С таким безобразием не появишься. Она схватит кусочек черной тафты, вырежет из нее маленький кружочек и приклеит, дабы прыщик прикрыть. Глядь, возникает мода на мушки. И даже в России ни одна уважающая себя барышня без мушки на балу не явится. Мешают, скажем, господину в движениях полы его сюртука, он ножницы схватит, перед до пупка обрежет, глядь, вся Европа гуляет во фраках, и он становится самой изысканной одеждой не только того времени, но и нашего тоже. Правда, в связи с фраком мы склонны скорее Загоскину поверить, который не очень лестно об этом предмете мужской одежды выразился: «А что такое фрак? Тот же самый сюртук, с той только разницей, что у него вырезан весь перед. Ну, может ли быть что-нибудь смешнее и безобразнее этого? Попытайтесь в воображении вашем нарядить какого-нибудь из древних, хоть Сократа, в какой угодно фрак, попробуйте это сделать и скажите мне по чистой совести, на кого будет походить тогда бедный философ: на мудреца или на шута?»^[84]

Ну мы и скажем господину Загоскину «по чистой совести», что если рассуждать таким манером, то есть таким логичным и эстетичным способом, то мода никогда бы не возникала и ее парадоксы канули бы в прошлое. А зачастую она на этих самых парадоксах и держится. Как, вы думаете, возник в Англии орден Подвязки? От конфуза. Да, да, от конфуза. При всем честном народе на балу у английского короля Эдуарда III леди Солсбери сконфузилась: у нее с ноги слетела подвязка и на самой середине зала. Ну тогда музыка смолкла, пары прекратили танцевать, дамы от стыда во главе с леди Солсбери в обморок падают, подвязка змейкой на середке залы лежит срамотно. Не растерялся только один король. Он спокойно подходит, поднимает с полу подвязку, берет ее в руки, надевает себе ниже колена и говорит: «Позор тому, кто плохо подумает об этом». Ну и что вы думаете? Не только честь своей любовницы спас, но и орден Подвязки ввел. И стал он самым высоким и почетным орденом в Англии и вручается в торжественной обстановке и только самым выдающимся личностям. Иоанн Безземельный решил в пику ордену Подвязки свой орден придумать — орден Звезды, так вот он такого значения не имел и никак не мог сравниться с орденом Подвязки, который со временем начали украшать такими дорогими каменьями и вышитым золотым шитьем, что он целому состоянию равнялся. Дамы позавидовали мужчинам, которые этот дамский интимный предмет своего туалета в такой высокий ранг возвели, и давай придумывать свои подвязки, всевозможных размеров, материалов и украшений. И все, конечно, для того, чтобы мужчин соблазнять. Когда еще ей официально орден Подвязки вручат, а скорее никогда, так надо свою инициативу проявлять. Ну, скажем, садится дама в карету, а платье нарочно так высоко поднимает, чтобы под ним роскошная подвязка видна была. Артистки и танцовщицы под конец своего выступления забавляли публику тем, что снимали с ног свои подвязки и бросали в зал. Маргарита де Сассенаж, придворная дама в эпоху короля Людовика II Французского, на которую король не обращал никакого внимания, решила соблазнить короля… своей подвязкой. Она подкараулила его в коридоре королевского дворца, подняла ногу и показала королю подвязку. И король тут же призвал даму к себе в кабинет, после чего целых два года она была его любовницей.

Королева Марго, первая жена французского короля Генриха IV, использовала свою подвязку весьма оригинально. Когда она ехала со своим очередным любовником в Булонский лес, на подножку ее кареты вскочил восемнадцатилетний юноша, прежний ее любовник, и в припадке дикой ревности вонзил кинжал прямо в сердце второго любовника. Марго в ужасе, конечно, но не растерялась, быстро юбку свою задрала, подвязку с ноги стянула и, подавая ее лакеям, приказала: «Повесьте его!» Чтобы, значит, на подвязке ревнивца вздернуть. Ну, придворные не решились на такой кощунственный шаг, чтобы не дай бог новый способ использования подвязок приживется, — молодцу традиционно голову отрубили — топором. А согласись они на это, быть может, какие широкие возможности для дамской подвязки открывались: сегодня тебе ее как почетному гражданину ниже колена орденом прицепляют, завтра тебя на ней вешают.

Дамская подвязка времен абсолютизма стала эротическим, возбуждающим предметом. Женщины, полулежа на своих кушетках в неглиже (разрешалось!), позволяли мужчинам с особым любострастием натягивать на свои чулки подвязки. Натянул подвязку, конечно, уже в виде ордена Подвязки своему сколько-то там месячному внебрачному сыну Гарри Ричмонду английский король Генрих VIII, обалдевший от радости рождения любовницей сынка. И это был единственный в мире малютка, который сосал соску и мочился в пеленки «орденоносцем».

Герцог Альфред де Орсэй имел счастливую способность вводить в обиход новую моду на одежду. Все его фантазии, самые сумасбродные, мгновенно превращались в моду. Однажды, играя в карты в каком-то кабачке, он до того проигрался, что остался в одном сюртуке, а поскольку на улице шел проливной дождь, он купил у моряка на последние деньги его толстое суконное пальто и в этом одеянии шагал пешком домой, укрываясь от любопытных взглядов парижан. А наутро к нему пришли купцы с просьбой помочь в деле продажи толстого сукна, которое километрами лежало на складах. Обещали, конечно, солидный куш в вознаграждение. Герцог приказывает сшить себе из этого сукна костюм и стал в таком виде появляться в салонах. Моментально все молодые люди стали шить себе костюмы из этого толстого матросского сукна. Дела купцов пошли в гору, не остался в накладе и герцог де Орсэй.

В России мода прививается хуже. И сколько бы там Зайцевы и Юдашкины ни корпели над каждым шовчиком на платьице, дабы массам понравиться и от кутюрье (высокая мода) не отстать, — ничего не получается. С высокой модой дело лучше обстоит, с массами хуже. Массы не признают всех этих новшеств — золушек в их худшие времена в чепчиках и сабо, в которых некоторые эстрадные артистки выступают. Массам подавай новшества Рижского рынка, шедевры доморощенного нелегала или легальные шедевры из стран восточного содружества. Им «до лампочки» эти дивы в ослеплении рамп, в подростковых платьицах, да еще снятых с плеча младшей сестренки. Массы консервативны, они считают, что, раз ты на сцене, тебе полагается длинное бархатное платье и стеклянные жемчуга на шее. Коротенькое мини-платьице пятидесятилетней красавицы, подделывающейся под «тростиночку» Твигги, у масс, мягко говоря, восторга не вызывает.

Раньше дамы так привередливы и критичны не были. Они там не анализировали, «что такое хорошо, а что такое плохо», и раз Генриетта Английская, жена Филиппа Орлеанского, а брата Людовика XIV, надевает в волосы надушенные подушечки — все поголовно стали шить себе такие подушки и поливать их литрами лаванды.

Так что, дорогой читатель, наш вывод, что мода — это или случайное явление, или целеустремленное, для прикрытия изъянов, остается в силе, подтверждением чего служит такая вот цитата эротического писателя шестнадцатого века Брантома: «Среди многих женских недостатков можно назвать костлявый хребет и тощий зад, какие бывают разве что у старых мулов. Дабы скрыть сей изъян, дамы имеют обыкновение пускать в ход маленькие мягкие подушечки, подкладывая их в нужные места. Другие носят пышные атласные панталоны, так умело скроенные, что неопытный мужчина, потискав даму, твердо уверится в природной ее округленности. А штука вся в том, что под панталонами этими надеты еще одни со множеством складок и оборок»^[85].

Возвращаясь к нашей Фонтанж, скажем, что мода на ее прическу привилась на долгие годы. Дамочка так возгордилась, что повсюду давай свою спесь демонстрировать. Королеве Марии Терезе не кланяется, проходит мимо с таким видом, что словно она, а не та — королева. Чувствует свою силу: сам король ведь теперь в нее влюблен. Сбылся ее вещий сон. «Вот волк, который меня не съест», — говорил вначале король и не особенно на нее внимание обращал. Ему не нравилось однообразие ее тонов. Сама бледная как мел, да еще со слишком светлыми волосами и в белом платье, сливалась в одно белое пятно. Но Фонтанж твердо верила в свое предназначение и высокую миссию. Ей, правда, подобно маркизе Помпадур, гадалка ничего такого великого не предсказывала, но вещий сон ее мигом расшифровала. Фонтанж снилось, что взошла она на высокую гору и была ослеплена светом, идущим сверху. Но потом блеск солнца вдруг рассеялся, и все погрузилось в темноту. «Плохо дело, — сказала гадалка. — Сначала вы на немыслимые высоты подниметесь, а видимый вами свет это не что иное, как любовь самого Короля-Солнца, но потом упадете вы с этой высоты в мрак, может быть, даже в смерть». Но Фонтанж не испугалась такого печального финала своего сна, в конце концов, все когда-то умирают, она вот только не думала, что это так скоро наступит. А пока давай очаровывать короля всеми возможными способам, так сказать, помочь собственными силами в исполнении вещего сна. Платья теперь уже белые не носит, в одно светлое пятно не сливается, а все больше контрастные — ну там алые или голубые. И король стал заглядываться на нее, поскольку, как мы уже вам говорили, дорогой читатель, больно он устал от язвительных шуточек Монтеспан, и ему понадобилась любовница помоложе и поглупей. И вот Фонтанж уже поместили в роскошных апартаментах, приделали лакеев в ливреях и прислугу, и она уже чуть ли не официальной метрессой короля считается. Нос кверху задирает и самою Монтеспан потеснить хочет. Глупая была, не понимала, что со всесильными королевскими метрессами надо считаться, почтение им оказывать и ни ревности у них не вызывать, ни презрения им не оказывать. Помните, как у нашей Екатерины Великой некто Ермолов, очередной ее фаворит, захотел место Потемкина занять и начал пренебрежительно к нему относиться и разные кляузы на «Светлейшего» писать. И чем это все окончилось? Отставкой Ермолова и еще большим возвышением Потемкина.

Ну, конечно, гордая Монтеспан дикой местью загорелась с желанием стереть с лица земли свою соперницу. Прямых доказательств у нас, дорогой читатель, нет, но очень многие историки и хроникеры того времени утверждают, что Монтеспан регулярно начала травить Фонтанж ядами, для коих целей подкупила за большие деньги лакея, и тот в молочко Фонтанж вливал по капелькам какую-то странную жидкость, от которой сразу не умирают, но начинают сохнуть. Лицо и тело приобретают желтый оттенок, внутренности высыхают, словом, из аппетитной здоровой барышни Фонтанж превратилась в живой скелет. Вид ее был так страшен, что даже король испугался, когда ее в монастыре увидел (ее в монастырь болеть положили). Тут ему надо бы свою радость высказать, поскольку сына ему Фонтанж родила, а он слез удержать не может, видя то, что от прежней любовницы осталось. Она, конечно, догадывалась, что ее отравили, и прекрасно знала, что умирает, и просила в последний раз прийти к ней попрощаться короля. А он не может, его вид высохшей Фонтанж на грустные чувства настраивает и настроение портит. Но Ментенон (тогда уже она фавориткой во дворе была) настаивает: надо по-христиански с прежней любовницей проститься, нехорошо ее последнее «прости» не принять. И король поехал в монастырь по настоянию своей любовницы Ментенон и министра Фейяда и там, увидев умирающую Фонтанж, еще пуще прежнего расплакался: он не любил печальных зрелищ. А она, гладя последним усилием исхудавшей рукой волосы короля, утешала: «Не плачьте, ваше величество! Теперь я могу умереть почти счастливой, поскольку увидела короля, оплакивающего мою кончину». И в 1681 году она умирает в монастыре в возрасте двадцати лет.

Ну, распрями, Монтеспан, свои уже слишком широкие от постоянных родов плечи! Все соперницы удалены, то бишь некоторые отравлены! Путь свободен. Путь-то свободен, да не сердце короля. Оно уже занято другой женщиной и надолго, то есть уже навсегда. И она станет его тайной женой, и с ней он обвенчается в костеле, и как муж король будет до своего семидесятилетнего возраста делить ложе со своей на пять лет старше его супругой и требовать от нее постоянных сексуальных сношений, поскольку метресс король уже не хотел и решил на старость замолить свои давние грехи упорядоченной сексуальной жизнью и отсутствием любовниц в своем ложе. Но все это наступит несколько позже, дорогой читатель. Сейчас все еще властвует гордая капризная Монтеспан и никому не желает уступать своего места. И может быть, не удалось бы королю так легко от нее отделаться, если бы не афера с отравлениями. Да, разгорелся, дорогой читатель, скандал на весь мир во французском королевстве, в котором самое близкое, непосредственное участие принимала маркиза Монтеспан. Раньше отравить человека, что тебе раз плюнуть — так популярен был это метод лишения жизни в королевствах. Но что-то слишком уж много отравлений во французском государстве. Не так давно на этом дворе Людовика XIV умерла при весьма загадочных обстоятельствах жена брата короля Филиппа Орлеанского — Генриетта Английская. Ее родной брат, ныне английский король Карл II, прямо подозревал отравление. Во дворе Людовика XIV все чаще и открыто стали говорить, что отравил ее ревнивый фаворит Филиппа (у того были бисексуальные наклонности) Лорран.

Спасаясь от подозрений и следствия, Лорран бежит в Италию и тут влюбляет в себя Марию Манчини. Ту самую? Да, да, дорогой читатель, ту самую Марию, в которую когда-то Людовик XIV был безумно влюблен и, как ему тогда казалось, не в силах будет разлуку с ней вынести. Вынес, однако, без особых трудностей. А сейчас Мария Манчини жена знатного господина Колонны, и у нее уже довольно много детей. И супруги ничего себе, довольно хорошо друг с другом жили, пока мужа Колонну итальянская ревность не обуяла. Он подозревает свою жену в интимной связи с Лорраном. А так или иначе, но, скажите на милость, зачем ей голой в Тибре с ним в купаться? И он решает отравить свою супругу, поскольку его ревностные муки сильнее желания ее живой, неверной супругой видеть. Но или яд был слабый (как у нас с Распутиным, которого ни за какие коврижки отравить не смогли, поскольку яд, называемый цианистым калием, был сильно выветренным мышьяком), или организм у Марии сильный, но яд ее не взял, но сильные колики, конечно, были. Мучается она своими дикими коликами, вопит от боли, придворные ей разные антидотумы от отравы суют, а муженек рядом храпит, как ни в чем не бывало, и даже ее стоны его храп не нарушают. И вообще никакого сочувствия мукам жены. Ну, конечно, тут и ребенку ясно: муж решил ее отравить. И она, переодевшись в мужское платье, бежит от мужа во французское королевство икать помощи и сочувствия у короля Людовика XIV. Авось вспомнит их прежнюю любовь. Где там! Король ее как ушатом холодной воды окатил! Еле разговаривает и какой-то там плохонький дворец для жизни во французском королевстве ей выделил, «а на большее ты не рассчитывай». Вот что, значит, время и назойливость кардинальских племянниц с чувством короля сделали. Семь штук племянниц и несколько племянников в свое время перетащил кардинал Мазарини во французский двор. Нахлебниками при Анне Австрийской росли: образование бесплатное хорошее получали, манерам их учили, наукам разным. Кардинал их непомерным своим богатством оделил, замуж хорошо повыдавал, словом, заботился уж больно очень о своих родственниках. А когда умер, и делишки семейные у племянниц не очень хорошо пошли, они, как сибирский гнус, давай королю надоедать своими просьбами в улаживании их семейных неурядиц. Как будто королю делать больше нечего, как только выяснять, правильно или нет кулаком ударил свою жену Гортензию ее муж Мазарин Арманд. Как что не так, бегут к королю или слезные письма ему пишут: рассуди, король-батюшка! От мужей своих законных поубегали и теперь пенсию на жизнь от короля требуют. То Гортензия, младшая сестра, от мужа убежав, к королю за помощью бежит, то Олимпия, хотя и от мужа не убежав, но спасаться от обвинений в дворцовых интригах к королю за помощью бежит, а теперь вот и еще Мария к королю за помощью из Италии прибежала. Ну выдал король Гортензии 80 000 франков пенсии ежегодной из королевской казны, хотя ее муж все богатство Мазарини себе заграбастал и даже его ценнейшую коллекцию картин и скульптур разрушил. Картины черной краской закрасил, скульптурам носы поотбивал, якобы в защиту моральности, от наготы беспутной. Теперь Мария клянчит: и ей пенсию назначь. А что государственная казна — это прорва без дна, что ли? Совсем «затрепали» короля племянницы кардинала Мазарини, и мы просто удивляемся терпению Людовика XIV. Ни разу ни голоса не повысил, ни кулаком от возмущения по столу не треснул: «А пошли вы, такие-сякие! Всю казну ваш дядюшка разворовал в свое время для своего семейства, в то время как я по его милости на дырявых простынях спал и в потертом халатике щеголял». И вот теперь за королевскую казну принялись. Ничего такого король не говорил, он внимательно просьбы всех назойливых родственников Мазарини выслушивал и по мере возможности удовлетворял, но сколько же можно? Гортензия Манчини до такого нахальства дошла, что после каждой пощечины супруга за справедливостью беспардонно к королю бегает и все время плачется перед ним. Король и так и сяк, дескать, живите с мужем дружно, я с ним поговорю, не будет он вас в свои разъезды брать, а если уж больно вам с ним неприятно ложе супружеское делить, то я прикажу ему в вашу спальню не хаживать и физических отношений с вами не требовать. Только живите себе спокойно, не эпатируйте скандалами Европу. Где там! Гортензия переодевается в мужское платье и, оставив мужу что-то около пяти ребятишек, в лучшие времена прижитых, бежит в Англию. Авось там любвеобильный английский король Карл II по достоинству ее красоту оценит (самая красивая женщина Европы — таково мнение многих о Гортензии Манчини). Ну, король Карл II там артачиться не стал, быстро ее своей то ли десятой, то ли одиннадцатой любовницей сделал, но только второстепенной, первосортные у него другие были. И Гортензия, распрямив от неволи и ревности свои крылышки, начинает блистать на английском дворе. У нее писатели, поэты и философы ужин кушают, хорошими разговорами и умными беседами время коротая, а любовники, что ни один, то красавец писаный, и даже молодой князь Монако в нее влюбился. Живи — не умирай. Но она умерла, однако, в 1699 году.

Другая племянница Мазарини Олимпия убежала в Испанию от преследований судебных органов. Ее обвинили в участии в «Афере с отравами» на королевском дворе. Ну, она, испугавшись следствия, и «махнула» нелегально, наверное, тоже в мужской костюм переодевшись (племянницы Мазарини в этом костюме навык имели), в Испанию и там тоже стала блистать при испанском дворе. Но тут умирает испанская королева, по-видимому, отравленная, и, боясь преследования, Олимпия бежит в Англию, потом в Брюссель и живет себе там уже тихо, спокойно и умирает в 1708 году.

Но батюшки, сватушки! Еще одна племянница Мазарини Анна-Мария в колдовстве и в «Афере с отравами» обвиненная! Ну прямо, дорогой читатель, сами авантюристки эти все племянницы кардинала, хоть бросай писать эту книжку и новую начинай: «Великие авантюристки мира». Но продолжим, однако. Анну-Марию назвала как участницу своих черных месс ведьма Ла Вуазьен. Она, конечно, из положения достойно вышла, хоть стоять перед комиссией и отвечать на глупые вопросы — удовольствие ниже среднего. Вот стоит перед комиссией герцогиня Буйонская, худая, как щепка, ходившая к отравительнице Вуазьен за средством против худобы, и судья ее спрашивает: «Сударыня, видели ли вы черта? Если вы его видели, то скажите мне, каков он на вид?» Герцогиня отвечает: «Нет, сударь, я его не видела, но вижу теперь. Он противен, безобразен и нарядился в платье государственного советника»^[86].

Выяснилось, что несколько раз приходила к колдунье Олимпия Манчини и требовала разные средства: любовный напиток, чтобы добыть себе любовь короля (король действительно какое-то короткое время был влюблен в Олимпию), и средство против скупости дядюшки, чтобы он свое громадное наследство племянницам оставил. В первый раз Олимпия принесла ведьме все, что ей удалось собрать «королевского»: его обрезанные ногти, две рубашки, галстук, чулки и пучок волос, неизвестно каким путем добытый, потому что король всегда носил небольшой паричок и без него нигде, даже в интимном ложе, не показывался. Самое страшное: комиссия выяснила, что самой главной клиенткой ведьмы Вуазьен и участницей «черной мессы» была всесильная фаворитка короля маркиза Франсуаза Монтеспан. Но прежде чем нам перейти к изложению практик маркизы по «завоевыванию себе чувств короля путем любовных напитков и устранению его других фавориток путем антилюбовных напитков», посмотрим, что там в истории творится с этими самыми «любовными коктейлями» — да не фикция ли все это! В семнадцатом веке, как-никак, живем мы с королем Людовиком XIV, это вам не средневековье, а между тем…

С тех пор, как существует человечество, то есть с тех пор, как взаимность в ответном любовном чувстве отсутствовала, существовали средства колдунов, так называемые «любовные напитки», способные искусственным путем вызвать эту взаимность. Это было во все времена и у всех народов. Начиная с древних римлян и кончая сегодняшним днем. Такой известный исследователь-ученый конца восемнадцатого — начала девятнадцатого веков, как Плосс, утверждает, что многочисленные примеры, которые он исследовал, заставили его принять такую версию, что «раньше сильно боялись любовных напитков, от которых, по мнению древних врачей, можно было даже лишиться рассудка»^[87].

Что ж, примеры этому были. Поэт Лукреций лишил себя жизни в припадке сумасшествия от изобилия выпитого любовного напитка. Мы знаем, что австрийский император Леопольд, хорошо знавший и занимавшийся химией, «переборщил» в своей колдовской кухне от любовного напитка, увеличивающего силу мужской потенции, и умер.

Да мало ли можно найти примеров в древней и новейшей истории, когда совершенно необъяснимые браки, например, с красавцем королем и уродиной женой, объясняли влиянием любовного напитка. Кричал же во весь голос Генрих VIII, что его необыкновенная любовь к Анне Болейн была вызвана влиянием любовного напитка, которым она его опоила. Или Екатерина Медичи, допрашивавшая свою даму де Сов о причине внезапной любви к ней Генриха IV: «А ты не давала ему любовного напитка?» Английский Ричард III, убивший своих племянников, детей его умершего брата английского короля Эдуарда IV, чтобы им не достался законный трон, свою совесть успокаивает тем, что брак короля с Элизабет Вудвиль был не настоящий, по любви, а под влиянием любовного напитка. Словом, нам ясно, дорогой читатель, что любовным напиткам верили. Их магическое действие для многих, даже просвещенных умов, было авторитетом. Любовные напитки бывают разные. Если это действительно напитки, то основной их составляющей частью является человеческая кровь: чаще новорожденного младенца.

Многочисленные процессы с пятнадцатого по семнадцатый век свидетельствуют, что для «черной мессы» кровь новорожденного младенца была так же необходима, как скальпель для хирурга. Если кого слишком шокировало такое любовное зелье, можно было с не меньшим успехом обходиться без всякого питья, единственно стряпая фигурки из совсем уж невинных материалов — восковых свечек. Цыганами, для которых восковые свечки были дорогим недоступным сырьем, допускались фигурки, вылепленные из теста. Девушке-цыганке надо было самолично замесить тесто, вылепить фигурку, ну хоть немного напоминающую возлюбленного Бодуила, прикрепить к ней его волосы, отрезки ногтей и прочую дрянь, взятую с тела возлюбленного. Затем во время новолуния закопать в землю на перекрестке двух дорог и произнести такие вот магические слова: «Петр, Петр, или там, Бодуил, Бодуил, я люблю тебя. Когда же твое изображение сгниет, ты должен бегать за мной, ако кобель за сукой». И конечно, после этого Бодуил, оставив все дела и иных возлюбленных, начнет бегать за этой девушкой, как кобель за дворовой сукой.

Поскольку чаще все-таки восковые куколки делались для умерщвления людей, то мало кто верил, что они не для этих целей вылеплены. И так на этой почве погиб возлюбленный королевы Марго, который хотел единственно ее любви, а несправедливые судьи-инквизиторы не пожелали этому верить, и де Моль лишился своей головы, якобы за то, что, проткнув сердце восковой фигурки, таким способом хотел короля Генриха III умертвить.

У русских никаких фигурок лепить не надо было. Здесь все проще, и продукты для колдовства самые натуральные и невинные: ну там яблочко, паучок какой, слюна, и даже крови не требовалось. Ну, если какая дотошная бабенка принесет колдуну в пузырьке немного своей менструальной крови, он от нее не отказывался — употреблял. Но чтобы детишек невинных жизней лишать и их кровь в кубках испивать — упаси боже, до таких ужасов в Русском царстве не доходило. Здесь колдуны своих жертв жизней не лишали, так, попугают только. Ну там лихорадку какую пошлют, язвы на тело и на лицо, присушат иногда упорного паренька к какой девушке, и все! На этом их «черная месса» кончалась. И вот еще одна функция русского деревенского колдуна, о которой мы в некоей книжке прочитали: «Недалеко от Сабурова, в Малоархангельском уезде живет колдун, который может сделать какую угодно невстаниху. (Слово-то какое, чувствуете, дорогой читатель!) И может это сделать на какое угодно время: на год, на два или даже больше. Он берет нитку из покрывала мертвеца, вовлекает ее в иглу, которую затем вдевает в подол рубашки известной женщины. Пока эта игла из ее юбки не вынута, ничего муж не может с соперницей жены сделать, как ни старается»^[88].

Вот ведь каким манером раньше ревнивые жены со своими мужьями боролись, хоть к другим бабам выгоняли: дескать, не держу я тебя, иди! А он в кровать ляжет с возлюбленной, а сделать ничего не может, импотентом становится — у него «невстаниха» появилась.

А на западе разве все так невинно происходило? Разве там колдуны и ведьмы только лихорадкой и «невстанихой» довольствовались? У, кровожадные ведьмы, сколько вы невинных младенцев загубили! Ведьмы в Риме даже мертвыми трупиками детишек не брезговали: «все, дескать, в колдовском хозяйстве пригодится. Все в расход пойдет». Сердце ребенка варили в эссенции мирта, и это было действенное любовное привораживающее средство, только оставленной женщине надо было еще сваренное сердце из отвара мирты достать и, иголочкой покалывая, так вот заклинать: «Прежде, чем огонь погаснет на этой жаровне, вернись, мой любый, ко мне». Ручка ребенка, закопченная в дыме дерева, взятого с виселицы, гарантировала безопасность домов. Тут никогда не совершится кража. А тот, кто хочет, чтобы его бизнес удался, должен носить в мешочке засушенную печень ребенка. А если носишь с собой кусок детского ребра — никогда ранен в битве не будешь. А засушенные гениталии — очень дорогое и действенное средство для мужчин: ни одна женщина ему в своих ласках не откажет. Словом, торговля детскими частями тела процветала вовсю. Мы вот только не знаем, зачем итальянка, хотя королева французская, Екатерина Медичи носила у пояса засушенную кожу ребенка. Ну, дочь ее, королева Марго, которая носила на пояске засушенные сердечки своих любовников, — понятно, она их для памяти носила. Так сказать, чтобы оплакивать их любовь. А кожа? Кожу мы не знаем, зачем Екатерина Медичи носила, но даже ночью этот особливый талисман с себя не снимала.

Резюмировать здесь можно словами известного ученого-писателя Шульца: «Все из трупика младенца сгодится, надо только соответствующим образом мессу приготовить, с точным следованием всем магическим предписаниям и по рецептам черной магии в новолуние и когда дьявольская мощь наиболее сильнее обнаруживается и в полном блеске месяца»^[89].

А что в своей колдовской кухне поделывает знаменитая египетская царица Клеопатра? У нее была прекрасная химическая лаборатория, и она годами исследовала свойства различных ядов. Особенно она искала яд, который убивал бы мгновенно и безболезненно. Объектами, над которыми она экспериментировала, были узники из тюрем. Впрочем, не всегда. Иногда это были ее мужья — братья. Ведь именно такая сплетня по истории ходит: чтобы добиться власти, она умертвила своих двух братьев, бывших одновременно ее мужьями. Но Клеопатре удалось найти только яды, которые если действовали быстро, то очень болезненно, поэтому-то она для своей смерти применила традиционный укус змеи, которую принесли во дворец в корзине с фигами, или инжиром, по-нашему. Вот, дорогой читатель, ее разговор с Марком Антонием в интерпретации писателя Брантома: «Марк Антоний захотел вина, а Клеопатра, занимая его пленительной речью, обрывала со своего венка лепестки, заранее пропитанные смертоносным ядом, и бросала их в чашу Марка Антония, когда же она замолчала и он поднес чашу к губам, собираясь выпить, она, Клеопатра, удержала его руку и крикнула, чтобы привели ей раба или какого преступника. Его приводят, и царица, взяв чашу из рук Марка Антония, дает выпить вино несчастному. Тот подчиняется и умирает на месте. И тогда, оборотясь к Марку Антонию, она говорит: „Если бы я не любила так, как люблю, то сейчас бы избавилась от тебя без всякого труда, но я знаю, что без тебя я не смогла бы жить на свете“. Поступок сей убедил Марка Антония в ее любви, и страсть к ней еще больше возросла»^[90].

Ну, как нам кажется, страсть Марка Антония к Клеопатре разгорелась не потому, что она так «шутила» с ядами. У этой египетской царицы, вознесшей эротические наслаждения на высоты божества, были в запасе и более пикантные штучки для сексуального наслаждения. Чего только стоят ее знаменитые бичи, которыми она хлестала возлюбленного, сковывая его руки и ноги. Оказывается, флагелляция была известна еще в 69 году до нашей эры.

Копошится в своей колдовской кухне знаменитая Локуста — отравительница всех неугодных императору Нерону. И так повседневно было отравление, что их разговор напоминает беседу госпожи со своей кухаркой по поводу меню завтрашнего обеда. «Дали яд Британику (брат Нерона. — Э. В.). „Лекарство ты ему дала, не яд“. Она защищалась: „Дала малую дозу, чтобы убийство не так очевидно было“.

Нерон в своем присутствии заставил приготовить яд посильнее. Дал ягненку. Мучился пять часов, прежде чем скончался. Приказал — еще сильнее. Испробовал на свинье — она тотчас же околела. Во время пира Британика отравили».

Мать Нерона, а жена Клавдия Тиберия отравляет его сильной отравой, всыпанной в его любимое кушанье — грибы. Яду было настолько много, что организм отторгнул его рвотой. Тогда подкупленный врач смазывает перо сильно действующим ядом и якобы для того, чтобы вызвать еще более сильную рвоту, смазывает им горло Клавдия Тиберия. Император умирает, на престоле Нерон.

Калигула, племянник Клавдия Тиберия, имел специальную коробочку со сладостями. Они были насыщены сильно действующим ядом. Время от времени он открывал ее и угощал кого-нибудь из римских граждан, записывая в своем дневнике, как он обожает смотреть на муки умирающих от мышьяка.

Жена Августа Ливия, умная женщина, придумала затейливый способ для отравления своего супруга: она смазала ядом инжир прямо на дереве, не срывая его. Август, который любил этот фрукт и часто им лакомился, срывая с дерева, отравился, конечно.

Политические расчеты, удаление неугодных противников при помощи яда — стали чуть ли не главными аргументами в правлении римского папы Александра VI. Кубок, наполненный ядом, которым папа угощал какого-нибудь кардинала, стал повседневным явлением лишения того жизни. Но, как говорится, «не рой яму другому, сам в нее попадешь», на одном пиру Александр VI и его сын Цезарь выпили яд по ошибке, перепутав кубки. Цезарь, принявший моментально сильные антиотравляющие вещества и искупавшийся в бычьей крови, выздоровел, а его отец, римский папа Александр VI, в муках умер.

Но то, что можно было делать великим мира сего, ни в коем случае не разрешалось «рыбкам маленьким». Отравительниц-ведьм судили, подвергали жесточайшим пыткам и живьем сжигали на кострах. И так была сожжена знаменитая жена маршала д’Анкр, любимая подруженька Марии Медичи, матери Людовика XIII и жены Генриха IV. Эта умная, маленькая женщина, которую писатель Генрих Манн почему-то называет зловещей карлицей, запутавшейся в юбках у Марии Медичи во время брачной ночи ее с Генрихом IV и не желавшей выходить из их спальни^[91], увлекалась астрологией, магией и колдовством. Поставленная под суд с обвинением в приворожении французской королевы Марии Медичи любовным зельем, она проявила чудеса мужества и хладнокровия. С обезоруживающим спокойствием отвечала на все глупые вопросы судей, выдержала пытки, с усмешкой и презрением приняла свою смерть: сожжение на костре. Это настолько интересная и сильная личность, и умом, и талантом, и образованием намного превышающая недалекую королеву, что стоит немного подробнее на ней остановиться. Леонора Галигаи, так звали маршальшу д’Анкр, стоит перед судьями и выслушивает показания свидетелей о том, что она после обедни приносила в жертву черного петуха. Другая свидетельница показала, что она убивала голубей и пила их кровь. Третья говорит о том, что видела ее входящей к чернокнижнику Лоренцо. А Лоренцо придумал какой-то необыкновенный яд — с позитивом и негативом.

То есть каждый состав сам по себе безвреден. Но если, скажем, давать по три капли позитива в чашку с чаем в течение семи дней, а потом смазать розу, например, негативом, то достаточно ее понюхать, чтобы человек умер. Причем признаки отравления совершенно неявственны, будто это какая-то кожная болезнь. Сначала на лбу или на щеке выскочит крохотный прыщик. Через несколько дней этими язвочками покроется все лицо. Начнут выпадать волосы, ресницы, зубы. На десятый день человек умирает от неизвестной якобы болезни. Все обвинения судей Леонора «смахнула легкой рученькой». Пила голубиную кровь? А что, запрещается ее пить? От анемии очень даже хорошо помогает. Клала на жертвенник петуха? А что? Разве богу неугодно, чтобы не только цветы под его алтарь класть, но, по примеру древних римлян, нечто посущественнее? Но прокурор не унимался и последнюю козырную карту из рукава вытянул: «Занимались вы гаданием?». Галигаи спокойно отвечала: «Да, занималась, точно так же, как занимались им королева и все придворные».

Словом, дутый процесс о колдовстве Леоноры Галигаи с треском провалился. Но не будем наивны, дорогой читатель! История нам преподносит со времен своего деяния и до нашего времени сюрпризы в виде охот за ведьмами и процессами с «врагами народа». Всякое отсутствие состава преступления еще не означает оправдания. Леонору Галигаи осудили, конечно, за приворожение королевы и смягчились до такой степени, что не живую ее в костер бросят, а прежде отрубят голову, а уж потом тело бросят в костер и пепел по городу Парижу рассеют. И ничего не осталось от маленькой мужественной женщины, «зловещей карлицы», запутавшейся в юбках французской королевы в ее первую брачную ночь. Казнь, как всегда в Париже, происходила на Гревской площади. Любопытными были унизаны кровли домов и колокольни церквей. Приговоренная выслушала приговор с удивительным мужеством, не унизив себя мольбами о пощаде. Народ боялся, как бы она при помощи своих чар не превратилась в ворону и не улетела бы от достойного наказания.

Но вороной или совой она не упорхнула от несправедливого наказания и даже не «летает» по страницам книг. Писатели не заинтересовались этой исключительно интересной личностью, могущей дать пищу и их фантазиям, и размышлениям психологов.

Теперь, уже возвращаясь в нашу эпоху Людовика XIV и маркизы Монтеспан, будут другую ведьму пытать каленым железом и сжигать живую на костре.

Это, конечно, уже знакомая вам Вуазьен. Каким-то неизвестным образом пролезла во дворцовые задворки и вот уже самою королеву, недалекую Марию Терезу, подговаривает вливать в питье мужу ею приготовленный любовный напиток, от которого король всех своих метресс оставит, а будет спать только со своей женой. Мария Тереза любезно отклонила предложение: она не будет подвергать риску здоровье короля недозволенными практиками и лучше будет и дальше терпеть его метресс, чем хоть каплю любовного напитка ему в питье выльет. А вот маркиза Монтеспан так не церемонилась с королем. Она за несколько лет своих чернокнижных практик литры всевозможной дряни, называемой «любовным напитком», в короля вылила. И если верить писателю Гуи Бретону, вот что она королю в суп подсыпала: «Изжаренные кости жабы, зубы крота, пепел мертвеца, шпанские мушки, кровь летучей мыши, сушеные сливы и опилки жемчуга»^[92].

Тут ничего не говорится о крови новорожденных младенцев. А между тем во время обыска у Вуазьен нашли в саду большое количество закопанных трупиков новорожденных, и та же Вуазьен показала, что маркиза Монтеспан была участницей «черной мессы», когда надо было голой лежать на расстеленном полотне и пить из кубка детскую кровь. Совершенно было доказано, что маркиза Монтеспан часто обращалась за помощью к Вуазьен: сначала, чтобы извести Ла Вальер, чтобы король почувствовал к ней отвращение, в другой раз приворожить короля к своей особе. И то и другое ей замечательно удалось, только вот не знаем, при помощи ли Вуазьен, или само собой, без вмешательства потусторонних сил. Королю ежедневно докладывали о ходе следствия и о показаниях свидетелей.

Испуганный той ролью, которую играла его любовница в этом процессе, он приказал все протокольные записи, где будет фигурировать маркиза Монтеспан, записывать не в общей тетради, а на отдельных листочках, которые велел приносить ему лично. Он их внимательно читал, аккуратно складывал в шкатулку и приходил в ужас: его горячо любимая многолетняя любовница, мать его семерых детей, участвовала в отвратительных процессиях черной магии, поила его на протяжении многих лет отвратительным пойлом, именуемым «любовным напитком». Да, удар, как ни говори, слишком сильный для короля. И конечно, ничего Монтеспан за ее порочные практики не было. Она в судебном процессе официально не фигурировала, а Вуазьен приготавливают к сожжению. Как всегда, Александр Дюма довольно красочно описывает последние минуты жизни Вуазьен: «Подвергнутая ужасной пытке, она, колдунья, не сказала ничего! (Это неправда, Вуазьен выдала всех участников „черной мессы“. — Э. В.) Она перетерпела обыкновенную и чрезвычайную пытку и даже обедала с аппетитом и проспала восемь часов и на костер шла бодрая и отдохнувшая. Связали ее и одели в белое платье с факелом в руке. Такое, особенного кроя платье надевалось на тех, кого предавали сожжению на костре. Скованную по рукам и ногам железом, ее посадили на костер. В то время, как вокруг нее клали солому, она разразилась руганью и проклятьями. Ее прах рассеялся по воздуху»^[93].

Ну, конечно, после того как король узнал, какими лакомствами кормила его Монтеспан, и вообще обо всех ее делишках, любовь у него к Франсуазе испарилась мгновенно и он бы рад уже от нее избавиться. Но еще целых одиннадцать лет будет она прозябать на королевском дворе, уже не имея той силы и мощи, что дотоле. Но пришла пора и ей — в монастырь не в монастырь, но только из дворца удалиться. Думала она, думала, как бы это половчей сделать, поскольку король очень деликатным был и ему неловко самолично об этом любовнице сообщать, и решили с Ментенон (она уже на горизонте появилась), что печальное известие об отставке должен сообщить ее сын, прижитый с королем, — герцог Мэнский. Он пришел к матери и сказал: «Матушка, мой отец-король не желает вас больше иметь ни как свою любовницу, ни как приживалку в Версале, и лучше вам добровольно из дворца удалиться». — «Как это удалиться? Как это так не желает?» — в ярости вскричала Монтеспан, ибо за свое долгое пребывание в Версале первой метрессой и с семерыми рожденными ею от короля детишками полагала, что власть ее на королевском дворе будет вечной, хорошо укрепленной и обжалованию не подлежащей, даже если временами король и засматривался на какую-нибудь романтичную придворную даму. А тут вдруг ее ни за что ни про что, как выжатый лимон, на помойку выбрасывают. Ну, собственно, не совсем «на помойку». На помойку ее внутренности по ошибке пьяного возчика через пару десятков лет выбросят, а сейчас ей предлагают довольно хорошую пенсию: за нею сохраняется титул маркизы, богатое поместье, все дарованные королем драгоценности, ну и, конечно, какая-то сумма денег чистоганом. Но конечно, Версаль роскошный, балы и маскарады, а также постель короля уже будут для нее недоступны. Вытуривают, словом, некогда могучую куртизанку, как надоевшую мебель из новой квартиры. Теперь в Версале Ментенон, нянюшка ее деток, будет владычествовать. Да, удар, конечно, мягко говоря, слишком болезненный для тщеславной и гордой Монтеспан. Она в ярости и слезах дверью хлопнула, дворец свой причудливый для сына герцога Мэнского освободила и уехала… В монастырь? О нет, так безоговорочно служить господу богу, как Ла Вальер, умершая монахиней-фанатичкой за пять лет до смерти короля, она не будет. Но немножко, конечно, ему, то есть господу богу, послужит. На добровольных началах. Ну там какую-то толику денег для постоянной милостыни нищим выделит, костелу какую-то сумму на новые рясы для епископов пожертвует, а вообще-то, терзаемая сложным чувством, в котором даже смирение место нашло, то в религиозный фанатизм ударяется, то планы мести в своей душе лелеет, что господу богу вовсе не желательно. Сидит и мечтает: «Вот умрет эта змея подколодная, эта Ментенон, благо на пять лет старше короля, а тому уже на седьмой десяток перевалило, король вспомнит о ней, своей бывшей любовнице, во дворец на прежнее место вернет, ведь дети уже взрослые растут, и король их очень любит. Но король не только Монтеспан не вернул, но даже, когда узнал о ее смерти, совершенно безразличным тоном так выразился: „А для меня она давно уже умерла“».

Но это позднее будет, а пока Монтеспан еще живет, еще, как говорится, «пыжится». Захочет она, скажем, своих прежних придворных на чай к себе в особняк пригласить, те придут, бывшее ее могущество помня, а она их, эта подстаревшая, рано поседевшая низложенная матрона, сидя, как на троне, принимает и, как королева, ручку для поцелуя даже дамам протягивает. Ничего из прежнего высокомерия не исчезло в ней. Где уж тут божеское смирение Ла Вальер!

Но когда одиночество и ярость слишком эту гордую и непокорную душу одолели, она к мужу переметнулась и стала какие-то попытки для сближения делать. Муж, который немало страдал из-за измены жены, хотя и получил от короля огромную денежную мзду и губернаторство, категорически против примирения, тем паче совместной жизни с бывшей супругой. Он, муж маркиз Монтеспан, даже двери ей в свой замок не открыл, а велел передать через лакея, что видеть ее даже на минутку у него нет ни малейшего желания и вообще он забыл о существовании такого человека, как маркиза Монтеспан, и наново вспоминать не хочет. Монтеспан кинулась к детям! Авось у них утешение найдет, авось пожалеют брошенную матушку. Но так как у нее не было к ним никакого материнского чувства раньше, так и у них нет этого чувства к ней теперь. Откуда? Если они были воспитаны милой тетушкой Ментенон и она им «мать родная». А та, змея подколодная, сделала все, чтобы дети Монтеспан полюбили не родную мать, а свою воспитательницу. Они жалеть родную мать не хотят, они хорошо в королевском дворе окопались, прочно обосновались, титулы и звания получили, поместья тоже, узаконились, стали официальными детьми короля, и зачем им «непотребная» матушка? Ну, тогда Монтеспан на религию переметнулась. Надо же ей хоть кого-нибудь полюбить! Без этого нельзя, без этого душа черствеет, сохнет, и решила она полюбить господа бога и нищих. Практики свои по отравлению людей и «черные мессы» забросила, на задворках раздает вшивым нищим свое состояние. И как всегда бывает у гордых и непокорных людей, все делает демонстративно. И в служении богу — ошеломляет!

И вот она поселилась в общине святого Иосифа и начала совершать паломничества по святым местам. А вечерами берет толстую иголку и, искалывая когда-то свои белые восхитительные ручки, шьет для бедных грубую одежду. А на ее стол глянешь, а там, батюшки, один картофель в шелухе и головка лука. И конечно, как религиозным фанатикам пристало, тоже начала свою плоть истязать! Отлились ей сейчас слезки Ла Вальер, над которой она когда-то так жестоко издевалась. Почти полностью ее биографию сейчас повторяет. Тоже спит на простынях из грубой желтой ткани и такую же рубашку на себя напяливает. Ну, чем не власяница Ла Вальер? И чтобы ту в истязании плоти даже перещеголять (она во всем должна быть первая), надевает на руки железные наручники и утыкает подвязки гвоздями и так вот теперь живет и терпит, бросая в своей невообразимой экзальтации вызов миру, а королю в особенности! А вот вам, до какого ужаса в раскаянии я дошла! Чувствуете, дорогой читатель, какой дикий экстремализм из нее вылазит? Всю жизнь во всем всех желала ошеломить и даже сейчас от этого чувства ошеломления не отказалась, только уже не богатым чудачеством, а бренным истязанием плоти и духа! Сама себя за свои прошлые грехи стала наказывать, да только без божеского смирения и покаяния, а назло и напоказ. Гордо, тщеславно, демонстративно. Такая вот была эта необыкновенная женщина, маркиза Монтеспан, которой история гораздо меньше внимания уделила, чем другим королевским фавориткам! А напрасно! Это школа и для психологов, и для сексопатологов, и для философов!

Конец ее бесславен был, дорогой читатель. Поселившись в конце жизни в своем уже скромном особнячке, с тремя простыми бабами, была объята диким чувством страха, что само по себе уже предзнаменует психическую болезнь. Боялась, как огня, смерти, поэтому-то никогда огонь в своем особняке не гасила. Днем и ночью должны были гореть свечи, ибо ее больному воображению представлялось, что смерть в темноте к человеку приходит. Так при огнях и умерла в возрасте шестидесяти шести лет в 1707 году.

Как же трудно «раскусить» эту загадочную натуру. Посмотришь — агнец божий. Скромная, трудолюбивая, обязательная, заботливая, добрая, с тихим ласковым голосочком, всех утешает, всем помогает, ну что тебе Лука из пьесы Горького «На дне». Да только хорошо ли всем от этого утешения, да только искренне ли оно?

Как можно от неприязни, даже ненависти к ней короля, пройти такую эволюцию: стать самой необходимой ему женщиной, забыть обо всех своих прежних метрессах, не иметь в настоящем, даже жениться на ней тайно. Да, Ментенон тайная, законная супруга французского короля. А как он ее терпеть раньше не мог! «Эта назойливая вдовушка вечно надоедает мне своими прошениями о помощи», — жаловался король своим министрам, когда вдова язвительного поэта-калеки Скаррона в черном платочке монашки и с опущенным взором приходила к королю просить пособие «на скромную вдовью жизнь».

Родилась где-то в тюрьме, отец фальшивомонетчик, мать тоже подозрительная личность, молодой пятнадцатилетней девочкой вышла замуж за вечно больного, старого калеку поэта Скаррона, который своей язвительностью удовлетворял все свои сексуальные желания. Оставил Франсуазу девственницей, поскольку давно уже был немощным импотентом. Умер с саркастической улыбкой на устах. А она пошла по Версалям просить пособие у добрых монархов. Увидела ее маркиза Монтеспан. Восхитилась покорностью, жалким видом Ментенон и пригласила эту «служаночку» к себе во дворец воспитательницей королевских, то есть прижитых с королем, детей. Ментенон хорошо исполняла свою обязанность. Ни в чем не перечила, покорно часами стояла у задних дверей Версальского дворца, пока маркиза Монтеспан рожала очередного королевского малютку. Потом забирала малютку, закутывала в свою шаль и, надев маску, удалялась на извозчике, поджидающем ее у задних ворот дворца. Очередной ребенок на воспитании Ментенон. Сначала король не соглашался, чтобы эту хитрую ханжу признали как воспитательницу его детей (в ее искренность и кисленькую улыбочку король не больно-то верил). Поэтому-то и не очень соглашался с решением своей любовницы. Но Монтеспан настояла. Эта староватая Франсуаза со своим опущенным в землю взором, чуть ли не передничек теребящая, казалось, никакой опасности для нее лично представлять не может. Да это просто уму непостижимо! Блестящая, гордая красавица и, извините, какая-то серенькая букашечка, с черного ходу забирающая в свой подол очередного ребенка короля. Ей стать соперницей? Приснится же кому глупому такая нелепость! И очень уверенная в том, что Ментенон никогда и ни за что в жизни не может быть соперницей, не переносящего эту вечно клянчившую подачки, ее короля. Но как же, дорогой читатель, «тихая водичка долбит камень». Франсуаза Скаррон умела держать язык за зубами, а королевских детей воспитывала очень даже хорошо. Настолько хорошо, что они начали не родную матушку любить, а свою воспитательницу. Уже тогда бы гордой красавице Монтеспан обратить внимание на таящуюся опасность и удалить Ментенон навсегда. Долго, очень долго маркиза Монтеспан не видела, какую змею пригрела на своей груди. Собственно, «пригревала» она ее редко, чаще жалила. И злой, ядовитый язычок Монтеспан испускал свой яд и на мадам Скаррон. При всем честном, как говорится, обществе, в присутствии самого короля, Монтеспан отпускала злые шутки в адрес супружеской жизни Ментенон с калекой Скарроном. «И что? Ему так и не удалось из вас женщину сделать?» — спрашивала она нахально при всех придворных дамах воспитательницу своих детей. Та месть оставляла до лучших времен, а сейчас неизменно опущенный в землю взгляд (сама покорность!), и спокойным тихим голосом достойный ответ: «Это бедный человек! Его пожалеть бы надо, надсмеиваться над ним не очень хорошо!» Король слушал, король запоминал. Маркиза Монтеспан могла совершенно не беспокоиться о своих детях. Все на плечах Ментенон. Пятнадцать лет она будет верой и правдой служить маркизе, смертельно ее ненавидя, но ни в чем не переча и исподволь внушая детям ненависть к своей матери. Их простуды, режущиеся зубки, боли желудков несет на своих плечах Ментенон. Не спит по ночам, когда маркиза беспечно резвится на балах, ослепляя всех своим великолепием. Ментенон заботится об их одежде, образовании, распорядке дня, еде. Никогда телесно, что тогда было общепринято (нередко воспитатель юного короля без плетки или розги на прогулку с ним не выходил), детей не наказывала, но всегда старалась даже самую скучную латинскую зубрежку превратить в развлечение, создав для этой цели свою воспитательную программу, которой позавидовали бы сегодняшние педагоги. Развивать в детях их естественные склонности к наукам, не принуждать никогда их силой, не превращая урок в психологические пытки, конечно, такой метод дает поразительные результаты. Неприязнь короля сначала сменилась удивлением: как толково и умно дети рассуждают. Потом признанием, потом симпатией к этой скромной труженице, вечно стоящей в тени, не выпячивающей себя и очень хорошо знающей свое скромное место, но вместе с тем с каким-то гордым и скромным достоинством носящей его. И король не только механически подписывает счета, он начинает говорить с Ментенон. И поражается ее знаниям детских характеров, привычек и даже ее собственными знаниями. Ее интеллектуальный калека муж, ничего не могущий поделать с ее девственностью, напичкал ее хорошими знаниями литературы и философии. Как же отличалась Ментенон от шумной, крикливой, язвительной и капризной Монтеспан. Дошло до того, что он уже говорит с Ментенон о своей Франсуазе: о ее невозможном характере, о своей любви к ней. Ни разу Ментенон не обнаружила свою дикую неприязнь к маркизе. Она соглашается абсолютно во всем с королем и инстинктивно чувствует, какие слова надо находить, чтобы успокоить его. Разговоры становятся дольше и интимнее. Маркиза Монтеспан с иронией спрашивает Ментенон: «О чем это вы, милочка, так долго толкуете с королем? О геометрии или об астрономии?» А они «толкуют» о жизни, и король просто поражается трезвости суждений Ментенон. А она умела рассуждать: спокойно, трезво, глубоко, без малейшей лести, но с огромным почтением. «Сир, от вас дурно пахнет», — могла бесцеремонно заявить королю Монтеспан. Франсуаза Ментенон никогда не замечала этого.

Король понял, что все в нем восхищает воспитательницу его детей. А ему, стареющему могущественному королю, уже очень хочется спокойствия и тепла. Ему начинают надоедать шумные балы, маскарады, игра в карты, охота, он все чаще и чаще хочет пребывать в обществе умной, спокойной, трезвой женщины. А то, что она старше короля на целых пять лет, ему не мешает. Она еще очень даже хороша как женщина. Тридцать восемь лет было Ментенон, когда она познакомилась с королем. Тридцать три года она будет царствовать полновластно в Версальском дворе. Она станет первой советницей короля, перед которой по стойке смирно стояли министры, ловя каждое ее слово. Дело дошло до того, что перед тем, как идти к королю с бумагами, они чуть ли не в очередь выстраивались перед Ментенон: она должна была просмотреть их первой, и только после ее одобрения они несли их королю. Долго, очень долго, годами, прокрадывалась эта незаметная вдовушка к сердцу и ложу короля, как бы все время говоря себе: только бы заманить его в ловушку, а там-то я уж смогу удержать его при себе. Замечательно смогла.

Король Филипп Красивый и его жена Хуана Кастильская Безумная.

Король Генрих VIII. Художник Г. Гольбейн-младший.

Королева Англии Елизавета I.

Мария Стюарт. Королева Шотландии.

Король Франции Генрих IV.

Французский король Людовик XIV.

Фридрих II. Король Прусский.

Король Франц-Иосиф и его супруга Елизавета (Сиси).

Но сейчас до победы над Монтеспан еще далеко, хотя король все чаще и чаще сравнивает в мыслях этих двух женщин, и далеко не в пользу своей фаворитки. И вот, когда однажды во время одного из Версальских вечеров, когда король играл в карты, а маркиза Монтеспан забавляла общество своим ядовитым остроумием, под острие ее язычка опять попала Ментенон. Король ничего не сказал, кажется, даже не слушал, но когда, как всегда спокойная, Ментенон, то есть еще пока мадам Скаррон, хотела уходить и прощалась со всеми, король поднял глаза от карт и сказал: «Спокойной ночи, маркиза Ментенон!» А знаете, дорогой читатель, что это означает? Что бедная вдова Скаррона получает в подарок от короля богатое поместье Ментенон и становится отныне госпожой маркизой. Ну, теперь-то Ментенон может не церемониться с Монтеспан. «Отлились кошке мышкины слезки». Теперь она на каждый сарказм Монтеспан парирует с еще большим хладнокровием, на который даже находчивая Монтеспан не могла сразу найти ответа. Отношения между ними настолько обостряются, что быть вместе они уже не могут. Ментенон решает оставить свою должность у Монтеспан и уйти совсем. Но ей уже заготовлено место: в спальне короля. Она сейчас займет уже навсегда место первой фаворитки короля. Могущественной и так отличающейся от всех предыдущих. Место балов заступили молитвы. Две прекрасные молельни построил король для своей любовницы, где они рядом часто стояли перед иконами, погружась в молитвы. Затих Версаль. Нет уже там веселых забав, балов, маскарадов, балетов. Вместо этого умные и нудные разговоры с писателями, поэтами, философами, учеными. По-прежнему тихая, спокойная, хоть не всегда в черных, но всегда в каких-то приглушенных тонах одежды, ласковой кошкой, а на самом деле хищным зверем, ходит Ментенон по своему Версалю. Она уже законная жена короля, поскольку не гоже ей жить даже с королем в греховном союзе. Он тайно венчается с ней, и, того гляди, она скоро официально будет объявлена французской королевой. До этого, конечно, не дошло, но такие планы лелеяла Ментенон, прекрасно овладев сложным искусством обуздывания монархов. «Не думайте, что легко служить царям», — сказала на суде Временного российского правительства подруженька царицы Александры Федоровны недалекая Анна Вырубова. Эта глупая женщина еще много выскажет очень точных сентенций. Да, королям служить трудно. Сама по себе наука обольщения мужчин — сложная наука, тем паче королей. Надо отказаться от своего «я» и всецело служить своему божеству — монарху. Маркиза Монтеспан поплатилась жестоко, что не пожелала отрешенно служить королю, попробовала стать над ним, и что? Полетела в пропасть. Ментенон учла ее ошибку. Прежде всего, она изучает вкусы и повадки короля и смело им следует. Ага, король не любит запаха духов. Его мать, Анна Австрийская, сильно душилась, и на всю жизнь королю стал ненавистен этот запах. Ментенон следит за тем, чтобы приезжающие в Версаль дамы не были надушены. Ага, король любит свежий воздух. А его «свежий воздух» — это элементарные сквозняки. В карете, даже зимой, настежь открывались окна, что для Ментенон, выросшей в сырах и холодных стенах тюремной камеры и вечно мерзнувшей, — нож острый, но она терпит. Терпит, хотя простуживается, заболевает, кашляет, кутается в теплые шали. В комнатах короля всегда настежь открыты окна, она начинает открывать их и в своих апартаментах, хотя это истинное убийство для нее. Чтобы как-то закамуфлировать этот вечный сквозняк, приказала построить шкаф без дверей, обитый внутри пикованным атласом, и в эту «маленькую» комнатку всунула столик, кресла и софу и так спасалась от сквозняков. Этот шкаф, приносимый из комнаты в комнату, стали называть «улочками», и так появились знаменитые маленькие будуары, в которых-то улочках, все более и более увеличивающихся размеров, дамы в дезабилье принимали утренних гостей, а маркиза Помпадур в нем беседовала с Вольтером. И если на каких литографиях вам попадется когда картина, представляющая полуголую маркизу Помпадур в обществе великого философа, знайте, дорогой читатель, — это «улочки» знаменитой Ментенон. Король любит хорошо поесть. Ментенон заботится о хорошей кухне и никогда не забывает поставить на его ночной столик груду свежих слоеных пирожков и графин вина, ибо часто король имел желание и ночью покушать. Отдохнул король душой и телом при своей новой метрессе. Он ее называл «Ваша солидность», наверное, потому, что она с такой поразительной скрупулезностью относилась к своим обязанностям. Солидность перешла и на королевский альков. Достойно, как благовоспитанный муж, хаживает теперь король в спальню к Ментенон. Она смущена: как-никак ей уже за седьмой десяток перевалило, да и король к седьмому десятку приближается, вроде неудобно плотским делом со старым телом заниматься. Она к аббату: «Господин аббат, не совершаю ли я греха и как мне поступить: король все еще хочет меня как женщину». — «Терпи, милая», — строго сказал ей аббат-исповедник. Овечка божия должна знать, какое огромное значение для государства имеет психическое состояние короля. Даже ребенку сегодня ясно, что секс успокаивает нервную систему. «Делайте сколько угодно, когда угодно и до любого возраста», — гласит сегодняшняя формулировка. Ну а раньше не очень знали, до какого возраста «можно». И добродетельные христиане типа маркизы Ментенон здорово угрызениями совести мучились: вроде старое тело, а делают с ним то, что молодому только положено. Она, конечно, подобно маркизе Монтеспан, шпанских мушек королю не давала, наоборот, всеми способами старалась отвлечь короля от греховных мыслей. Конечно, он мог бы найти «утешительниц» с молодым и красивым телом, но, во-первых, короля одолела набожность, и ему вроде стало неловко господа бога нелегальным распутством обманывать, раз законная жена есть, во-вторых, он устал от «молодых и красивых».

Словом, дорогой читатель, из всего следует, что король чуть ли не до самой своей последней минуты, жестокого заболевания, гангрены ног, которая его в могилу свела, к Ментенон в спальню хаживал, и не всегда чтобы там какой государственный трактат ей прочитать. Впрочем, трактаты читались чаще, конечно, чем совершались половые сношения. Он перенес свой стол в кабинет Ментенон и там начал принимать министров и вершить государственные дела.

До самой последней минуты будет она с королем. «Свою смерть он принял на ее коленях», — можно бы так романтично резюмировать. Но смерть короля была страшна, хотя принял он ее с величайшим мужеством, преодолевая дикую боль, одуряющий запах гниющих до костей ног, принимая последний ласковый взгляд своей верной тайной жены. После его смерти она удалилась в свое поместье. Король назначил ей очень даже приличную пожизненную пенсию, и регент Филипп Орлеанский строго соблюдал своевременную ее выплату вдове короля. В своем доме она вела ту же размеренную, спокойную жизнь. В определенные часы вставания, прогулки, молитвы, принятие пищи — все по установленному раз и навсегда распорядку. Ее маленькое поместье, конечно, ничем не напоминало монастырскую келью, ну разве тем, что его обитательница поистине вела совершенно замкнутую монастырскую жизнь, и ее однообразное течение никогда и ничем не нарушалось. Ну разве тем, что однажды ей сообщили, что на пороге дожидается ее русский царь — Петр I, который очень желает познакомиться с женщиной, сумевшей завоевать такие глубокие чувства могущественного французского короля. Ментенон тогда уже лежала больная, накануне своей смерти, но разрешила русскому царю войти к ней. Петр I сел на стул и долго молчал, внимательно ее разглядывая. Худая старуха с морщинистым лицом и седыми лохмотьями волос! Эта ведьма «трясла» Францией? Царь посмотрел, посмотрел, горько улыбнулся и тихо, без слова и прощания, вышел. Он, наверно, думал, как же дико может шутить жизнь и время!

Умерла Ментенон в 1719 году в возрасте семидесяти восьми лет. Спокойно жила, хотя и в неспокойном блеске Версаля, но останкам ее не дали лежать спокойно в земле. В 1793 году кому-то понадобилось выкопать ее гроб, разрушить и раскидать кости по земле.

Портрет Герцога Бэкингема с семьей. Художник Г. Виллерс.