«ВОРОБЬИНАЯ СВОБОДА МНЕ ДАНА, ЧТОБ ПЕТЬ!»

«ВОРОБЬИНАЯ СВОБОДА МНЕ ДАНА, ЧТОБ ПЕТЬ!»

Исцели мне душу Царь Небесный,

Ледяным покоем нелюбви…

Анна Ахматова.

Дальше потянулись дни до такой степени однообразные, что вспоминать о них было нечего. Работа, обеденный перерыв, общага. Были, правда, и драки, и скандалы на почве ревности или пропаж между обитателями. Иногда массовые походы в кино, но редко. Сказывалась усталость рабочего дня. А в выходные дни стирка, баня. Иногда Наде начинало казаться, что жизнь ее ничем не отличается от «той» «там», на Севере, а, пожалуй, еще и скуднее. Там была сырая, холодная столовая, иногда превращавшаяся в сцену, музыка, концерты и даже постановки, пусть смешные и жалкие, но веселые. А какие люди попадались! Интересные, умные, талантливые. Они умели смеяться даже над своими несчастьями. И не было этих опустошающих душу разговоров о деньгах, выпивках, гулянках, о мужчинах, абортах, о том, что купил, где достал.

И все же это была хоть «воробьиная», но свобода. Появились книги из районной библиотеки, которые радостно заполняли серятину однообразных вечеров. К ним-то и пристрастилась Надя. В наследство от Клондайка ей досталась любовь к стихам. Стихи и книги, никогда ранее не интересовавшие ее, неожиданно стали незаменимыми друзьями, почти как хлеб насущный. В них она с волненьем узнавала знакомые слова романсов, удивляясь их красоте, и с грустью думала, как мало ей пришлось говорить с ним о прекрасных, возвышающих душу стихах, потому что понятия о них не имела тогда, а все больше о житейских мелочах, время от времени посматривая в окно хлеборезки, не ворвется ли опер, или Гусь, или шмоналки с Павианом.

Зато теперь можно было купить билет и поехать в отпуск, чего Надя никогда не знала, в Сочи, в Гагры, куда направилась Лысая с мужем, и вообще не прийти домой ночевать, никто не запретит.

Иди, куда глаза глядят, а куда они глядят? Глядеть было не на кого, и не хотелось. Однако, несмотря на непобедимую тоску, грызущую душу, тело ее наливалось спелым соком молодости. Сытная, без всяких излишеств пища и спокойный образ жизни делали свое. И однажды она достала свою абрикосовую блузку, где «тяп-ляп» была пришита пуговица, оторванная «с мясом», и не могла застегнуть ее на груди, к большому огорчению. Если б ей было отпущено хоть чуть больше тщеславия, то, наверное, увидела бы, как оборачивались, глядя ей вслед, молодые люди и нескромно провожали взглядами ее высокую, стройную фигуру.

Наконец, как-то в субботу Надя осуществила свою давнюю мечту и вырвалась на улицу Герцена в нотный магазин, что рядом с консерваторией. Магазин изменился с тех пор, как она покупала здесь «Жаворонка» Глинки. Помещение как бы расширилось, в просторном зале появился блестящий новенький рояль. Несколько человек у прилавка рассматривали стопку нот. Надя тоже подошла, но это было не то, что ей нужно: органные, скрипичные, фортепьянные, для духовых инструментов.

— Вы что хотели? — спросила пожилая вежливая продавщица.

— Мне для пенья.

— Пожалуйста, вон к тому прилавку.

Долго, с наслаждением Надя рылась в нотах, перекладывая аккуратно стопочку. Потом купила сборник романсов Чайковского и Булахова. Зачем? — и сама не знала. Просто так, когда-нибудь понадобятся.

— Девушка с персидскими глазами, вы еще и поете? — услышала она над самым своим ухом приятный баритон. Она подняла голову — около прилавка, рядом с ней, стоял высокий, уже не первой молодости мужчина. Надя была в умиротворенном настроении и не захотела «послать» его, а сказала, чуть улыбнувшись:

— Да! — и направилась к выходу.

— Где можно вас послушать? — продолжал ей вслед «приятный баритон».

Она быстро вышла на улицу, баритон за ней.

— Нигде! Я готовлюсь в консерваторию, — и направилась мимо памятника Чайковскому к Манежной.

— В консерваторию? Ну да, конечно! Мне следовало догадаться, вы еще так молоды, — с восхищеньем произнес он. — А знаете, я могу вам составить протекцию.

Надя резко повернулась к нему: «Уже пора «посылать», — и холодно сказала:

— Если я не попаду в консерваторию за свой голос, тогда мне лучше работать на стройке!

Незнакомец весело и, казалось, от души рассмеялся.

— Ах, девушка, милые персидские глазки! Как мало вы знаете, что такое путь артиста!

— А вы знаете?

— Знаю, деточка! Потому что сам имею честь им быть!

Надя сбавила шаг и задиристый тон.

— Вы поете? — мигом насторожилась она.

— Нет, я артист драмы, и даже заслуженный. Моя фамилия Токарев. Валерий Токарев. Я артист Московской филармонии, — сказал он не без гордости, явно наслаждаясь Надиным замешательством. — Сейчас я готовлю новую программу, буду читать Гомера.

— Гомер? «Только Терсит, еще долго бранился, болтливый без меры!» — вспомнила Надя и весело засмеялась.

Баритон оживился: — О, это место потрясающее! Я сам, когда читаю, едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться! Но вы, вы-то откуда знаете о Терсите? Вот что удивительно!

Они уже дошли до угла, где кончалась улица Герцена, и свернули на Моховую.

— Я очень тороплюсь, — сказала Надя, решив по-хорошему избавиться от своего спутника.

— Вы убегаете от меня, как быстроногая газель, и я не узнаю вашего имени, — кокетливо играя глазами, под которыми уже хорошо обозначились мешочки, проворковал «красивый баритон», — а я так мечтал послушать вас.

— До этого еще долго, мне нужен хороший преподаватель, — откровенно призналась Надя.

— Есть ручка, карандаш? — деловито спросил он.

— Ни того, ни другого, ничего!

— О Боже! Чем же вы записываете телефоны своих поклонников? — лукаво блеснув глазами, воскликнул он.

— Даже не стараюсь запомнить их имена! — в ответ ему так же улыбнулась она, опустив глаза «овечкой».

— Тогда придется мне, — он достал из кармана пиджака очень красивую ручку с золотым пером и таким же золотым колпачком,

— Говорите ваш телефон…

— Мне это неудобно.

— Грозный муж?

— Ах, если бы! А то злой отец! — с удовольствием соврала Надя.

— Ну что с вами делать? Хорошо! Записываю телефон преподавательницы, кстати, она живет здесь рядом. Мы только что прошли ее переулок. Брюсовский — напротив консерватории.

«Брюсовский, Брюсовский!» — напрягая память, старалась вспомнить она, когда и где слышала это название, но не вспомнила.

— Так как же вас зовут все же?

— Надежда Николаевна! Я…

— Какая прелесть! Надежда! Обожаю русские имена — Вера, Надежда, Любовь. Я сразу назначаю вам свиданье. Буду ждать вас у входа в консерваторию в шесть тридцать. Будьте точны, не опаздывайте! — совсем по-хозяйски, словно она уже дала свое согласие, распорядился заслуженный артист. — И помните: точность — вежливость королей. Так не забудьте, сегодня в половине седьмого.

— Обязательно! — и улыбнулась ему своей самой очаровательной улыбкой — «овечкой», чуть прикрыв глаза длиннющими ресницами, но, отойдя несколько шагов, сказала вслух, поморщив нос:

— В следующий раз!

Она спешила в Большой мосторг купить подарки. В последних числах сентября у бригады предполагался загул. У двух девушек Верочек, у одной Любы, у Нади-маленькой и у нее именины — 30-е сентября. Когда-то в этот день там, в Заполярье, уже вьюжила пурга и она, тогда еще зечка, обнаружила на одноногом столе подарок. Берегла, прятала и все равно забрали во время шмона, а ее отправили в карцер, но ненадолго. Работать было некому. Забастовала пекарня, Валя, и даже трусливая многострадальная Антонина Коза, сказалась больной. У вахты Клондайк напустил на себя строгий вид и, запрятав улыбку в глубину своих голубых глаз, назвал ее «ушкуйницей». — «Кто это «ушкуйница»? Хорошо это или плохо?

— «Ушкуйница»? — спросила Маевская. — Как бы тебе короче объяснить? — Но короче не получилось, и Надя с восторгом выслушала некую лекцию по истории об ушкуйницах. Оказалось, вроде речных пираток-женщин.

Решено было собраться вскладчину у одной из Верочек. Совсем недавно она вышла замуж за веселого, бесшабашного гуляку, электросварщика, с лукавыми, нерусскими глазами.

Степан Матвеевич добился им однокомнатной квартиры, чем привел всю бригаду в состояние крайнего возбуждения. Целую неделю девушки рвались на работе, перевыполняя норму чуть ли не в полтора раза.

Только шестеро из бригады жили в «собственных» квартирах. Остальные «остро нуждались». Остро нуждалась и Надя, и хоть работала не хуже других, а, пожалуй, и получше, но недавно, и рассчитывать на такое счастье ей не приходилось. На очереди первой была бригадир Аня. Где-то в Рязанской области, в поселке Шилово у нее осталась на материнских руках маленькая дочь. Аня была без ума от своей малышки, не могла говорить о ней без слез и львиную долю своей неплохой зарплаты отсылала домой, в Шилово.

Вечером в маленькой пустой квартире собрались отпраздновать именинниц, а заодно и новоселье.

— Мебель купим после, — деловито объясняла Вера всем своим гостям, — а то напьются, стулья переломают, как у… — и тут она пускалась рассказывать, что ее соседи по лестничной клетке так «гуляли», — хрустальные фужеры с балкона покидали, а новый дорогой сервиз почти весь переколотили и в мусоропровод сбросили. Народу набилось «до черта и больше», как сказала Аня. Было шумно и весело, и даже Надя, обычно молчаливая и серьезная, смеялась от души, чего не случалось с ней с давних пор. Пришел ненадолго Степан Матвеевич, поздравил именинниц и новоселов, потом отозвал к окошку Надю и спросил:

— Ну как?

— Ничего! Спасибо!

— Замуж собираешься?

— Что вы!

— А чего? Долго ли? Потом лицо его стало серьезным, построжало. — Это ты верно, учиться тебе надо! И привет тебе от Филимона Матвеевича!

— Как он? — живо спросила обрадованная Надя.

— Был проездом из отпуска. Майора получил, брюшко отращивает!

— Ну, до брюшка ему еще далеко! — пошутила она, вспомнив объемистый живот полковника Тарасова. Стол ломился от нехитрых закусок. — Ешьте, ешьте! — подбадривала всех Верочка. — Винегрету целый таз наворочали.

Основную закуску составляла колбаса трех сортов, целый отряд селедок с луком, обильно политых подсолнечным маслом. Соленые огурцы и помидоры из деревни привезла Аня и огромную бадью квашеной капусты. Были еще соленые грибы, но мало. Ведро вареной картошки было встречено громовым «Ура!». Спиртного тоже оказалось маловато, и то больше по мужчинам разошлось. Надя свой стакан быстро и незаметно перелила соседу, а себе налила какой-то минералки. Рядом с ней, справа, сидел молодой широкоплечий крепыш с загорелым лицом, очевидно, шофер, потому что пахло от него смесью одеколона «Шипр» и бензина, а под короткими ногтями чернели полоски неотмытого мазута. Первое время, проявляя неумеренную симпатию к ней, он норовил под столом положить свою руку Наде на колени, но, получив несколько звучных шлепков, а руки у нее были не по-женски сильные, обиделся, повернулся к ней спиной и стал обсуждать с соседом текущие международные события. По мере того, как пустела бутылка, подвинутая им к своей тарелке, он возбуждался все более и наконец взорвался и завопил:

— Да рука бы моя не дрогнула, не только Берию расстрелять, а и всех, кто там остался. Дайте мне Анку с «максимом»! — После такого выпада он обессилено шлепнулся обратно на свое место и махнул целых полстакана залпом себе в рот.

Надя похолодела: «Берия… самый главный после того, дьявол во плоти! А этот парень не боится, перепил, должно, а завтра, может… Как девушки пели «там»:

Я хулил его по пьянке,

А проснулся на Лубянке.

Феля, Феликс дорогой,

Отпусти меня домой!

— Чего это он? — шепотом спросила через стол Надя.

— А! У мужиков только и разговору о врагах народа. Уж сообщили, что расстреляли его, а они все не угомонятся!

— Кого? — еще тише спросила Надя, — кого расстреляли? — Да ты что, с луны свалилась? — уже громко, во всю комнату крикнула Аня. — Берия расстреляли, вот кого! Село-деревня!

Но Надя даже не обиделась, до такой степени была поражена. Ей припомнился ажиотаж у газетных киосков, обрывочные фразы по радио: «Наймит иностранных разведок», «народный гнев» и еще какие-то громкие трескучие слова о врагах, к которым она давно привыкла и не проявила любопытства. «Подумаешь! Одним врагом больше, одним меньше, какая разница?» Если б она тогда прислушалась! Глаза ее на «мокром месте», наверное, высохли бы тотчас. Ей сразу расхотелось сидеть здесь, она незаметно прошла между курильщиками в прихожей и понеслась в общагу. Найти нужную газету, прочитать и убедиться. Еще хотелось узнать: как же теперь с лагерями? Должны начать выпускать! Не могут же, уничтожив хозяина, оставить его хозяйство нетронутым!

— Тут тебя целый вечер паренек симпатичный дожидался, — встретила Надю Алена, хозяйка общаги. — Телефон взял, звонить будет. Я ему сказала, что поздно будешь!

— Какой хоть из себя? — спросила Надя, теряясь в догадках. «Вадим, наверное», — без всякого интереса и радости подумала она, и, только успела раздеться, как в дверь постучали и Алена позвала:

— Иди, опять пришел этот парнишка, тебя спрашивает.

Надя наскоро накинула пальто, вышла на улицу и при свете фонаря над дверью подъезда увидела мужчину.

— Вы меня спрашивали?

— Надя! Не узнаешь?

— Валек! — вскрикнула она. — Валек! Откуда ты?

— Здравствуй! С Воркуты я, уж три дня как в Москве, все тебя разыскивал!

— Здравствуй, Валек! Нашел меня, а как? — искренне обрадовалась ему Надя.

— Пойдем посидим куда-нибудь, я все тебе по порядку расскажу.

— Сейчас, только сумку возьму!

Надя забежала к себе, схватила из-под подушки сумку и выбежала обратно.

— Ночевать придешь? — крикнула ей вслед Зойка.

— Приду!

Такси поймали по-быстрому. Надя не ездила на такси, только в Калуге, и озабоченно следила за счетчиком, который стрекотал «как бешеный». Валек знал Москву лучше нее. Он уверенно скомандовал шоферу:

— Давай, шеф, к Никитским воротам, со стороны бульваров, там к шашлычной.

Народу было не очень много, час поздний, и два места сразу нашлось. Официант в форменной тужурке, грязной и заляпанной каким-то соусом, долго шнырял мимо, но они и не торопились.

— Рассказывай! Что, где, как?

— Работаю, видишь, живу в общежитии. Из Малаховки уехала…

— Я думал, тебя в Большом театре искать придется, а ты что же? Не поешь?

— Буду, Валек, обязательно буду! В Большом петь — поучиться мне лет пять-шесть.

— Так долго? Состаришься…

— Ты лучше о себе рассказывай. Мобилизовался или в отпуск? — поторопилась переменить тему Надя, считая, что говорить с Вальком о пении — пустая трата времени, когда есть вопросы поважнее.

— Совсем рассчитался! Там такая каша заварилась, давай Бог ноги!

— Что так? — заинтересовалась она.

— Я ведь, как ты уехала, совсем расчет попросил, да в управлении уговорили, упросили, говорят, хоть месяц еще отработай, ну, я, дурак, согласился и меня на двадцать девятую шахту направили. А там такое началось… Тоже спецлаг…

— Это еще при мне на шахтах волнения начались.

— Между прочим, начальство у вас все сменилось. Начальник ОЛПа новый, тоже майор, Пупышев фамилия его, опер новый.

— А Арутюнов, Анатолий Гайкович?

— Вроде пока там. Девчата хвалили, вроде ничего, новое начальство лучше прежнего.

Наконец подошел замызганный официант. Скосил глаза куда-то на стену и скороговоркой произнес:

— Шашлыки кончились, харчо нет, сулугуни нет, сациви тоже кончилось.

— Ладно, говори, что есть! — рассердился Валек.

— Можно люля, лобио осталось.

— Давай, тащи, и воды…

— Какой?

— Какая есть? Боржоми, Нарзан, Джермук?

— Только Ессентуки номер семнадцать.

— Какого же лешего спрашиваешь, какой? Тащи, что есть!

Надя слушала всю эту тарабарщину с непонятными названиями и удивлялась осведомленности Валька. Официант, записав заказ, не спеша, покачиваясь, как на палубе корабля, удалился.

— А пить что будем, за встречу? — спросил Валек.

— Нет, что ты! — замотала головой Надя.

— Тогда он долго не появится. Надо взять чего-нибудь…

— Ладно! Говори дальше, — нетерпеливо перебила она.

— Так я и говорю, — продолжал Валек, — такая там катавасия началась, не приведи Бог! Шахты, одна за другой, на дыбы поднялись. Тоже и ваша соседняя — шестая. А на нашей — настоящее восстание! Срочно комиссия из Москвы заявилась, Руденко…

— Генеральный прокурор? — поразилась Надя.

— Он самый да не один! С ним командующий войсками МВД генерал Масленников, начальник Речлага Дерерянко, офицерья, охраны натащили с собой! — Валек ненадолго задумался, вспоминая что-то. — Ох, и дундуки же, я тебе скажу! Видят, шахтеры на рогах стоят, нет, чтоб поговорить по-человечески…

— А чего хотели шахтеры? Какие требования?

— Известно! Ослабить режим, снять номера, разрешить переписку и назначить пересмотр дел. Многие задарма сидели. Короче, пообещать, успокоить надо было, а они — запугивать: «Саботаж!», «Забастовщики!», «Судить будем!», «Шахты встали!». Да разве их запугаешь? Там половина с каторжанскими сроками — сила! Шахтеры как взяли их в оборот, так вся комиссия дула к вахте, только пятки сверкали! На том бы и кончилось, ан нет! Кто-то из них, Масленников, не то Деревянко, с похмелья, видать, приказал пулемет на вышку поставить. «Разойтись!» — приказывает, а зеки не расходятся, столпились, он солдатам команду дает: «Огонь!», а вертухай — дурак вдобавок, с вышки из пулемета очередью резанул по людям.

— Убил? — в ужасе вздрогнула Надя. Подошел официант с подносом.

— Вино какое у вас?

— Коньяк, пять и три звездочки, «Рислинг», «Мукузани», «Саперави», «Твиши», — начал загибать нечистые пальцы официант,

— Неси «Твиши»!

Официант оживился, повеселел и бодро направился к себе.

— И убитые были? — опять спросила Надя.

— Были, много, больше полусотни, и раненых полно было.

— Когда же это случилось?

— Вот летом, месяца два назад. Да, точно! Первого или второго августа.

Вино было легкое и очень приятное. Надя выпила целый фужер. Но есть не хотелось. Сыта была или от рассказов Валька разнервничалась, аппетит пропал. Вспомнила все комиссии, которые появлялись в зоне, и слова Клондайка: «Шахты готовы к взрыву, как пороховая бочка».

— Ну и как ты теперь?

— А никак! Отработал месяц — как отравы нажрался, и домой!

— На дом заработал? — улыбнулась ему Надя, вспомнив их первый выезд за хлебом.

— Заработал! Да к чему они… есть у меня дом.

Вспомнила и последний день…

— Я все думаю, чего мы тогда не остановились, может быть, он еще живой был. Спасти можно. — закончила она шепотом, уже глотая слезы.

— Нет, — покачал головой Валек, — нельзя, в сердце угодил… — он еще что-то хотел добавить, но вовремя сдержался, заметив, как побледнела и замерла с широко раскрытыми глазами Надя, в которых застыл немой ужас.

Валек нашел ее руку и крепко сжал:

— Не надо, он не мучился, смерть пришла мгновенно…

— Я мучаюсь, я буду мучиться! Ходит по земле его убийца, и никто не ищет его!

— Приезжали! Следствие велось, допрашивали пекарей!

— А их-то за что?

— Точно не знаю, вроде оттуда свидетель был. Потом заварухи на шахтах начались, забастовки. Седьмая поднялась, ваша соседка— шестая встала, наша двадцать девятая, «Цементный», ТЭЦ, много… Вот все следователи и при деле оказались. Ну, будет об этом! — Помолчав немного, он пригубил свой фужер и, как бы застеснявшись, сказал:

— Похорошела ты здорово, Надя. С кем встречаешься?

— С двумя! С рассветом и закатом! — невесело усмехнулась она. Ей стало томительно и тяжело, не то от выпитого вина, не то от горестных воспоминаний, но не хотелось уходить, обижать Валька. Он очень недурно выглядел, в сером костюме, при галстуке. Ни за что не скажешь «село». Его густые пепельные волосы отросли и были красиво зачесаны со лба и висков назад, и весь он как-то повзрослел за это время и не выглядел мальчишкой, как раньше.

— Как ты меня отыскал?

— Запросто! Приехал по адресу в Малаховку, сказали, что ты там больше не живешь. Женщина посоветовала в милицию зайти, кстати, привет тебе передала.

— Клава!

— Я в милицию, а там майор, знакомый твой, спросил: «Кто такой?». Я документы показал, говорю, вместе Заполярную кочегарку осваивали. Он мне, правда, без охоты, но на ваш стройучасток телефон дал, а там я у прораба адрес вашего общежития взял, а потом и телефон раздобыл. Да целый день звонил, все нет, да нет. Ну, думаю, наберусь терпенья, придет когда-нибудь.

Надя благодарно улыбнулась:

— Хороший ты, Валек, душа у тебя добрая.

Валек насупился:

— Ничего хорошего во мне нет и не было сроду. Просто ты не догадалась, значит. Не до того тебе было. Люблю я тебя, Надька! Вот как в первый раз увидел на концерте, так и почуял: погиб во цвете лет, — невесело и виновато улыбнулся Валек широким ртом. — А потом мне, приказали с тобой хлеб возить, но не допускать разговоров, а я тогда конфеты какие-то от радости купил… во дурак!

Надя почувствовала, как все в ней оборвалось и затрепетало от жалости и беспомощности. «Что тут скажешь, чем ответить? А если и в самом деле, любовь?»

— Не надо пока, Валек, не нужно об этом. Ведь ты же все знаешь. Сейчас я ни о чем и думать не могу. В душе у меня волки воют и сердце грызут. Учиться мне надо, а с любовью покончено, и говорить о ней я не могу.

— Да нет, я так! Разве я не понимаю! Вот и проводница мне тогда на вокзале сказала: «Не по себе, парень, сук рубишь».

— Какая глупость, — смутилась Надя.

— Но если надумаешь, в любое время дня и ночи жду… Только дай знать. Адрес помнишь? Дай еще запишу!

Надя открыла сумку и нашла листок из блокнота. «Что это? Телефон! Чей? Ах да, преподавательницы пения! Завтра же позвоню» — решила, а на другой стороне записала адрес Валька.

— Ты где ночевать будешь? — спросила она, желая отвлечь его от своей особы.

— Товарищ у меня неподалеку живет… Красивая ты! — вздохнул Валек и полез в бумажник расплачиваться по счету. — Я, конечно, и не надеялся никогда, но знаешь, сердцу не прикажешь!

— Прикажи, Валек, прикажи пока… — с теплом и очень задушевно сказала ему Надя.

— Да кабы знать, что пока!

На следующий день в бригаде только и разговоров было: «К Надьке парень приезжал!» Это объясняло многое «темное», что таилось в ней: не курит, не пьет, мужчин не водит, вечерами сидит с книжкой, а из себя ничего — не уродина, а даже наоборот. Верность — чувство, всегда уважаемое в народе. Пришлось всем желающим дать краткое объяснение в искаженном виде.

— Кто это? Возлюбленный? Жених? Просто знакомый?

— Просто знакомый с видами на будущее.

В обеденный перерыв Надя добежала до ближайшей телефонной будки и позвонила. Из общаги говорить не хотелось. К телефону долго не подходили, и Надя уже решила, что известный чтец Валерий Токарев сыграл с ней такую же шутку, как она с ним. На всякий случай набрала номер еще раз, и сердце ее забилось быстрее, готовое выпрыгнуть, когда услышала:

— Слушаю вас!

Голос немолодой женщины. Надя взяла себя в руки, спокойно, без дрожи в голосе и в коленях, обстоятельно объяснила, что мечтает заниматься пением именно у этой преподавательницы, Елизаветы Алексеевны Мерцаловой, рекомендованной ей артистом Валерием Токаревым. Имя артиста Токарева не произвело никакого впечатления на Елизавету Алексеевну. Она коротко и сухо сказала:

— Ничего обещать заранее не могу. Приходите, если мне будет интересно с вами работать, я вас возьму. Адрес знаете? Запишите! В пятницу к четырем приходите. Прошу не запаздывать и захватите свои вещи, какие думаете мне петь.

Надя хотела сказать, что работает до пяти и никак не может поспеть, но в трубке уже загудел отбой, а перезвонить еще раз она не посмела. «Отпрошусь у Ани, в крайнем случае отработаю день».

— Ладно, — согласилась Аня, — отпущу в три. И вот чего я хочу тебе сказать, только не обижайся! Девчонка ты видная, красивая, не хабалка какая-нибудь, а одеваешься, смотреть стыдно.

Одно платьишко, и то скоро до дыр заносишь. Куда ты деньги деваешь?

Надя вспыхнула и покраснела. Уткнулась в работу, стала кусачками плитку обравнивать. Если б не Аня, ответила бы по-свойски: «Какое твое собачье дело?», но Аня искренний друг и к тому же бригадир, ей так не ответишь!

— Есть у тебя деньги? Иль мужика содержишь, алкаша?

— Есть деньги, на памятник матери берегу.

Аня сразу смягчилась и уже по-дружески сказала:

— Памятник подождет, дело хорошее, но ждать может. В воскресенье наши девчата гамузом в ГУМ затеялись идти. Вот ты с ними ступай и прибарахлись, пока я твое старье в мусоропровод не сбросила, ладно?

— Хорошо, пойду! — пообещала Надя.

Дома, пересмотрев свой гардероб, она пришла в ужас от его убогости. Одно платье с Воркуты, юбка едва до колен, кофта на груди не сходится и ситцевый халат — и все…

Бригада встретила решение Нади приодеться с одобрением. Каждая предложила свой вариант. Но самая большая наряжёха в бригаде, Надька-маленькая, стиляга, авторитетно заявила:

— Дерьма в ГУМе накупит, а денег истратит кучу. Два платья и юбка с красивой шелковой кофтой — больше не надо. Туфли только импортные: итальянские или ФРГ!

— Можно чешские, — робко вставила Вера.

— Ты что! Колоды, каблуки немодные! — воскликнула, подавив всех своим авторитетом, Надя-маленькая. — Дорого да мило, дешево да гнило! Мы не так богаты, чтоб покупать плохие вещи! — победоносно оглядела она присутствующих. — Я отведу тебя куда надо, оденешься, как кукла будешь!

Пришлось срочно идти в сберкассу и взять пять тысяч. С зарплатой должно хватить одеться и платить за уроки.

— На Кировской, не доходя до метро, слева, первоклассное ателье полуфабрикатов, выберешь, что нужно! И к лицу и к фигуре! — щебетала Надя-маленькая, направляясь с Надей-большой в ответственный рейд, чтоб прибарахлиться.

Надя-маленькая хоть и была по плечо Наде-большой, но вошла в ателье так важно, с таким апломбом, что приемщица тут же прониклась к ней уважением и поспешила показать им всю наличность ателье. Сообща, после долгих размышлений были выбраны два платья: одно цвета «беж» из чудесного французского шерстяного крепа, с большими светло-коричневыми пуговицами и плиссированной юбкой, другое — ярко-алое с целым рядом маленьких черных пуговиц и черным лаковым поясом.

— Креп-твил, очень моден в этом году, — сказала закройщица. — Приходите во вторник, будут готовы.

Когда Надя подошла к кассе и взглянула на счет, который ей выписали, в глазах у нее на минуту потемнело: одна тысяча четыреста пятьдесят рублей, да еще сто рублей подгонка по фигуре. Надя-маленькая стояла рядом, не давая никакой возможности к отступлению.

— Тряси, тряси мошной, не жадничай! — командовала она. — Пальто можно и не очень дорогое купить.

— Не нужно мне пальто! — заартачилась было Надя.

— Как это не нужно? Зима на носу! Ты что? В Ташкент приехала? Или надеешься всю зиму в своем еврейском лапсердаке проходить?

— Домой пора! — запротестовала Надя.

— Успеешь! Семеро по лавкам не ждут! Давай, тут, в Орликовом, магазин одежды хороший, его мало кто знает, а нет, так в комиссионке пошуруем. Да ты не жмись: с нового года спецобъекты пойдут, там и расценки другие. Степан Матвеевич обещал. Высотки отделывать будем!

Надька-маленькая, пока шли остановку пешком, бесстыже переглядывалась со всеми парнями и улыбалась им. Надя-большая посмотрела на красный кирпичный дом и вдруг остановилась. Улица Кирова, дом 41, Главная военная Прокуратура СССР. Вот она — геенна огненная! Здесь обивали пороги сотни жен и матерей зеков. Сюда, по этому адресу, отослали они с Клондайком не один десяток писем.

— Ты чего? — удивилась Надя-маленькая.

— Знакомый тут работает!

— Полезное знакомство, что и говорить!

Вышли к Красным воротам. «А вон там, под башней с часами, стояла мать, когда по Москве вели пленных немцев. Жестоко обиженная ими, а все же пожалела пленных».

В Орликовом магазине оставили еще три тысячи пятьсот рублей за пальто. Сердце Надино заныло, уходят без оглядки деньги, предназначенные совсем для другого дела. Пальто купила Надя под натиском и давлением Нади-маленькой. Слишком дорогое и, в общем-то, ничего особенного, совсем простенькое, черное, из мягкой, пушистой шерсти, с большим шалевым воротником из меха черно-бурой лисы. Красиво, сказать нечего, но уж очень дорого!

Тут же, на углу Садовой, сели на троллейбус, и Надя-маленькая деловито объявила:

— Теперь туфли!

— Нет, давай домой! — тревожно воскликнула Надя-большая так громко, что пассажиры в троллейбусе стали оборачиваться на нее.

— Двигай к выходу! — не давая опомниться, потащила ее Надя-маленькая. — Зайдем в Щербаковский универмаг!

На втором этаже очередь. Что-то дают! Чего-то выбросили!

— Немецкое белье! За бельишком встанем!

— Зачем тебе? — взмолилась Надя-большая.

— Как зачем? Красивое бельё для женщины все! Одну пару обязательно нужно для «греховной жизни!»

Пришлось еще раскошелиться на кружевное розовое белье. Но после этого Надя-большая решительно дернулась к выходу.

— Стой! — остановила Надя-маленькая. — А туфли?

— Черт с ними! Обойдусь, и денег уже не осталось!

— А, ну, глянь, сколько есть?

Надя открыла сумку:

— Семьсот пятьдесят рублей, с зарплатой, а на что жить полмесяца?

— Ничего, провертишься на молочке с булочкой, все так живут! — засмеялась Надя-маленькая и потащила упирающуюся Надю-большую в обувной отдел. Увидев полупустые полки с тряпичными босоножками, Надя-большая заметно повеселела.

— Нет ничего! Пошли домой! — обрадовано воскликнула она.

Через дорогу, прямо против универмага, комиссионный магазин.

— Идем туда! — нырнула Надя-маленькая.

Молодая продавщица в обувном отделе лениво, в полусонном забытьи зевала в кулачок. Покупателей было мало, старых обносков полные полки. Надя-маленькая перегнулась через прилавок.

— Можно вас! — позвала она продавщицу. Та нехотя подошла. Надя-маленькая, блестя шустрыми глазками, стала шептать ей что-то на ухо. Та покосилась на Надю-большую, спросила:

— Какой размер?

— Размер какой у тебя? Говори быстро!

— Тридцать шестой!

— Не малы? — она подошла к концу прилавка и стала с большим вниманием рассматривать поношенное старье, чем до отказа были забиты полки. Продавщица небрежно взглянула по сторонам и нырнула за занавеску.

— Сейчас принесет, подожди!

Через некоторое время вышла продавщица с туфлями в руках.

— Пройдите на примерку, — сказала она. Надя-маленькая толкнула в спину Надю-большую.

— Иди же, зовет!

Туфли и в самом деле были прелестные: черные лаковые лодочки с замшевым черным бантиком, перехваченным в середине блестящей пряжкой. Нарядные, глаз не оторвешь, но чуть тесноваты, впритык!

— Ничего! Разносишь, не. на работу ходить в них. Выписывайте! — и к Наде: — Тряси мошной! Шестьсот пятьдесят и полтинник сверху.

— За что ж полтинник сверху? — попробовала протестовать Надя-большая.

— Как за что? А за что тебе такие лакировки перепали? 3а прекрасные глаза?

Нагруженные покупками, они отправились к площади Дзержинского по Сретенке.

— Много истратила? — спросила вечером Аня. От нее не укрылось огорченное лицо Нади.

— Много! Почти шесть тысяч рублей!

— Ой! Что так много?! — поразилась Аня.

— Так получилось! Цены такие… Одно пальто три тысячи.

— С ума ты, девка, спятила, зачем такое дорогое? — Надя виновато молчала.

— Как жить-то будешь?

— Залезу в памятник еще раз!

Аня нагнулась и выдвинула из-под кровати обшарпанный чемодан, достала из-за пазухи цепочку, на которой вместе с медальоном висел маленький ключик, и открыла замок.

— Вот, возьми пятьсот до получки, получишь, отдашь.

— Не надо, — попробовала отказаться Надя, ей было неловко и стыдно. «Деньги-то есть у меня, только до сберкассы добежать!»

— Бери! Лучше не украдут, — пошутила Аня. Малярки загалдели:

— Двери нужно запирать!

— Двери не запираете обе! Расхлябенят настежь и пошли!

И верно! Надя привыкла жить в лагере с открытыми дверями и забыла совсем, что Зойки-Мухи, Амурки и Пионерки здесь, у нее под боком, на воле гуляют.

В назначенную пятницу, уже с обеда, она начала умоляюще посматривать на Аню: «Не забыла ли?»

— Рано еще, часок поработай, в три уйдешь.

— Ступай! — шепнула ей Тоня. Она клала плитку на кухне и знала, что Наде срочно нужно «оторваться».

— Иди! Анька теперь до конца не придет, в другой подъезд пошла.

— А вдруг?

— Иди, говорю, я докончу, коли что…

Нужно было еще забежать в общагу помыться «под большое декольте», захватить ноты: сборник Чайковского и Булахова, больше у нее ничего не было.

Темно-серый дом в глубине небольшого палисадника, построенный добротно, без претензий, но и не детище новостроек, настоящее жилище солидных людей. Просто зайти в такой дом без душевного трепета и волнения нельзя было. Здесь жили артисты Большого театра. В одном из четырех подъездов доживала свой век великая Нежданова. Надя не воспользовалась лифтом. Куда приятней было подниматься медленно по лестнице пешком, читая таблички со знакомыми именами. И пусть она слышала их только по радио, зато голоса их знала не хуже своего собственного. Дверь ей открыла явного вида прислуга, в переднике и по-деревенски повязанная белым платком.

— Меня Елизавета Алексеевна пригласила, — сказала Надя.

— Проходите, пальто на вешалку…

На больших бронзовых часах с амуром пробило ровно четыре, когда Надя вошла в комнату. Маленькая полная женщина с седыми букольками и румяным свежим лицом встретила Надю сухо и строго поглядела на нее.

— Здравствуйте, я вам звонила, и вы мне назначили на четыре часа, — почтительно сказала Надя, вложив в свой голос всю вежливость, на какую была способна.

— На четыре? — Елизавета Алексеевна взглянула на часы и, видимо, осталась довольна. — Пойдемте, я вас послушаю! — и направилась в другую комнату.

В просторной и светлой комнате было мало мебели. Здесь все предназначалось для занятий пением. Большой рояль, очень красивый книжный шкаф со стеклянными створками, набитый доверху клавирами и нотами, несколько стульев из того же дерева, что и шкаф, да мраморный столик с лампой на изящных, гнутых ножках — вот и вся обстановка. Даже занавеси, не тяжелые драпировки, поглощающие звук, а легкие тюлевые. Ни ковров, ни картин. Стены около рояля и напротив увешаны зеркалами, без рам, крепленные к стене тонкими рейками. Ничего лишнего.

Елизавета Алексеевна пододвинула поближе к роялю круглый вертящийся табурет и села. Надя встала к роялю, на свое место, на секунду закрыла глаза и приказала себе: «внимание», и тотчас, все, что не музыка, было забыто, оставлено далеко. В пении она могла быть собранной, сосредоточенной и предельно внимательной, и в этом была заслуга Дины Васильевны. Елизавета Алексеевна долго гоняла ее по двум октавам.

— Я могу выше, — робко предложила Надя.

— Я знаю! Не нужно, — кивнула головой Елизавета Алексеевна. Она некоторое время сидела, задумчиво шевеля губами, потом спросила: — Я так полагаю, вы занимались пением?

— Да, немного.

— Ну, так! Я вас возьму, но при одном условии!

Надя, возликовав душой, насторожилась: «Каком?»

— Все, чему вы учились раньше, нужно будет забыть. У меня свой метод, и я начну с вами с азов.

Она взглянула на маленькие золотые часики на своей руке.

— Сейчас придет концертмейстер, и вы мне споете свои вещи. Между прочим, сколько вам лет?

— Двадцать три!

— Прекрасный возраст! Но можно было начинать и раньше. Вы не играете хоть немного?

— Нет, к сожалению, нисколько!

— Это действительно к сожалению, а ноты читаете?

— Ноты — да! Читаю.

— Ну и это хорошо. Учитесь?

— Я работаю…

— Если не секрет, где?

— На строительстве…

— Что? На строительстве? — удивилась она. — А что же вы там делаете?

— Я плиточница, плитку кладу… Отделочные работы…

— Простая рабочая? — на ее непроницаемом лице холодное и чужое выражение сменилось явным любопытством.

— Да! — ответила Надя, вовсе не уверенная, что такая профессия придется по душе Елизавете Алексеевне.

— А как родители относятся к вашему желанию заниматься пением? Будут помогать?

— У меня нет родителей, я одна.

— Как? Сирота? — с недоверием спросила Елизавета Алексеевна. — А где они?

— Папа погиб на фронте, а мама год назад умерла, — сказала Надя едва слышно.

Елизавета Алексеевна поднялась со своего крутящегося стульчика и подошла к Наде, совсем близко, как бы изучая ее с близкого расстояния. Потом повернулась спиной и подошла к окну задернуть занавес.

— А как вы думаете платить за уроки? — внезапно спросила она.

— У меня есть сбережения.

— Сбережения? У такой молодой девушки? Откуда? — с недоумением произнесла она, снова поворачиваясь лицом к Наде.

— У меня от родителей оставался дом в Малаховке, так я его продала.

— А где живете?

— В общежитии. У меня хорошее общежитие, — сказала, не покривив душой, Надя.

— И бережете деньги для того, чтоб заниматься пением у дорогого преподавателя? Так я вас поняла?

— Да! — «Вот дотошная!»

В дверь позвонили.

— А вот и Рита, ваш концертмейстер. Два раза в неделю вы будете заниматься со мной по часу исключительно постановкой голоса, и один час — с концертмейстером. Кроме того, для разучивания своих вещей и вокализов вам надо будет ездить на час к Рите домой. Устраивает вас такая программа?

— Вполне, — ответила Надя, холодея от мысли, в какую копеечку ей это обойдется.

Концертмейстер Рита оказалась миловидной молодой женщиной не старше тридцати лет. Она очень деловито, без лишних фраз сказала:

— Что у вас там? Ставьте ноты на рояль!

Из всего сборника Чайковского Надя пела одну-единственную вещь, свою самую первую. «Я ли в поле да не травушка была». И, как назло, пела из рук вон плохо. Спасибо, Рита подбодрила улыбкой.

— Что еще? — строго спросила Елизавета Алексеевна.

Надя поставила на рояль Булахова, вещь, которую она учила с Наташей Лавровской и была уверена, что это будет еще хуже. Небольшой проигрыш, и она запела: «И нет в мире очей и черней и милей, чем его». Она видела, как нетерпеливо потирала руку об руку Елизавета Алексеевна, и догадалась: «Ей не нравится!»

— Ну, а что-нибудь еще?

— Со мной больше ничего нет! — извинилась Надя.

— Как же так, девушка, милая, идете показать себя, а показывать нечего! Это несерьезно! — неодобрительно сказала Елизавета Алексеевна.

— Я не была уверена, что вы согласитесь со мной заниматься.

— Хорошо! — смягчилась она. — Что вы еще поете? Может быть, у меня найдется?

— Еще Римский-Корсаков «О чем в тиши ночей», — предложила перепуганная Надя.

— Пой! Я помню, — сказала Рита. — Смотри на меня, я покажу, когда вступать!

Но Наде не нужно было показывать, она хорошо помнила этот романс, хоть прошло пять лет с тех пор, как Дина Васильевна учила ее петь, во злостях топала ногой, ругая Надю: «Дубиус, дубина-с».

— Итак! — сказала Елизавета Алексеевна, вставая со стула, когда Надя кончила петь. — Найдите в своем сборнике Чайковского две вещи, раз уж он у вас существует: «День ли царит» и еще одну, — она задумалась. — Вот! «Не ветер, вея с высоты…» Вы их не пели?

— Нет!

— Хорошо! Будете учить с Ритой. Все свои старые вещи забудьте. Теперь купите в нотном вокализы Зейдлера, первую и вторую тетради. Запомнили? Гаэтано Зейдлер! Начнем все сначала. Заниматься будет… Ах, да! Я забыла! Вы ведь работаете. Тогда давайте так. Во вторник вы у меня в половине седьмого, в четверг к Рите, в субботу у меня к шести, с Ритой и без опозданий. С Ритой о времени договаривайтесь сами. За свои уроки я беру сто рублей, Рита — пятьдесят. Есть у вас такая возможность?

— Есть, — сказала слегка оторопевшая Надя и с готовностью взялась за сумочку.

— Нет, нет! — остановила ее Елизавета Алексеевна своей рукой унизанной перстнями и кольцами. — Сегодня урока не было. Платить будете со следующего раза и сразу за каждый урок.

— Когда тебе удобно? — спросила Рита.

— Если можно, после работы.

— Конечно, — согласилась Рита, — но не позже семи.

— Тогда к семи?

— Договорились, прошу, не опаздывай!

Такие расходы были не предвидены. «Сколько же я выдержу? Триста рублей в неделю?» — соображала Надя, направляясь по Брюсовскому к улице Герцена в нотный магазин с опасением встретить там «приятный баритон».

С первых же уроков у Елизаветы Алексеевны Надя поняла разницу между профессиональной преподавательницей высшего класса и Диной Васильевной, в прошлом просто певицей. Хорошо отработанная методика, ни одной не заполненной минуты для разговоров не по существу. Двадцать минут на гаммы мажорные, минорные, хроматические, двадцать — на всевозможные арпеджио, двадцать — на вокализы с замечаниями, поправками, объяснениями, повторениями — всего час. Сухо, холодно, по-деловому — работа над голосом, а не просто приятное пение.

С Ритой было проще. Когда Надя в первый раз приехала к ней на занятие на улицу Чаплыгина, Рита еще в кухонном чаду дожаривала котлеты.

— Ты не смотри, что Елизавета Алексеевна такая суровая с виду, добрее и отзывчивей я не знаю людей, — сказала Рита и принесла на блюдечке горячую котлету Наде: — На, попробуй, по новому рецепту!

Надя хотела отказаться, но надо было похвалить хозяйку, а котлета по новому рецепту действительно была вкусной. В крошечной комнате у Риты едва помещались тахта, пианино «Красный Октябрь» и обеденный стол со стульями. В другой такой же небольшой комнате виднелся в открытую дверь шкаф, большая кровать и детская. Свою пятилетнюю дочь Рита на время занятий отправляла к соседке.

— Не дает заниматься! Подходит к пианино, начинает петь и пальчиками по клавишам ударяет! — пожаловалась Рита. Но было видно, она довольна, что девочка любит музыку.

Муж Риты, виолончелист, играл в большом симфоническом оркестре не то в филармонии, не то в Радиокомитете. Тысячу раз слышанные романсы Чайковского учились, как повторение хорошо знакомого, легко и быстро. Прощаясь, Надя положила на пианино 50 рублей.

— Если можешь, ты мне сразу побольше отдашь, — попросила Рита. — Купить надо кое-что для дома, для семьи.

«Вот она, «воробьиная свобода», оба работают, а живут в квартире не больше моей хлеборезки, — посетовала Надя, спускаясь па лестнице домой. — И, между прочим, без всякой надежды на лучшие условия. А со временем еще будет хуже, когда подрастет девочка. Голодная норма, семь метров на человека, соблюдена с лихвой».

За готовыми платьями пришлось ехать в среду после работы, иначе она опоздала бы к Елизавете Алексеевне, а это было невозможно. В первый же урок были получены серьезные замечания:

— Надо научиться петь тихо, но так, чтоб тебя слышали последние ряды и галерка, а это намного труднее, чем в полный голос. Начинай с самого тихого piano и постепенно расширяй звук. Не старайся оглушить слушателя мощью звука, заставь его слушать твой музыкальный шепот. Убирай звук, убирай, убирай! Работай диафрагмой, обопри звук! — И чего только не услышала Надя в первый урок, потеряв всякую уверенность, что у нее вообще

что-либо получится.

— Тембр голоса у тебя красивейший, но петь пока еще ты не умеешь. Напеваешь, а не поешь. Голос сильный, красивый, но…

— «Поешь ты хорошо, а целоваться не умеешь», — вспомнила она Клондайка. — Оказалось, что и петь не умею.

В первое посещение Брюсовского переулка Надя припомнила, откуда ей было памятно название «Брюсовский переулок», и дом, где живут одни артисты. Конечно, она знала о нем. Павиан! «Сладострастный Павиан» там, в далеком Заполярье, ночью в хлеборезке рассказал о том, как был арестован его учитель в этом самом доме. И тут же вспомнила даже фамилию: Барышев Никифор Михайлович, артист Большого театра!» Узнать бы у кого-нибудь, жив ли? Вернулся ли? Жаль, что не знаю, в каком подъезде, в какой квартире, а то зайти бы, спросить».

В суете бытовщины: работы, занятий, беготни по магазинам — Надя приходила домой усталая, валилась с ног, как подкошенная, спала без сновидений, непробудно, до утра. Но однажды ей приснился сон. Она была «там», не в хлеборезке, а на пересылке, и на руках у нее была маленькая девочка Катя. Почему Катя? Она не знала, не знала также, была ли это ее дочка или чья-то, но Надя очень любила Катю. Новый начальник лагеря майор Пупышев, не в пример Черному Ужасу, вежливый и обходительный, сказал Наде: «Твоей девочке год, надо немедленно сдать ее в приют для детей репрессированных, а тебе пора работать», — и быстро выхватил ребенка из ее рук. За вахтой, она знала, ждал автобус, специально присланный за ее девочкой. «Нет! Вы не смеете, я свободная, я не репрессированная!» — закричала Надя и бросилась за ним, на вахту. Но дверь вахты уже захлопнулась за Пупышевым, и старший надзиратель Гусь столкнул ее со ступенек. «Отдайте мне девочку!» — Надя кинулась на проволоку предзонника и, раздирая в кровь руки, стала трясти ограждение. «Сейчас меня убьют и я умру», — испугалась она, но выстрелов не последовало. «Рука моя не дрогнула бы из «максима» их всех!» — услышала она за спиной знакомый голос, обернулась, сзади стоял Клондайк и с искренним сочувствием смотрел на нее. «Поздно, поздно, Клондайк! Раньше надо было, пока они еще в силу не взошли!» — закричала Надя и проснулась.

Утром, одеваясь на работу, Зойка-малярка спросила ее:

— Чего тебе снилось? Металась, стонала.

— Руки в кровь порезала во сне, — ответила Надя.

— Кровь во сне видеть хорошо! К кровному знакомству.

— И еще, девочку на руках держала.

— Девочку тоже хорошо. Дивиться будешь новому знакомству «кровному», учти! — захихикала Зойка.

Но никаких знакомств, ни кровных, ни бескровных, не произошло, а угнетенное настроение не покидало ее целый день.

Перед ноябрьскими праздниками Надю посетила редкая гостья-удача, и даже не удача, а счастливый случай. Дело было на исходе рабочего дня. Девушки, отмытые и одетые, уже собрались кто куда. Одни домой, другие, как Надя и Аня, в общагу, когда из конторы прибежала нормировщица Валя и, отозвав в сторону бригадира, шепнула ей на ухо что-то такое, от чего лицо Ани покрылось красными пятнами и она, как бешеная, мигом сорвалась с места и, бросив сумку с вещами, помчалась в контору. Девушки из Аниной бригады подходили одна к другой, в недоумении пожимали плечами: «Что это с ней?» — и, сгорая от любопытства, не расходились по домам. Решили ждать. Через некоторое время с искаженным от ярости лицом влетела Аня и, сотрясая все этажи новостроящегося дома отборной бранью, объяснила все:

— Два с лишним года стою на очереди, как строитель-передовик, ишачу, как вол, сами знаете! И вот! — тут она обвела бригаду взглядом, полным ярости и злобы. — Подходит очередь и предлагают квартиру, знаете где?

— Где? Где? — всполошились плиточницы.