«БЕЗЫМЯНКА» — ОЛП ЗАГАДОЧНЫЙ!
«БЕЗЫМЯНКА» — ОЛП ЗАГАДОЧНЫЙ!
На следующий день Валек приехал вовремя, и они отправились за хлебом в надежде пораньше освободиться, но на обратном пути у вахты ее остановил ЧОС. Ткнув в нее пальцем, он озабоченно сказал:
— Ты вот что, Михайлова, хлеб разгрузи и еще раз на пекарню съездишь, возьмешь хлеб для Безымянки, отвезешь им. Там возчик заболел. Завтра заменим, а сегодня давай, поезжай. Возьми накладные и трогай, а то они без хлеба останутся. На лошади поедешь. Машины туда не ходят. Да не мешкай, поторопись!
— Я и дороги туда не знаю, гражданин начальник! — попыталась отбиться Надя.
— Я сказал поторапливайся! — прикрикнул на нее ЧОС. — Видишь, ветер поднялся, пургу нагонит.
— Как туда ехать-то? — недоумевала огорченная Надя.
— Выедешь из конюшни, направо, через реку, дорога одна, накатанная. Мостом не езжай! По льду дорога хорошая до самой Безымянки. И хватит! Давай по-быстрому!
«Хорошо ему, давай! А я там сроду не была», — возмущалась про себя Надя, но понимала: ехать надо, никуда не денешься. Работяг без хлеба не оставишь. Три бригады, в среднем по 30 человек, да дневальные, повариха. Всего по ведомости сто десять человек.
— Тебе, Валя, с Козой одной хлеб резать. Меня на Безымянку гонят, — и, быстро выгрузив хлеб, опять поехала на пекарню за безымянским хлебом.
С Вальком быстро перегрузили ящик с хлебом на лошадь, и Надя отправилась в путь. Застоявшаяся Ночка, перебирая узловатыми ногами, потащилась было налево, к пекарне. Но Надя взяла ее под уздцы и свернула к речке, направо, по укатанной дороге, где уже, как по гигантской трубе, змеилась колючая поземка, предвестница пурги. Вдоль реки ветер крутил снежные вихри и дул с такой силой, что Надя стала опасаться, не опрокинуло бы с саней ящик с хлебом. Идти пришлось боком, высоко подняв воротник, подставляя спину.
— Как обратно пойдем? В лицо будет дуть, а, Ночка? — спросила Надя и еще больше надвинула платок на лоб. Впереди, через речку, замаячила канатная дорога, по которой скользили вагонетки. Пустые на Безымянку, а полные глины — в цех, на завод. Ветром их раскачивало из стороны в сторону, особенно пустые, и было удивительно, как они вообще не сорвутся вниз. Завод и канатную линию строили пленные немцы. Строили надежно и добросовестно, вспомнилось Наде, что говорили в зоне.
Дальше дорога пошла в гору по крутому берегу реки, и, добравшись до верха, Надя увидела знакомые вышки и зону, окутанную рядами колючей проволоки. Вот она — таинственная Безымянка, куда ссылались самые отчаянные и проштрафившиеся зечки, каторжанки с чудовищными сроками и неугодные начальству. Работа там тоже каторжная, без хлеба таких не оставишь. Вагонетки убегали по подвесным рельсам в дощатый тоннель и скрывались из вида, чтоб потом вынырнуть на дне котлована, где копошились люди, нагружая вагонетки глиной. Затем, груженные доверху, они пускались в обратный путь, к кирпичному заводу. «Всего три барака, а вышки и вахта как в большом лагпункте, как будто можно бежать из этого ада», — с неприязнью подумала Надя. С вахты вышел знакомый дежурный Пятница.
— Что? Иль проштрафился, сюда попал? — поинтересовалась Надя.
Но Пятница не склонен был шутить, вид у него был угрюмый и озабоченный.
— Что приехала? — неприветливо спросил он.
— Хлеб привезла.
— А-а-а! — и пошел, важно, не торопясь, отпирать ворота. — Пропуск сдавай! — приказал.
«Что-то с ним? Сердитый какой!» — удивилась Надя. С кухни выбежали две зечки и быстро помогли разгрузить хлеб. С опаской взглянув на небо, она поспешила обратно, к вахте. За какой-то час пурга разыгралась во всю мощь. Снежные вихри заслонили солнце, стало совсем темно.
— Снизу звонили, день актируют, ветер, температуря минус тридцать семь. Видишь, вагонетки в ангар загнали, — сказал Пятница, когда Надя с трудом дотащила упирающуюся Ночку до вахты.
— Не могу я оставаться! — отчаянно закричала она. — Мне хлеб резать надо.
— Кто за тебя отвечать будет? Я? Ступай в барак! Откуда-то из-за печки вылез, зевая во весь рот, надзиратель.
— Что за шум? Не хочет в барак, проводим в бур.
— А лошадь куда? Тоже в бур? — не унималась Надя. — Пурга неделю продолжаться может, я тут застряну, весь ОЛП без хлеба будет.
— Сказал, не пущу, и все! Ступай!
— Незаменимых нет, глянь, что делается! — подтвердил надзиратель, взглянув в окно.
В самом деле, за вахтой все кружилось, кипело, кувыркалось. Дороги и следа не было видно. Надя знала, что пререкаться и грубить Пятнице нельзя. От дерзости он зверел. Всю жизнь подвергаясь насмешкам за свою уродливую внешность, в чем совсем не был виноват, Пятница был крайне чувствителен к почтительному отношению и ласковым словам.
— Вы же добрый человек, я знаю, понимаете, люди с работы голодные придут и утром без хлеба пойдут опять, — завела свое Надя.
— Иди, иди, не разводи китацию (агитацию).
— Ступай в зону, тебе русским языком говорят, — теряя терпение, обозлился надзиратель.
— Нельзя идти, пропадешь! Кто петь будет? Завтра пурга кончится, пойдешь, я провожу, дежурство закончу.
«Вот тебе и свирепый Пятница! Два добрых слова — и уже не дикарь-людоед, а вроде даже человек. Натравливают их на зеков, как собак. Клондайк говорил, каждый месяц из города начальство приезжает проповедь читать, чтоб не вздумали охранники заключенных за людей принимать!» Еще припомнилось Наде, как однажды, в свое дежурство, Мымра зашла проверить хлеборезку и решила посмешить зечек, хоть и «не положено», рассказав им, что когда прислали нового опера, молодого лейтенанта Арутюнова — Веселого армяшку, он вздумал в гарнизоне конвоирам и надзирателям внушение сделать. Говорит: «У меня имеются сведения, что имело место сожительство с заключенными, забывая, что перед вами враги народа!» Вдруг, Пятница вскочил с места и говорит: «А мы их, товарищ лейтенант, и «то-то», как врагов!» Начальство и весь гарнизон с надзирателями, неделю ржали не переставая. Все знали, какой «успех» у зечек имел Пятница. Дня через три, когда Веселый армяшка мог без смеха смотреть на Пятницу, он вызвал его и, желая позабавиться, дружелюбно спросил:
— Сознайся, а которая твоя? Я никому не скажу! Не Калишевская случайно? Красавица! Ничего не скажешь!
Бедняга Пятница издевки не понял.
— Нет, — говорит, — эта и коленку голую нашему брату не покажет.
Насмешницы-почикайки, завидев Пятницу на разводе, кричали ему, издеваясь над маленьким уродцем:
— Ходи до мэне, мий коханий, мрия моя!
Едва Надя высунула голову из двери вахты и сразу задохнулась.
— Вот тебе раз!
С бесовским воем и ревом снег валил не с неба, а с разных сторон одновременно, сталкиваясь и свиваясь в громадные завихренья.
— Ну что я говорю? — выскочил следом Пятница. — Лошадь в галерею поставь, где вагонетки, там теплее, да распряги, сани-то не тащи!
— А есть ей что? Она ведь голодная!
— На кухне скажи, я приказал!
«Ишь! Он здесь за главного! Приказывает. А там, внизу, в зоне, его и за человека никто не считает. Пятница, и все».
Унылая, занесенная снегом лошадь понуро ждала своей участи. Окоченевшими руками Надя с большим трудом распрягла Ночку. В санях под ящиком валялась в сене старая попона, осмеянная ЧОСом.
«Как пригодилась!» — обрадовалась Надя. В дощатой галерее было тихо, а около рубки, где помещалось все управление канатной дороги, и совсем тихо. На кухне дородная хохлушка Ксюша Загорулько сразу прониклась участием к бедной скотине, дала ведро теплой воды. С кормом было сложнее. Хлеба не дашь — самим в обрез!
— Овсянку жрать будет? — спросила Ксюша.
— Овес любит, будет и овсянку, — заверила Надя.
Ксюша насыпала больше полведра овсянки, предназначенной для корма заключенным.
— Ругать не будут? Ничего?
— Кто? Я сама себе хозяйка, — пошутила Ксюша. — Делов куча! Кашу пожиже заведу, только и дела. Ты сама как?
— С утра! — ответила Надя.
Ксюша щедрой рукой наложила полную миску овсяной каши и обильно полила каким-то маслом. Туда же кинула кусок рыбы.
— Ешь!
Надя хотела было отказаться, но есть так хотелось, что протянула с благодарностью руку за миской. Помощница Ксюши, Степанида, подала кусок хлеба.
— С хлебом ешь, без хлеба не сытно, не наешься!
— Кто у вас хлеб развешивает?
— Двое, сейчас придут, а что?
— Давай я помогу, — предложила Надя. — Все равно до отбоя делать нечего.
— Сами управятся! Ты отдыхай, лучше скажи, как там, на главном?
Новостей оказалось немного, и те Ксюша знала.
Зечек с Безымянки иногда приводили в главную зону, на концерты, в баню или в санчасть больных. И тогда Надя, рассматривая их, с удовольствием отмечала про себя, что они не производили впечатление доходяг, а многие были просто красивые. «Еще надеются на что-то!»
Закончив мытье котлов и пола, Ксюша сказала:
— Пошли в барак! Нас с девяти запирают.
В бараке было тепло и чисто, как, впрочем, и везде, где жили и хозяйничали украинки и западнячки.
— Располагайся! — показала Ксюша на нижние нары. — Тут Машка спит, она в кипятилке до утра работает, завтра только придет.
Зечки окружили Надю: интересно, что там, внизу? Как новый опер? Павиан? Горохов? И о знакомых. Не предвидится ли этап?
Маша Емчик из местных красавиц без обиняков и намеков прямо спросила:
— Слышно, к тебе Красавчик захаживает?
От такого вопроса у Нади даже нос покраснел.
— Ко мне каждый день по двое, по трое заходят, нас проверяют…
— Темни, темни!
— Будет тебе! — добродушно одернула ее Ксюша. — Лучше скажи, к Восьмому марта концерт готовите?
— Готовим! — охотно переменила скользкую тему Надя. — Ой, да кстати, кто знает песню «Ой, не свиты мисяченьку»?
— Да кто же не знает? Все.
— А ну, девчата, скажите слова, я ее на концерте спою.
В барак зашли две дежурнячки.
— Все дома? Барак запираем!
— Все, все!
— А что Михайлова здесь?
— Хлеб привезла, да начальник не пустил обратно.
— А вниз сообщили? А то там поверка не сойдется!
— Ксюша, скажи, а Ольга Шелобаева в каком бараке? — шепотом спросила Надя.
— На этап ушла, сразу после Нового года, — так же тихо ответила Ксюша, но шустрая Маша услышала:
— На Предшахтную! С приветом от генерала Деревянко!
Все засмеялись, далеко разнеслось по ОЛПам, как генерал девушке помог. Барак заперли, и все расползлись по нарам. Только в одном углу еще бренчала плохо настроенная гитара, а девушки пели:
Хлопци, пидемо,
Боротися будемо,
За Украину, за ридни права.
«С кем это они хотят бороться за Украину, когда война давно кончилась?» — недоумевала Надя.
— Эй, вы там, в углу! Кончайте свою бандеровщину разводить, а то в буре ночевать придется! — прикрикнула Ксюша.
Утром Надя проснулась и никак не могла сразу сообразить: где она? Все были на ногах и одеты, а дверь все не открывали.
— Забыли начальнички про нас!
— Надрались вчерась ради хорошей погоды! — сказала чернявая татарка Алмаса.
— Который час? — спросила Надя, — проспала?
— Да кто ж его знает? Подъема не было, радио три дня молчит, барак заперт, и на поверку не идут! — возмущалась Ксюша. — Когда завтрак готовить буду?
— Анчихристы бесовскую литургию правят! — пробормотала с верхних нар зечка в черном платье и таком же черном платке, надвинутом на самые глаза.
Надя узнала свою знакомую монашку, ту, что дала воды больной Космополитке.
— И вы здесь? — удивилась она. — Здравствуйте!
— Бог в помощь, где же мне еще-то уготовлено?
За дверью послышались мужские голоса и лязг отодвинутых затворов.
— Идут! — разбежались по местам зечки.
— Фарисеи и седуккеи порождения ехидны, — громко сообщила монашка.
В барак быстрыми шагами, не отряхнув снега с валенок, ввалились четверо начальников — Черный Ужас, опер Горохов, новый режимник, что прислан вместо Павиана, и старший надзиратель Гусь.
— Постройте заключенных! — приказал майор Гусю необычно тихо, несвойственным ему тоном. Было в его голосе и во всем поведении что-то такое, что сразу насторожило зечек. Все встали около своих нар, замерли в ожидании. Что-то будет?
— Заключенные! — обратился майор. Голос его задрожал, и он всхлипнул. Тут только Надя заметила, что на сизом, баклажанном носу майора, на самом кончике, повисла слеза, и он не вытирает ее. Все обомлели, затихли, не дышат: Черный Ужас плачет! Что случилось?!
— Заключенные! — еще раз повторил майор. — Нашу страну постигло страшное горе!
Стало так гробово-тихо, что слышно было, как снаружи разводящий менял вертухаев на вышках, окликая их. Зечки не смели дыхнуть, притаились: ему горе — нам радость, только бы не война!
— Умер наш всеми любимый, родной отец товарищ Сталин!
— Слава Богу, преставился анчихрист, унесли нечистые сатану, — с радостью объявила, перекрестив себя широким крестом монашка.
Майор даже не взглянул на нее. Он вытирал глаза и сморкался, делая вид или действительно не замечая, как радостно загудели на разные голоса зечки.
— А-а-а, у-у-у, и-и-и, — неслось по бараку. Опер кидал огненные взгляды по сторонам, новый режимник изо всех сил старался изобразить лицом отчаяние и страданье. В конце барака, где вчера бренчала гитара и пели бандеровки, кто-то крикнул:
— Ура!..
У-у-у — опять прокатилось волной по бараку. Черный Ужас вихрем вылетел в дверь, вон из барака, за ним потрусили остальные.
Надя почувствовала что-то вроде жалости к майору, он показался ей в этот раз совсем не грозным и старым.
— Нашел, зверюга, у кого сочувствия искать, плакать в жилетку, — с негодованием сказала высокая дивчина, не то латышка, не то литовка.
— Ну уж и зверюга! — попробовала заступиться было Надя.
— Зверь, чистый зверь, — вернулась от дверей уже одетая Марыся. — Мы-то знаем, когда здесь немцы пленные были, канатку строили, их ссученные уголовники караулили, топили несчастных в котловане, в жидкой глине, лопатами забивали. А он все знал и морду отворачивал. А чем виноваты пленные?!
— Потому его к бабам и засунули, чтоб лютовал поменее, — поддакнула Валя Бутько.
— Душегуб настоящий, люди мерли здесь как мухи. Вон, за зоной, кладбище, одни бугорки, ни креста, ни надписи!
Вошла дежурнячка.
— Вы что, развода не слышите, быстро! — скомандовала она, но никто с места не тронулся.
— Мы не завтракали! Хлеб давай! — взбунтовались зечки.
— Вы думаете, ему Сталина жалко? Хренушки! Он о себе печется, знает, гад, что скоро без кормушки останется, — продолжала выкрикивать Марыся.
Надя спешно обувала валенки, все еще влажные со вчерашнего дня.
— Лагеря распустят, что жевать, гад, будет?
— До колхозу поедет, — весело смеялись украинки.
— Быкам хвосты вертеть, — вторили литовки.
Надя не разделяла общего веселья. Смерть Сталина потрясла ее до глубины души. Конечно, годы, проведенные в политическом лагере, не прошли для нее даром. Очень многое было переосмыслено, переоценено и понято. Многие тысячи километров колючей проволоки никак не говорили, что великая партия подвела к отрогам коммунизма, где до вершины рукой подать. И все же это был человек, сопровождавший ее всю жизнь. Его глаза следили за ней со всех газетных фотографий и журналов, портретов на стенах школы. С победным кличем «За Родину, за Сталина!» погибли, наверное, ее отец и брат. А лозунг: «Слава КПСС и ее вождю!» чуть не первые слова, которые научилась читать маленькая Надя.
Вольтраут с Козой прекрасно справились с хлебом одни, и еще успели помыть полы.
— Я пойду в барак, посплю немного, с ног валюсь от усталости, — сказала Валя, едва закончили завтрак. — Коза уже ушла, не стала вас дожидаться.
— Конечно, иди спи, отсыпайся! Я думала, вы тут с Козой пляшете от радости.
— С какой? — удивилась Валя.
— Вам что, не сообщили? Сталин умер!
— А… — равнодушно протянула Валя, — еще вчера вечером. Все древние большевички горькими слезами заливаются друг перед другом. Радости не вижу никакой. Свято место пусто не бывает, найдется и другой. Русские без хозяйской палки не могут. Еще не выветрилось крепостное право.
Вспомнилось Наде, как однажды сказала Дина Васильевна: «Терпелив и многострадален русский народ, но уж как поднимется! Не удержит никакая сила». Значит, не нашлось еще, кому поднять голос в защиту армии безвинных.
В день похорон, ровно в полдень, загудели все шахты, заводы, паровозы и все, что могло гудеть и свистеть. Небо над тундрой задрожало от рева.
— Как же так, где справедливость? — недоумевала, вытирая непрошеные слезы, Надя. — Умер деспот, искалечив и умертвив миллионы своих сограждан, а оставшиеся воздают ему царские почести, оплакивают преждевременную смерть старика?
Пользуясь всеобщим замешательством, в зону забежал Клондайк — и прямо в хлеборезку.
— Я на минуту, — сказал он, целуя Надю.
— Ищу следы слез и страданья в твоих глазах! Хочу тебя утешить, — с легкой иронией сказала обрадованная Надя.
— Утешимся очень скоро! — пообещал он и, чмокнув ее еще раз в щеку, побежал дальше.