Я знал, что вы это знаете

Я знал, что вы это знаете

Когда в 1931 году Пастернак отправил Женю с Женен-ком к родителям (и сестре с мужем) в Германию, будто бы развеяться, его целью было, чтобы родные забрали его бывшую жену с сыном к себе. Было бы, собственно говоря, логично – раз Борис завел себе новую семью, а жизнь в Советском Союзе становилась все страшнее. Но прямо об этих планах никто не говорил, потому что сказать об этом – значило возложить на кого-то обязанность объяснить Жене, что ей придется, несмотря на обещанную помощь Бориса, все-таки как-то о себе позаботиться и самой. Но при всей ее милой кротости и интеллигентности храбрости встать перед ней с объяснениями ни у кого не нашлось.

Женю принять не захотели. Действительно, Борис повел себя глупо и безответственно, не объяснившись с родными откровенно (семья – это жертвы), но уж тогда они должны были потребовать сами откровенности от него и сообщить, насколько для них это тяжко и неудобно, и, как водится, сторговаться наконец по условиям. Само собой, Жене на излишнюю сентиментальность и деликатность рассчитывать бы не приходилось тоже. Таков был бы должный расклад.

Все были тонки, восторженны, эгоистичны, каждый надеялся, что пронесет.

Проблема имелась одна: активная сторона, не принимающая, выталкивающая – это находящаяся в безопасности (увы, тоже – последние годы, но даже путча в Мюнхене еще не произошло) и материальном благополучии семья заграничных Пастернаков. Вытолкнуть Женю назад, будто бы к мужу, на самом деле просто от себя – значило вытолкнуть ее обратно в СОВЕТСКИЙ СОЮЗ.

Из Германии, по встрече родственников, отец прислал ему гневное письмо. «ТАКОЕ, т.е. после которого мне кажется, что у меня с ним было два разговора: один – всю жизнь, другой – в этом письме. Он обращается ко мне как к разоблаченному недоразуменью. И добро бы шел этот гнев на меня, преступника, об руку с любовью к пострадавшим. Но, к ужасу моему, я в словах его прочел боязнь, не свалено ли ВСЕ ЭТО ему на шею, – и тут сердце у меня сжимается за своих, потому что ни на что, кроме нравственной поддержки и развлекающего участья, я в их сторону не рассчитывал, матерьяльно сам обеспечу…»

Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть.

Письма 1922—1936 гг. Стр. 537.

«Папе и маме длинных писем писать не в состояньи. Начинаю и плачу. Они мне непонятны. И я, наверное, переоцениваю тягостность этого открытья: ничего из того, чего у меня к ним не стало, им не нужно и не нужно было никогда».

Следом идет письмо, датированное началом апреля 1932 года, по случаю отцовского семидесятилетия и юбилейной выставки: «Дорогие папа и мама! Всей душой участвую в вашем празднике и разделяю общую радость. Страшно рад за папу: он должен был испытать настоящее, никаким посторонним осадком не отравленное удовлетворенье… »

Письмо достаточно длинное и не слишком лицемерное – в конце он на всякий случай забрасывает (ответа не получил – намек пропустили мимо ушей): «…находясь у Шуры, я только подчинился семейно-торжественной традиции, унаследованной им, с детства мне чуждой и недавно доказавшей мне правоту моего чутья».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 538—539.

«Яс известной стороны <> узнал папу и маму в условь-ях, в которых это потом уже никогда не забывается. <> непосредственность отношенья к ним <> теперь утрачена навсегда. Я их люблю, как любят родителей, но с ощущеньем, что жизнь моя протекает на их глазах, им близка и чем-то может их порадовать, расстался. <> мне многое сказали факты, которые родителям показались естественными, а мне нет».

Там же. Стр. 537.

Пастернак деликатно (ну что тут распространяться, писать все равно нельзя, а думать, как выкручиваться иносказаниями, не хотелось, тем более что уже все было позади. Женя с Жененком были отторгнуты от сытого семейства, в предоставлении убежища – будем называть вещи своими именами – им было отказано) описывает обстановку в России так: «…если не везде, то в некоторых местах жизнь идет не только не по справедливости, а как раз наоборот, наперекор логике».

Там же. Стр. 554.

Писал эти строки Пастернак, вернувшись с Зиной из поездки («творческой командировки») по Уралу, где он должен был осмотреть новую жизнь и «что-нибудь» написать. Спустя тридцать лет настоящая коммунистка Зина вспоминает: «…дали нам домик из четырех комнат. Время было голодное (Бывали неголодные? Ей так казалось потому, что Пастернак, как увидим дальше, впредь отказался ездить в творческие командировки и уже не все видел), и нас снова прикрепили к обкомовской столовой, где прекрасно кормили и подавали горячие пирожные и черную икру. В тот же день к нашему окну стали подходить крестьяне, прося милостыню и кусочек хлеба. Мы стали уносить из столовой в карманах хлеб для бедствующих крестьян. Как-то Борис Леонидович передал в окно крестьянке кусок хлеба. Она положила десять рублей и убежала. Он побежал за ней и вернул ей деньги. Мы с трудом выдержали там полтора месяца. Борис Леонидович весь кипел, не мог переносить, когда кругом так голодают, перестал есть лакомые блюда, отказался куда-либо ездить и всем отвечал, что он достаточно насмотрелся. Как я ни старалась его убедить, что он этим не поможет, он страшно возмущался тем, что его пригласили смотреть на этот голод и бедствия затем, чтобы писать какую-то неправду, правду же писать было нельзя».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.

З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 278—279. Пастернак родителям пишет уже устало (ясно, что он сокрушался, что писал родителям на Запад слишком восторженно, когда переживал роман с Зиной: сложно, радостно, уверенный, что его поймут и устроят даже лучше, чем он представляет, – во всяком случае, дадут не меньше, чем он все-таки (постфактум, когда было уже поздно, он не скрывался и писал прямо) просил.

Он был уверен, что все были так же влюблены, как и он. В кого? Как и он – во всех. Он был влюблен в Зину, в Женю («никогда так не любил Женю и Жененка, как сейчас»), в Гаррика (так, что сейчас говорят – только в него), в родителей, в сестер… Гормоны его дрожали в унисон с Зини-ными, а ведь у других-то эндокринный фон был совершенно спокоен! Почему это не пришло ему в голову? Отец зло одергивал его в письме за восторженную многословность, Пастернаку казалось – единственно имеющую отношение к истинной жизни, оказалось – бессмысленно сломавшую то, что можно было подклеить и поставить в другое место; муж сестры Федя (сестра не заступилась) злобно указывал на дверь Жене. Борис Леонидович проявлял преступную инфантильность – он должен был взять себя в руки и открыто написать родителям, чего бы он хотел у них попросить. На каких условиях принять Женю, в чем ей помочь, сколько он намерен им выплачивать за ее поддержку (надежд на ее самостоятельность – при всем ее «стремлении» – не было).

Ее сын пишет в биографии своего отца самые далеко отстоящие от правды слова, характеризующие Евгению Лурье, ничего более далекого от ее характеристики, чем то, что написал любящий сын, нет. Сделал ли он это нарочно, чтобы этим вызывающим холодом притушить могущее разгореться пламя критики у читателя, который, не имея намерения особенно разбираться в характере Евгении Владимировны (и тем более выводить ее на чистую воду), так, бегло составляя себе очерк близких Пастернаку лиц, удовлетворился бы одной лестной фразой, а потом стал удивляться, что вовсе все не так? Или, может, пел свою песню любви к мамочке, мало заботясь о том, насколько походила смуглая леди его сонета на реальную барышню. «Главным в ее характере было стремление к самостоятельности и вера в свои силы».

ПАСТЕРНАК Е.Б., ПАСТЕРНАК Е.В. Жизнь Бориса Пастернака. Стр. 185.

Ну, стремление к самостоятельности – так стремление к самостоятельности. Действительно, ведь не то чтобы сразу после гимназии замуж выйти – куда-то там поехала, поступила учиться. Ни разу в жизни не работала, дверь ключом открыть не умела, продукты из бумажек развернуть, – да какое нам дело…

Вот такую Женю Пастернак чувствовал себя обязанным оберегать и впадал за нее в «…состоянья бредовые и полусумасшедшие».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 554.

Биограф его Е.Б. Пастернак считал это справедливым.

Если кто не писатель, не жена, не сын, а простой – то может попасть в круговорот голода и звериной нищеты. Люди жили в звериных условиях, но наказывались еще и за инициативу (благодаря которой звери выживают и не теряют хотя бы звериного облика). Народ наш мелок, малоросл, много очень плохих зубов, жестких волос и непромытой кожи (бесперебойная горячая вода, кажется, и сейчас еще в дефиците?). Идеология заставляет, однако, иметь еще и восторженный пропагандистский взгляд; понятно, никто его не имел, но знание того, какой вид надо принять, если себя случится предъявить (у нас полагалось – не себя, а воплощенного в себе счастливого рабочего или колхозницу), вносило еще большую хаотичность, неосмысленность в вид массы людей. Все это наблюдал Пастернак, проехав по России до Урала, увидел Таньку Безочередову, дочь Юрия Живаго, сестру Жененка. Возможно, уже знал, куда логика, наконец проявившись, приведет: «Мне иногда мерещатся разные ужасы в будущем, общие, всенародные… »

«Вот почему я хотел, чтобы они были за границей, и вот отчего меня так испугали твои и Федины меры. Я знал, что вы это знаете».

Там же. Стр. 554.

«Эти ужасные видения, многие годы спустя встававшие перед его глазами, снова возвращали его к не осуществившимся по вине родителей и Ф. Пастернака мечтам о том, чтобы его сын с матерью остались за границей».

Там же. Стр. 555.

Если рассмотреть историю последнего пребывания на Западе абортивных масс семьи Пастернака, «с болью оторванных от себя» Жени с Жененком, с точки зрения таких еще памятных многим отказников, невозвращенцев, тех, кто переплывал Финский залив на надувных баллонах, кто под огнем перелезал через Берлинскую стену, – то поступок «толстовской закалки» пастернаковской семьи кажется совершенно диким. Людям удалось выпрыгнуть из клетки – как поднять хлыст, чтобы загнать их обратно? Никто не обязан за Пастернака воспитывать его жену – но сдать ее назад было бесчеловечно с чьей бы то ни было стороны. Как ни смотри на заграничную семью и ни удивляйся холоду стариков – только Борис мог бы оградить их от непременно воспоследовавших бы упреков: если б это старики взяли на себя труд без сантиментов открыть Жене глаза, то, оставшись по их настоянию, Женя задушила бы их упреками и своим «требовательным упрямством и невещественным теоретизмом».

Там же. Стр. 557.

Вина полностью Бориса Леонидовича, что он не пожелал отвлечься от такой сладкой картины всеобщей любви и сожительства – «только тут, в этой обстановке чистого и взаимно восторженного доверья, можно было бы впервые увидать и решить, как нам жить и расти всем дальше, как воспитывать детей и что им сказать».

Там же. Стр. 517.

Ему никто не чинил препятствий, и он экспериментировал в строительстве Города Солнца. Не удалось: Зина рассыпалась перед недоуменным взором ребенка в сломанную игрушку, Женя осталась ненужным другом на всю жизнь, родителям писались почтительные и по-старому (еще более формально, а если откровенные – то чересчур откровенные, презрительно откровенные, как будто человек не потрудился прикрыть свою оскорбительную наготу, а не дарил доверием) восторженные письма. А с другой стороны – кто им обещал Город Солнца? Кто из них так уж заслужил его?

Женю никто не был обязан привечать в Германии. Бросать жену с ребенком на родственников – это было бы слишком хорошо для устраивающихся в личной жизни мужчин. Другое дело, что родственники могли понимать, что Женю не просто выдавливали из дома, а – так совпало – на переломе судьбы дали шанс устроить ее еще и в лучшую сторону: она уже оказалась на Западе.

Впрочем, и Женя должна была проявить себя как отдельная дееспособная личность – не как обмяклая, бездельная, требовательная и избалованная кукла. Она не хотела ни с кем обсудить свое положение, свои перспективы. Она не хотела с благодарностью принять гостеприимство – при всем холоде Пастернаков ей на время могли бы его предоставить. Она хотела навсегда остаться при чьей-нибудь семье гостьей. Все равно при чьей: Жониной с детьми и чужим Жене человеком – главой семьи банкиром Федей, или деятельных и амбициозных «стариков» Пастернаков, которым тоже не улыбалась перспектива иметь – и содержать – при себе ущербную родственницу. Даже если при всей широте их взглядов они могли сочувствовать американской ментальности, согласно которой держать в семье недееспособных членов (они были и практически во всех знаменитых американских семьях – просто по причине многочисленности кланов их подсовывала туда статистика) было вовсе не обязательно с точки зрения морали, вполне было достаточно поместить их в достойные и для них подходящие условия.

Гостем же Женя собиралась быть долговременным (кто-то должен был ей «растить Жененка», а это не год и не два) и не скромным. Пансионаты, студии, магазины – все в том ритме, в каком живут желанные, на краткий срок приехавшие гости, которых хозяева переживают напряженно, возбужденно, на пределе сил. Борис, знавший все о Жене – «ее ребяческий эгоизм», «привычка баловать Жененка чужими руками», – затаился. Подробно и таинственно описывал он родителям на многих страницах тонкости своих чувств с Зиной, сидя с ней в Москве, готовясь жить долгую счастливую жизнь и стараясь не заглядывать за будущий железный занавес, надеясь, что кто-то где-то устроит его семью. Он восторженно описывал родителям его нескончаемую связь с Женей (отец был прав, холодно и резко одернув его), чтобы и они включились в этот всемирный поток непрерывных (как было бы хорошо!) связей, подспудно обрезая родным пути к отступлению: как, вы хотите таким тонким, трепещущим отношениям выставить счет за содержание?

Людям неприятно чувствовать себя марионетками. Пастернак был разгадан. Его игры – не игры пусть холодных, но не подневольных родных. Женя была готова прятаться до последнего. Пастернак никогда не смог бы себя заставить прямо написать: «Попробуйте уговорить Женю остаться, здесь никаких перспектив у нее нет, слишком долго лечить» и потом платить по счетам. Леониду Осиповичу на старости лет тоже выпала задача не из приятных: из блестящего художника, самоотверженного отца, человека, которому выпала честь быть равным соучастником полета великого духа в бренном мире, – все это создал его родной сын! – вместо этого надо было напрячься и сказать невестке, что ей крупно повезло: и удалось сбежать из СССР, и найти первоначальную поддержку у родственников. Однако не более того. На фронте и в тюрьмах нет даже шизофрений (никто не будет им потакать), а уж легкие дамские истерии, нажитые в семье и при муже, который готовит жене чай, – они вообще убираются одной фразой, сказанной суховатым тоном.

Женю мучили долго. Читали письма, которые она без особого напряжения принимала за любовные, умоляли всех родных «попринимать» ее, как путешествующую принцессу (вместо того чтобы оплатить курсы стенографисток), РАДОСТНО ждали в Москве.

До Жени им не было дела, они были очень эгоистичны, Пастернаки. У них все делалось расчетливо, все денежные помощи тщательно фиксировались, учитывались, и когда Жене можно было бы реально помочь – действительно ей было бы лучше вырвать, оторвать старую жизнь и начать новую, – его родня не захотела ее принять. «…ещераз о Зине. Истекшей зимой, перед возвращением Жени она хотела очень написать вам, несколько раз порывалась, и только я этому препятствовал <> (она бы об этом не писала, но ты бы не мог не сделать этого вывода) – из ее письма тебе стало бы ясно, что Жене лучше остаться за границей, а это меньше всего тогда хотелось тебе слышать».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 542. Тема даже не обсуждалась, чтобы не объявлять войны.

Фотографии на память остались вполне приличные, очень живые, полные намеков на семейные тайны (семейство было не простецкое), и виной Бориса оказалось плоское неприличие того, что почтенный человек Леонид Пастернак отказал в гостеприимстве невестке с внуком, не дал им раскрыть рты в его доме. В общем, все были раздражены, что Пастернаку пришла в голову такая коварная мысль – перехитрить всю родню и сдать ей брошенную жену. Хитрость действительно хитростью и попахивает, но за исключением того, что план этот надо бы было объявить открыто, оставить Женю за границей оказалось бы лучшим вариантом. Объективно говоря, почему бы ей было и не устроить действительно свою судьбу, свой Париж?

Муж ей сказал с древней простотой: «свободна», дал денег, употребил свой статус для возможности отъезда за границу; было здоровье, начатки образования, связи, совершенно дееспособное женское обаяние – что-то из этого списка помогло бы ей устроиться и начать новую жизнь, – она не захотела.

Конечно, не художеством, но устроиться – да, на какой-нибудь мизерной службе (у нее разве были данные к другой?), выйти замуж она бы смогла. Забывать семейную драму вдали легче, бесповоротность само по себе сильнейший анестетик, но Женю даже погостить в Жоничкин дом не пустили.

Впрочем, одного позволения остаться могло быть мало. Возможно, Женю и уговаривать еще надо было: становиться нищей эмигранткой, чего доброго, как Марина Цветаева, ей совсем не хотелось. Уже ей было ясно, что Пастернак в России всегда обеспечит ей определенный уровень («возможность большого богатства, слава, известность»).

Откупались: «…Бабушка <> покупала мне все необходимое. Мы с ней отправились в огромный магазин детских товаров, который назывался KDW. К нам приставили приказчика со стулом, который он тянул за собой за высокую спинку, – на него накладывалась горка отобранных бабушкой вещей. Результаты этой экспедиции заняли большой фибровый чемодан, купленный для этого случая, и который пережил тяготы войны, эвакуации и перемены нескольких квартир. Тогда была куплена мне непромокаемая „пелерина лоден“, под которой можно было носить школьный ранец, вызывавшая удивление и насмешки моих московских сверстников. Лоден верно служил также и нашим детям. Купленные тогда белые рубашки с отложным воротником баварского фасона я носил вплоть до войны. Какой-то свитер из тех, что дарила мне бабушка, донашивала кузина моей жены в I960 годы».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 361.

«…со стороны моих родных ты не нашла той сердечности, в которой я, дурак, был почему-то уверен».

Там же. Стр. 351—360.

Женщины глупее мужчин. Мужчины верят письмам, улавливающим их в литературные сети сдвоенного брака только до тех пор, пока не убедятся, что тот, Второй, не узнав или не оценив возможности поиграться в этом двойном браке, просто женится. Весь карточный домик распадается, и каждый из мужчин свое решение принимает довольно быстро. Евгения Владимировна посвятила чужой игре всю свою жизнь. Она воспитала сына в необыкновенной близости к отцу – и в близости к его семейной жизни.

Евгения Владимировна была столь же эмансипирована внутренне (в сути своего женского и материнского естества), сколь женственна внешне. Развод поставил перед ней проблему, решение которой она обозначила очень четко, но вряд ли это решение приобретет ей многих сторонников: «Если вопреки всей правде ты не хочешь быть с нами вместе, возьми, но не в будущем, а сейчас, Женю. Учи его понимать мир и жизнь».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 344—345.

«Я не могу одна растить Женю».

Там же. Стр. 344.

Официально нейтральное «Женя» звучит угрожающе, с холодным осознанием своих прав и пастернаковских обязанностей, «учи его понимать мир и жизнь» – издевательски. А предмет ее насмешек – «мир и жизнь» ее ребенка.

«Она предлагает мне взять его, но в данную минуту мне взять его некуда, потому что я и Зина можем существовать фантасмагорически, везде и нигде, Жененка же в эти условия нельзя ставить».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 534.

Зина с Пастернаком существовали фантасмагорически, везде и нигде не вдвоем, а с Зиниными детьми, с Адиком и Стасиком, которые просто были «не так избалованы, как Жененок».

Странные, жестокие, детоубийцынские пути приводят женщину к вытягиванию на сцену ребенка, когда решается ее разрыв с мужем. Как ни посмотри на эту проблему, как ни определи место ребенка при разводе родителей, как только его предъявляют отцу, как только упомянут его имя (а ведь он часть отца и никто не может прибавить или убавить что-то в их взаимных отношениях), пути эти начинают иметь только одно название: спекуляция.

И при этом – «…естественное чувство материнства», которое несомненно есть у Жени… Тем хуже.

Подставной муж Варвары Тихоновой, в крепостнических традициях юридический отец дочери Горького, дяги-левской (от голода) балерины Нины Тихоновой, пока не был расстрелян, высылал на содержание эмигрировавшей семьи деньги – их хватало благодаря организованным Горьким заработкам в Советской России. Горький не только сам жил, по-принцевски сына с любимой невесткой содержал, но и алименты за счет молодой республики платил. Смог бы прокормить в Париже семью и Пастернак. А там и в банк бы сын работать пошел, а еще лучше – действительно по инженерной части. Великие князья считали за удачу.

Как Пастернаки понимали друг друга в переписке? Они не виделись много лет, только обменивались многостраничными письмами, в которых так трудно разобраться. Во всяком случае, когда речь идет не об отвлеченных понятиях, которые, как игры в бисер, интересно рассматривать и читать партии, а о житейских суровых делах – распаде первой пастернаковской семьи, – отец сына резко одергивает: «Мама с папой звонили. Бред, – девятилетняя разлука, и вдруг этот ночной разговор, верный одной-единственной теме, что квартира должна быть очищена (то есть чтобы Борис с Зиной съехали из комнаты на Волхонке к приезду Жени), как гипнотическое внушенье. (С их стороны – святость, горячо мной оцененная: разговор с родным сыном и шесть минут только о деле, только о внуке. Только о внуке и больше ни о чем)».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 524. Когда родители звонили, Женя с Жененком были уже в пути. Родители испытывали необыкновенное облегчение – было ясно, что их не выпустят еще раз, клетка захлопнулась прочно, но нужно было быть еще и уверенными, что мама с сыном будут жить в комфортных условиях, что их никто не выгонял в неустроенную неизвестность. Роли поменялись: теперь родители Пастернака хотят Бориными руками устроить комфортное существование Жени с Же-ненком и демонстрировать заботу об этом. Ведь «очищать» квартиру или не «очищать» – теперь должен был разбираться Борис, а родителей, после того как они выдали свою порцию семейной взаимовыручки, можно было бы попросить не беспокоиться. Что-то вроде этого Борис и сделал: когда Женя приехала, ее с Жененком торжественно и радостно повезли в комнаты на Волхонке (за Пастернаками числилось две, вторую занимали Борис с Зиной и ее двумя детьми). Женя «рвалась уйти» (и вырвалась). Других вариантов ни за какие деньги по Москве было не найти. Разве что Зина с Борисом ночевали на полу у знакомых, Женя отправилась к брату Сене. Родители Бориса показали себя со святой стороны. Ролевые игры.

Бесплодие – большой грех, просто так не лишат потомства. Отец (тогда еще будущий) Пресвятой Богородицы не был выслушан односельчанами на собрании за то, что не имел детей: что он может понимать о проблемах людей, их истинных планах, какой инстинкт проверит его мудрость? Его просто выставили вон, чтобы он не балаболил попусту среди людей, которые могли решать вопросы жизни и смерти, – они уже кое-что из этого короткого, но важного списка выполнили. Имеющий детей далек – настолько, насколько это можно представить себе теоретически – от самого страшного, по учению нравственного закона внутри нас, продиктованного и записанного буквами в каждой религии греха – самоубийства. О чем думает собирающаяся кончать с собой мать, оставляющая ребенка? Нервный, избалованный, ни к чему не готовленный Жене-нок, не нужный родным бывшего мужа (она не пыталась пристроить его к – этого все-таки можно было бы ожидать – более отзывчивой СВОЕЙ родне), – на кого она его бросала? СВОЯ родня могла приютить сиротку – но даже самый умный брат Сеня не смог бы заставить Пастернака жениться вторично.

«На вопрос, как же она решается оставить своего ребенка (это Женя еще надеется в Sanatorium, что родные виноватого мужа избавят ее от Жененка и она отправится в новое плавание хоть и без надежной опоры, но и без обузы), мама сказала, что сейчас не может его видеть, потому что чувствует себя злой и безумной. Она пыталась покончить с собой, и это не получилось, но ей незачем жить и лучше умереть. С грустью и болью записывала мамина собеседница эти слова и добавляла от себя: „Ах, если бы у нее было хоть немного самообладанья. И такой эгоизм“».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 333.

«Иногда мне кажется, что ты и наши готовы теперь пожалеть, что я своевременно, то есть весной, не открылся вам определеннее, что тогда все было бы по-другому, и Женя не была бы отослана на явную пытку <> и для того, чтобы застраховать себя от действительно непосильного ухода за ребенком (здоровым девятилетним мальчиком), человека уговорили сделать ложный шаг».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 522.

В стране, куда «большие» Пастернаки с негодованием вернули Женю, начинались тридцатые годы, – но люди не живут политическими эпохами, они живут своими личными жизнями.