До 35-го года
До 35-го года
Не ею устроенной судьбы за границей не получилось, Женя вернулась, готовая своим – придавленным, неотступным, неотвязным – способом бороться здесь.
«Пелагея Васильевна Балашова, уже старая женщина, бывшая в двадцатые годы председателем партколлегии Московского горкома партии, рассказала (6.10.67) об одном случае, происшедшем на пороге тридцатых годов. Пришла к ней очень интеллигентная молодая женщина „по бытовому вопросу“. Она жаловалась на мужа-писателя, который уходит от нее с сыном к другой женщине.
Предупредила, что хотя муж и беспартийный, за него, по-видимому, заступится Луначарский. Просила воздействовать на мужа. А этим мужем оказался Пастернак.
И вот П. Балашова решает этого «беспартийного мужа» вызвать на серьезный разговор в присутственное место. К ее удивлению, он приходит незамедлительно, спокойно выслушивает ее увещевания и деловито спрашивает – что ему надлежит делать.
Не встретив никакого сопротивления, Балашова предлагает ему написать письменное обещание исправиться. Он охотно берет перо, под ее диктовку неторопливо пишет это «обязательство», прощается и уходит… »
ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.
В плену времени.. Стр. 64.
M-me Пастернак, бывшая Женя Лурье, несомненно была очень интеллигентной женщиной и хотя бы поэтому знала, что именно это ее качество, тонко продемонстрированное, может произвести впечатление на бывалую партийку. Жены-то у писателей отнюдь не всегда настолько интеллигентны.
Вряд ли и решение о походе в горком далось Жене не без труда. Скорее всего совершенно без малейшего труда. Миг показался счастливым, когда она вспомнила еще и об этой возможности – пусть он там сто раз «беспартийный».
Отвертываются от Бога в сторону свободы, а уж какие мерзостные формы принимает совершенно неизбежное принуждение в рамках этой свободы – вот мы видим. Женя Лурье сует голову под епитрахиль Пелагеи Балашовой.
Силы иногда оставляют Евгению Владимировну, и она тогда срывается со своего тона, который сделал ей репутацию на всю жизнь: мягкого, тонкого и интеллигентного, тона человека, при безупречности манер умеющего постоять за себя и имеющего что сказать. Письмо – как приложение, как документ к походу очень интеллигентной (как для писательской жены) дамы Евгении Владимировны, бывшей Пастернак, в профком с ходатайством о возвращении ей мужа. Странным образом эпистолярные крики в стиле кухонной разборки (не наедине – при свидетелях, лучше – при свидетельнице, сестре или лучшей подруге) появляются в тонком, жалком, пронзительном в понятности горя («Как и почему это въехало в мою жизнь?» – это новая Федра) «письме горлицы»: «Ты заткнул мне рот на 6 месяцев <…> Ты ведь ходишь с расстегнутыми штанами. Люди делают вид, что тебя понимают и слушают, а отвернувшись, удивляются <…> Я не хочу шататься по миру <…> Я не могу одна растить Женю. <…> Возьми, но не в будущем, а сейчас, Женю. Учи его понимать мир и жизнь. <…> Зачем таскать за собой Женю… »
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 344—345.
Пастернак чувствовал, что просто разойтись будет мало и все будет зависеть от того, захочет ли уйти насовсем Женя. Но Женя была перфекционистка, и Пастернака она должна была доработать так, чтобы он был ее – и ничьим другим мужем. Довольно рано ей открылась полная недостижимость этой цели в этой жизни, в этом рождении. Как бы ни исправился Пастернак, как бы он ни раскаялся, но одного дня, когда он сказал «Зина – моя жена», а она, Женя, у которой было столько прав, у которой у одной только и были права на Пастернака, была не женой, – одного этого было достаточно, чтобы тот день был и никуда не мог уже исчезнуть. В раскладе судьбы это существовало, а значит, Жене было не под силу это стереть из картины мира. Ну а Пастернаку соответственно избавиться от нее было тоже невозможно – разве что отправить за железный занавес, в другую реальность. Иллюзия, оттяжка времени. Там не захотели принять, а здесь было интереснее самой Жене, она сама не захотела, чтобы ее миновала сия чаша. Она чувствовала, что не над ней будет милосерднее судия, а она сама не познает жалости ни к кому. Женя своего не уступила.
«Недавно <> у Жени в мое посещенье сделалась истерика, Женек был ей свидетелем. Улучив минуту, когда она вышла в уборную, он торопясь говорит мне: „Пойми, это нервный припадок. А ты разговариваешь и все ухудшаешь“. Вдруг он весь выпрямился, глаза у него налились слезами. „Ивообще, когда ты, наконец, к нам переедешь?“ – и пошел и пошел, дав волю чему-то давно мучившему и накопленному. Сила, вложенная в эти расспросы и упреки, была невероятна. Я ушел уничтоженный. Он отстранял мои ответы с азартом взрослого, коротким языком изнывшей и взорвавшейся воли». Все было тысячи раз проговорено матерью. «"Я не могу и пр.", – туманно отвечал я. „А ты моги!“ – „Ты когда-нибудь поймешь, Женек“. – „Яи теперь все понимаю“. – „Кто тебя научил так говорить?“ – „Этому учит природа“.
Возвращенье Жени в комнату застало его возбужденно бегающим по ней. Он говорил обо мне в третьем лице и точно отдавал приказанье. «Мы просто не отпустим его. Я его знаю. „Когда-нибудь…“! Это значит никогда. Надо просто запереть двери. Я не выпущу его. Звони дяде Шуре, чтобы перевезли его чемодан!»»
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 535.
«У подъезда бывшей квартиры Пастернака вижу женскую длинную фигуру в новомодном пальто, к-рое кажется еще таким странным среди всех прошлогодних коротышек.
Она окликает меня. Узнаю в ней бывшую жену Пастернака, которую видел лишь однажды. <> Пришли. <> Через минуту, как вошла Евг. Вл., стало ясно, что приходить ей сюда не следовало. З.Н. не сказала ей ни слова. Б.Л. стал очень рассеян, говорил невпопад, явно боясь взглянуть нежно или ласково на Евг. Вл. Пильняки ее явно бойкотировали, и ей осталось одно прибежище: водка. Мы сели с ней рядом, и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осмелела, стала вмешиваться в разговоры, а тут напился Габричевский и принялся ухаживать за ней – так резво, как ухаживает-ся только за «ничьей женой». З.Н. выражала на своем прекрасном лице полное величие. <> По дороге она рассказала о том, что Пастернак не хочет порывать с нею, что всякий раз, когда ему тяжело, он звонит ей, приходит к ней, ищет у нее утешения («а когда ему хорошо, и не вспоминает обо мне»), но всякий раз обещает вернуться. <> Теперь я понял, почему З.Н. была так недобра к Евг. Вл. Битва еще не кончена. Евг. Вл. – все еще враг».
ЧУКОВСКИЙ К.И. Дневник. Т. 2 (1930—1969 гг.). Стр. 58.
Лидия Корнеевна Чуковская в год смерти Пастернака подсчитывала (возражая Анне Ахматовой, ворчливо пресекавшей причитания – что там безвременного – пожил!): был рассчитан на 100 лет, а умер в 70, в 60 был влюбчив, как юноша.
В сорок же он был влюбчив, как сбитый с ног гормонами подросток. Гормоны были не только физиологические: бродила в крови, мутя ее, творческая, все уловляющая в сети любви закваска. Все – его. Подать сюда Зинаиду Николаевну! Или этот мир не обещался ему?
Совсем небольшое проходившее время пресловутую пелену съедало, как всякий туман. Никто не ошибался, когда расписывал, как поражен был Пастернак, все более осознавая, что с ним произошло всего лишь временное наваждение. Тем более тенденциозными кажутся теории, притягивающие объяснения к какой-то концепции. Биограф-наследник полагает, что самая сокрушительная любовная история в жизни Пастернака произошла из-за того, что с героиней предыдущего романа у него было только две комнаты в коммуналке, а отнюдь не отдельная квартира, и книги печатались несколько меньшими тиражами, чем впоследствии при второй жене, и Литфонд отказал в денежной ссуде. Как для Пастернака – вполне достаточно. Есть и теория, что ушел от правоверной еврейки к гойке (или шиксе), называется такое поведение – «жлобский уход от первой жены». Автора не хочется даже указывать, будем считать, что так говорят в народе.
6 марта 1930 г. «Дорогая мамочка! …Я очень устал. Не от последних лет, не от житейских трудностей времени, но от всей своей жизни. Меня утомил не труд, не обстоятельства семейной жизни, не забота, не то, словом, как она у меня сложилась… »
ПАСТЕРНАК Е.Б. Борис Пастернак. Материалы для биографии. Стр. 464. Пунктуальные «не» обозначают «да» – утомил кризис в работе, безрадостные отношения с женой, неразделенная забота – вся жизнь.
Любовь, как вещь абстрактная и беззащитная в своей абстрактности, формально может воспринять любую теорию. Пиши какое хочешь объяснение, любовная история в своей канве будет соответствовать ей. Такие теории объясняют позицию теоретика, не теоретизируемого.
В общем, Пастернак сделал ошибку в первый раз, потому что его подловили обстоятельства, а он подумал, что ошибку легче будет исправить, чем отвертеться от совершения. Второй раз ошибку совершил по зову сердца и крови. Успел вроде и насладиться – но время, отпущенное ему на безрассудную любовь к Зинаиде Николаевне, таяло на глазах. Он слишком много рассуждает в письмах. Кроме привычной для него беззастенчивой обнаженности, – которую он рассматривает и изучает вместе со своими корреспондентами, – виден холод, который неумолимо под-стужает их отношения с Зинаидой Николаевной, как холодная балтийская вода равномерно прибывает в камеру к княжне Таракановой. Пастернак не мечется, руки не заламывает. То, что его не убило, сделало его сильнее: раздирающая жалость к первой оставленной семье (они ни одну слезинку не проглотили молча и не на виду) сделала его жестким и жестоким к Зинаиде Николаевне. Золотую свою девочку Ольгу Ивинскую он вообще встретит внимательным к своему душевному, чувственному, интеллектуальному и бытовому комфорту циником.
Истории Зинаиды Николаевны просты и прямолинейны. От того бывают иногда смешны. «Когда я бросила Генриха Густавовича, его отец написал мне суровое письмо. Там была такая фраза: „Гарри говорит, что Пастернак гений. Я же лично сомневаюсь, может ли гений быть мерзавцем“. Но к всеобщему удивлению, этот самый отец, придя к нам на Волхонку познакомиться с Борисом Леонидовичем и навестить своих внуков, сразу же влюбился в него и, несмотря на свои девяносто с лишним лет, стал ежедневно приходить к нам пешком с Трубниковского, не считаясь с дальностью расстояния… »
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 277.
Густав Вильгельмович сохранил свою влюбленность до конца.
«Я <> навещала Анну Андреевну и раза два заставала у нее Пастернака. Однажды это было уже „под занавес“… Заканчивая беседу, он перевел разговор на свое, домашнее. Недавно умер тесть. Пастернаку досталась его шуба. Теплая. „Сейчас пойду проверю“, – ловко прощается он, быстро надевает в передней шубу и уходит в морозную ночь. Странно было видеть его уютную светскость в этом жилище беды».
ГЕРШТЕЙН Э.Г. Мемуары. Стр. 215.
Судя по дате, «у Пастернака» умер старик Густав Ней-гауз и оставил ему, как самому близкому (сын Генрих сам был богатый артист) человеку, шубу. Назвать его тем, кем он ему приходился на самом деле – отнюдь, как легко высчитать, не тестем, – постеснялся, Анне Андреевне хватило бы издевок на всю оставшуюся жизнь, да и другие дамы, надо полагать, были бы фраппированы, но шуба явно была отказана ему от души.
«Говорит Пильняк, что в Японию ему ехать не хочется. <> Жаль, что не едет со мной Боря. Я мог достать паспорт и для него, но – он пожелал непременно взять с собою З.Н., а она была бы для нас обоих обузой, я отказался даже хлопотать об этом. Боря надулся, она настрюкала его против меня, о, теперь я вижу, что эта новая жена для П<астерна>ка еще круче прежней. И прежняя была не золото: Боря у нее б<ыл> на посылках, самовары ставил, а эта… »
ЧУКОВСКИЙК.И. Дневник. Т. 2 (1930—1969 гг). Стр. 59.
«Она очень обижается, когда до нее доходят сведения о моих восхищеньях ею с этой хозяйственной стороны, замечая, что эти кухарские лавры ей не льстят и она их не добивается, но и трагедии из нынешнего нашего образа жизни не делает».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 589.
Восхищенья не питают любовь, они пугают возлюбленную: любые таланты могут пойти на убыль, любовь должна быть беспричинна. За кухарство быть любимой обидно даже Зинаиде Николаевне.
«… в вечной беготне между разными очагами хозяйства, поочередно сваливаясь то от воспаленья легких, то от операций <> в особенности последнюю зиму, Зина и сейчас работает не покладая рук. <> Второй год, отчасти по вине моей милости ей приходится стирать, мыть полы и пр. и двое детей на руках у ней».
Пастернак, обдумывая Спекторского: «…в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтажного особнячка на Тверском бульваре, где когда-то, кажется, помещалось датское консульство. Жизнь обернула все так, что <> в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам. Я переехал сюда позавчера, это две комнаты с еще недоделанной ванной и непроведенным электричеством, временная квартирка, предоставленная мне, Зине и ее детям Всероссийским Союзом писателей»
Там же. Стр. 543.
«…Зина чуть ли не ежедневно стирает и моет полы, т.к. кругом ведутся строительные работы, и когда входят со двора, следят мелом и песком. Через неделю мы вчетвером поедем на Урал и на этот срок брать работницу не имеет смысла».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность. Переписка
с О.М. Фрейденберг. Стр. 178.
«Несмотря на бедную обстановку, мы были очень счастливы. При доме был садик, где я гуляла с детьми, а обеды мы брали тут же в литфондовской столовой. Таким образом, я обходилась без работницы. („При Женичке воспитательница, и у Жени пожилая опытная прислуга“.) Так мы жили спокойно три месяца. Потом опять появилась Евгения Владимировна. Квартира ей очень понравилась, и она попросила нас поменяться с ней. Мне очень не хотелось расставаться с этим уютным и обжитым углом, к тому же я не доверяла ей и боялась, что снова придется куда-нибудь переезжать».
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 276—277. Поменяться все же пришлось.
«У Жени хорошая двухкомнатная квартирка. Она ровна душой».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 554.
Ну и слава Богу.
«Памятуя мое берлинское увлечение музыкой, бабушка распорядилась, чтобы ее рояль папа при нашем переезде отдал мне, и его перевезли к нам в квартиру на Тверском бульваре».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 378.
Бабушка не полюбила Женю за годы ее брака. Два раза не захотела забрать к себе внука, даже выполняя желания родителей – невысказанные, конечно. Легче всего в их семье такие отношения манифестировались через деньги и ценные вещи. Расплачивался вместо внимания деньгами с родными и друзьями сердца и совести Борис Пастернак; бабушка из-за границы двигала ферзем. В Волхонскую квартиру, отремонтировав и ее, как она отремонтировала выданную ее семье Тверскую, но пожеланную Женей, въезжала пианистка Зинаида Николаевна с сыновьями Генриха Нейгауза. Они-то Розалии Исидоровне были никто, но четвертый член новой семьи был чуть не состоявшийся музыкант, прошедший самостоятельно консерваторский курс, сын ее родной Борис, для которого к тому же мамоч-кино фортепьяно составляло самое вещественное из оставшихся вещественных воспоминаний о детстве, о мире, о семье, о маме с папой.
Музыка – это почти как запах, мощная и нефильтрую-щаяся субстанция. Как-то так Господь нас пожалел, что, кажется, в мире благозвучия и благовония больше, чем зловония и какофонии. Божественные (музыке очень трудно учиться, мало кто из бесталанных не бросает тяжкую зубрежку, остаются заниматься ею по большей части те, кому кто-то высший что-то насвистывает в ухо) звуки или запах лаванды и сосен – вот тебе и рай. Не абстрактный, слащавый (обычно фантазии ни у кого не хватает, чтобы хоть сколько-нибудь привлекательно рай описать), а такой, от какого никто бы не отказался. «Мне так и не удалось оправдать этот подарок, мои уроки музыки не увенчались успехом. Но, приходя к нам, папа подолгу играл на нем. Этот инструмент обладает удивительным звучанием, бабушка сама выбрала его на фабрике Бехштейна в 1880-х годах. Папина игра на рояли была продолжением нашей прошлой совместной с ним жизни, когда он регулярно вечерами импровизировал. На Волхонке было пианино, на котором иногда играла Зинаида Николаевна, профессиональная пианистка. При ней папе было стыдно несовершенства своей музыкальной техники, и он играл только у нас».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 378—378.
Что и требовалось Евгении Владимировне. Она достигала своих целей не собственными подвигами, а заставляя других чувствовать себя неспособным к ним. Пастернак был способен ко всему.
Зина уже родила двух прелестных, заживших самостоятельной, полной прав и деятельности, жизнью мальчиков, и было ясно, что она сможет родить еще много мальчиков и девочек – людей, и что в любой ситуации она будет действовать решительно, ответственно, имея целью не создавать видимость, а выжить, и – выживет. А Женечка родила клона – Жененок опустошительно был похож на отца, и чего тогда было от него ждать? Что он наполнится его, пастер-наковским, содержанием – зачем? Все это не внушало радости созерцания действительно новой жизни. Ну а работы – главнейшей составляющей жизни, по-пастернаков-ски, – это еще более очевидно – тоже было не дождаться: Женечка работать руками, телом не могла и не хотела. В доме Пастернака хозяйка не ставила и самовара.
«Я неизменно носил с собой, как талисманы: постоянную мысль о З.Н… »
ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9, стр. 44.
Конечно, в Зине было за что зацепиться надежде.
До 1937 года, правда, не смогла родить и Зина – «причина была в ней». Выбранная, чтобы родить Пастернаку новый мир, Зина не могла родить ребенка – такая ошеломляюще банально звучащая причина. Не это ли охлаждало Пастернака к жене?