ХЛЕБОРЕЗКА

ХЛЕБОРЕЗКА

Есть многое на свете,

Друг Горацио

Чего не снилось нашим мудрецам.

Шекспир, Гамлет

Крошечный домик, сложенный из старых шпал, похожий на сказочную избушку на курьих ножках, и значился хлеборезкой. На крыльце Надя споткнулась и чуть не упала, — доска ступени оказалась неприбитой, ржавый гвоздь торчал на целый вершок.

«Плохой признак споткнуться, входя в дом. Отощала, ноги не держат», подумала она. По двери словно ногами колотили. Клеенчатая обивка прорвалась по низу, и оттуда грязными клочьями висела не то вата, не то пакля. Дверь вела в такой же крошечный тамбурок (без тамбура на Севере нельзя), а уже из него — дверь в хлеборезку с полками для хлеба и столом для резки. Прямо над столом — небольшое окошко для подачи лотков с хлебом из хлеборезки в тамбур. Вход в хлеборезку посторонним категорически запрещен, пояснил капитан. Называть его надо было гражданин начальник ЧОС (часть общего снабжения). Надя мысленно улыбнулась, вспомнив безобразную песню, что пела Пионерка про ЧОС в голове и УРЧ в животе (УРЧ — учетно-распределительная часть). Внутри домик, как и снаружи, выглядел довольно неопрятным. Стены давно не беленые, штукатурка кое-где обвалилась, пол затоптан и давно не мыт. В дальнем углу помещалась большая печь. Дощатая перегородка отделяла затоп печки от самой хлеборезки, образуя как бы закуток, где стоял прибитый к перегородке топчан с матрацем, набитым сеном, и столик на одной ноге, тоже приколоченный к стене. Там Наде надлежало спать. Въедливо и скрупулезно гражданин начальник ЧОС долго объяснял Наде ее обязанности, которых оказалось немало. Каждое утро к 5-ти часам утра, к подъему, она должна была нарезать хлеб на пайки для утренней смены и к 9-ти утра для смены, работавшей в ночь. Все пайки должны быть заготовлены соответственно реестру, который поступал из бухгалтерии и обозначал количество паек и их вес. На тяжелых работах кирпичного завода (гофманки, горячие цеха) — 700 г, работяги за выполнение нормы — 600 г, доходяги и в зоне — 500 г, штрафные — 300 г. Кроме того, раз в месяц развесить по 200 г сахарный песок. Каждая бригада должна получить свой лоток с хлебом до завтрака. После раздачи полки и лотки, где лежал хлеб, тщательно мылись и скреблись стеклом или, судя по запущенному помещению, должны были быть вымыты и вычищены. Когда же все было приведено в надлежащий порядок, нужно было вычистить печь, да так, чтоб вставить часть горящего угля, выбрав только шлак, и заново засыпать углем. Потом ждать привоза хлеба, чтоб опять начать все сначала. Капитан посоветовал начинать резать хлеб с вечера, иначе можно не успеть к подъему. Ведь каждую пайку надобно точно взвесить, а довесок, который обязательно окажется, посадить на лучину и воткнуть в хлеб. И не дай Бог, чтоб грамма не хватило или был лишний! Снабженец выразительно выкатил глаза и предупредил:

— Смотри! Сам буду проверять, если что…

В первый же день Надя сама осталась без хлеба: не хватило. Смахнула со стола крошки на ладонь и съела. Спасибо, в столовой раздатчица Люся Тупицына не поскупилась на овсянку. На следующий раз остался лишний кусок граммов в 25, не больше. Перепуганная Надя поспешила проглотить его, как только захлопнулось окошко за последним бригадиром. Каждую ночь, а иной раз по два раза в ночь являлось в хлеборезку дежурившее лагерное начальство, брали из лотков приготовленные к раздаче пайки, взвешивали, бросая на весы, проверяли чистоту полок, лотков и все, к чему можно было придраться. Начальник режима, пожилой, с нездоровым испитым лицом, вдобавок ко всему доставал чистый носовой платок и проводил им по полкам, в поисках пыли, но, не обнаружив никаких огрехов, говорил, направляясь к двери:

— Ничего, ничего, старайся, старайся!

Надя не могла отказать себе в удовольствии злорадно показать язык его спине. Были и огорчения. Пальцы ее рук в первую же неделю покрылись кровавыми волдырями, и, несмотря на великую усталость, заснуть от боли в руках и пояснице она не могла. Превозмогая боль, с трудом поднималась и резала свои пайки до полного отупения. Со временем волдыри затвердели и стали мозолями, жесткими и твердыми, как подошва у страуса. Если это не был каторжный труд, то, во всяком случае, очень тяжелый. Казалось ей тогда по наивности или по глупости, что она сама выбрала свою участь, дав согласие работать в хлеборезке, но довольно скоро убедилась, что это не так. Капитан ЧОС, начальник снабжения этого лагпункта, приехал на пересылку именно за бытовичкой-малосрочницей для работы в лагере особого режима, которые по личному указанию товарища Берия только начали образовываться в Воркуте. Так называемые спецлагеря имели каждый свое кодовое название. Воркутинский назывался почему-то Речлаг, должно быть от речки Воркуты, по берегам которой разбросаны были многие лагпункты. С осени 50-го года речлаговцам вменили обязательное ношение номеров на шапке, на спине платья, телогрейки или бушлата, смотря по сезону, а также на подоле юбки или платья и на штанине. Кроме номера нужно было носить на рукаве знак Речлага, небольшой, чуть меньше чайного блюдца, кружок с буквой «Р» внутри кружка, намалеванного по трафарету белой масляной краской. Несмотря на особенно строгий режим, как, например, запирание бараков после отбоя, переписка только с родными два раза в год, без зачетов и расконвоирования и еще кое-какие строгости, такие лагеря имели и свои преимущества. Во-первых, там не содержались уголовники. (Политических стало такое множество, что они могли разложить уголовников, как сказал капитан, «обратить в свою веру», что было опасно). Те посылки, которые зечки получали от родных и близких, съедались не наглыми блатнячками, а самими. Во-вторых, разделены были лагпункты на женские и мужские, что было тоже хорошо. Не было семейных трагедий, а детприюты не получали пополнения. На что могла рассчитывать женщина-каторжанка или заключенная со сроком 10–15, 20–25 лет? Могла ли надеяться увидеть дитя свое? Было это вполне по-человечески в том нечеловеческом мире. И, конечно же, совершенно другое общество. Интеллигентные и простые, аристократки и крестьянки, русские, украинки, белоруски, литовки, немки, латышки, эстонки, еврейки, польки, венгерки, румынки, молдаванки, грузинки, армянки — словом, полный Интернационал, «Ноев ковчег — каждой твари по паре», как сказала бы тетя Маня. И еще другие всякие нации, о которых Надя и слыхом не слыхивала, что такие есть на белом свете. В бараках не слышно матерщины, можно спокойно заснуть, не тревожась, что из подголовья уволокут последнее.

Со временем, когда Надя наловчилась быстро управляться с хлебом и хлеборезка не казалась такой трудной, она вспоминала этап и пересылку как кошмарный сон. На первых порах хлеб ей привозили, но в конце ноября женщина-возчик, тоже бытовичка, освободилась, и Наде предстояло ездить за хлебом на пекарню самой, с конвоем. Любопытно было выбраться за зону, интересно посмотреть, хоть в это время смотреть особо нечего. Далеко вокруг, куда ни кинь взгляд, все снег да снег, голая равнина, а может, и не равнина, да только под снегом все, лишь вдали где-то на горизонте протянулись цепочкой горы. Урал. Бежать некуда. Убежишь — замерзнешь. Кое-кому, может, это и лучше, чем 20 лет по зонам мотаться, но Наде мысль бежать, замерзнуть, быть убитой во время побега и в голову не приходила. Убежишь, а куда денешься? Без денег и паспорта кому нужна? Молодые, красивые женщины, ничем не хуже ее, Нади Михайловой, терпеливо работали и жили, даже смеялись и шутили, значит, надеялись на что-то. Вот только на что? Зачетов политическим не было, амнистий тоже. Если только на скорый конец света, но в Бога Надя не верила, пионеркой была, Библию не читала, не учат этому в школе» наоборот, «религия — опиум для народа», — учил Ленин.

Теперь каждый день к 3 часам дня к вахте приводили лошадь, и она в сопровождении конвоира, кривоногого малыша, чуть повыше Надиного плеча, отправлялась на пекарню. Некая злоязычная зечка прозвала малыша «Пятницей», «за высокий уровень интеллекта», — прозвище прилипло намертво, и бедняга с ее легкой руки служил предметом всяческих насмешек не только в зоне, но даже в казарме.

Не без душевного трепета отправилась Надя в первый раз на пекарню в сопровождении Пятницы. Она уже знала, что там работают четверо бесконвойных мужчин, и приготовилась отразить любое поползновение на свою честь, не рассчитывая на свой конвой, как на защиту. К счастью, никто на нее не посягнул и даже не обратил внимания. Отстроенная в те времена, когда на Кирпичном содержались пленные немцы, пекарня с тех пор пришла в упадок. Закопченная, высокая труба, крыша, увешанная вереницей грязно-серых гигантских сосулек, и два маленьких грязных окна выглядели черным пятном на фоне сверкающих снегов при свете прожектора на столбе и лампочки над крыльцом. Лошадь, зная хорошо дорогу, сама подошла к крыльцу и остановилась.

— Здесь иди, — указал на дверь Пятница.

— А вы?

— Иди, иди давай, твое дело! Надя постучалась в дверь.

— Чего стучишь? Иди, — подтолкнул он ее и распахнул дверь.

Чудный запах свежего хлеба ударил ей в нос, голова пошла кругом, пришлось ухватиться рукой за косяк, чтоб не упасть.

— Эй, там! Дверь плотней закрывайте, не лето! — крикнул неприветливо кто-то из глубины пекарни.

Откуда-то появился невысокий, желтый лицом, раскосый человек, не то мальчик, не то просто низкорослый.

— Сто надо, деуска? — спросил человечек.

— С Кирпичного я, за хлебом приехала!

— Так, так, — закивал он головой. — Готов хлеб, забирай надо.

«Комяк или ненец», — решила Надя, но не успела хорошо разглядеть его, как человечек быстро нырнул обратно.

— Мансур, Мансур! Там женщина за хлебом приехал, — услышала Надя.

Довольно долго никто не показывался. Наконец, вышел черный мужчина, с огромным торсом и короткими ногами, голый по пояс, весь запорошенный мукой. Не спеша вытер руки о грязное полотенце и, угрюмо взглянув на нее, спросил:

— Новая, что ли? Давай документ! — Надя с готовностью протянула накладную.

— Кто такая?

— Михайлова, с Кирпичного, — оробев, ответила Надя.

— Экспедитор?

— Хлеборезка!

— Мишаня! Отпускай Кирпичному! — крикнул черный и скрылся в проем двери, откуда несся хлебный дух.

Появился тот, кого, видимо, назвали Мишаней, неся впереди себя лоток, где в два рядка блестели черным глянцем ароматные буханки.

Надя схватила лоток, да не удержала, и хлеб посыпался на пол.

— Чего же ты, кулема! — заругался Мишаня. — Держать надо!

Вылетел Мансур и тоже гаркнул басом.

Надя нагнулась, и с полными глазами слез, стала подбирать с полу хлеб, но лоток поднять не могла, не было сил.

— Помогай надо деуска, — сказал маленький человечек. — Тяжело ей.

— Тяжело — не берись! — буркнул черный и одной рукой поднял с пола весь лоток.

Дверь отворилась, и Пятница ввалился через порог.

— Скоро ты? Сколько можно ждать! Быстро давай! — рассерженно обратился он к Наде.

— Тебе чего? Откель явился? — Лохматая громада Мансура с лотком в руке зависла над Пятницей.

— За ней пришел, в зону надо вести, копается долго, — нисколько не испугавшись, пояснил он.

— Да ты что? Иль зечка, что ли?

— Зечка она, зечка! — ответил за Надю Пятница. Удивительно, как быстро изменились пекари: забегали, засуетились.

— Так бы сразу сказала!

Вслед за Мансуром Мишаня быстро отволок все лотки, и хлеб мигом перекочевал на полки в хлебный ящик, что стоял в санях.

— Спасибо, спасибо, — только и успела поблагодарить их Надя.

— Ты теперь всегда будешь ездить? — спросил Мансур и улыбнулся белыми крепкими зубами.

— Кто знает, я человек подневольный, как скажут.

— Давай, давай, пошла! Нечего лыбиться тут, — сердито сказал, дернув поводья, Пятница. На пороге Надя обернулась.

— До свиданья!

Пекари смотрели ей вслед, как показалось, грустно и сочувственно, и от этого вся обида ее прошла. «Хорошие они», — подумалось ей.

Наступила долгая полярная ночь и сравняла все часы. Не было утра, не было дня и вечера, только ночь и сизые сумерки. К этому трудно было привыкнуть. Хотелось спать, спать не пробуждаясь. Хорошо еще, что в хлеборезке был самодельный репродуктор. Из этого черного решета доносились свистящие, хрипящие звуки, и при желании можно было узнать время.

Когда-то Дина Васильевна сказала Наде: «Человек так создан, что ему хорошо, когда чуть лучше, чем другим. Если ему хуже других, он угнетен, его гложет зависть, он злобится. Если несоизмеримо лучше, он будет бояться за свое благополучие. Но если человеку чуть лучше, чем другим, тогда ему хорошо, он почти доволен, ибо все постигается в сравнении». Конечно, ей лучше, чем тем, другим, и было бы совсем сносно, когда б можно было поговорить с кем-нибудь, расспросить, подружиться в конце концов, но капитан ЧОС строго предупредил:

— Замечу посторонних или какие сборища, вылетишь пробкой!

Среди этих женщин, одетых так одинаково, что если смотреть на идущую колонну издалека, выглядят они как единый черно-серый монолит, и только вблизи можно было различить их лица. Молодые, миловидные, изнуренные, усталые пожилые, угрюмые, с недобрым взглядом или понурые, безразличные, покорные своей горькой участи.

Хотелось узнать их поближе, спросить: «Как дошли вы до жизни такой, что возненавидели Советскую власть, ругали вождей, поносили партию, не желая строить светлое будущее своей Родины?» А, возможно, были оклеветаны и осуждены невинными, как и она? Ведь не могло быть у самого справедливого и ГУМанного правительства столько врагов, а тем более молодых женщин?

Как-то раз, встретив Надю в зоне, ЧОС окликнул ее:

— Эй, Михайлова, погодь!

Она остановилась. ЧОС сунул ей в руки небольшой лист бумаги, отпечатанный на машинке.

— На-ка вот! Грамотная? Читай, читай! — приказал.

Листок гласил:

ОЛП Кирпзавод № 2.

Норма отпуска хлеба при выполнении задания на 100 %.

1. Бригады кирпичного завода.

а) Горячие цеха, (посадка и разгрузка гофманских печей, формовка, откатка) 0,7 кг.

б) Бучильный цех, конвейер, погрузка автомашин, разнорабочие 0,6 кг.

2. Рабочие бригады за зоной. Подъемка ж-д путей, продбаза, разгрузка угля, леса, балласта. Разное 0,6 кг.

3. Зона,

а) Обслуга, (пищеблок, баня-прачечная, санчасть, пр. службы быта). В том числе работающий интруд 0,5 кг.

При невыполнении нормы — штрафные 0,4 кг.

Бур, карцер 0,3 кг.

Дальше шли имена начальства, которые решили, постановили, написали и подписали этот важнейший документ.

Надя обратила внимание — подпись ЧОСа стояла последней.

— Прочитала! — сказала она, возвращая листок.

— Все поняла? Прилепи у себя в хлеборезке, да на видном месте, над столом! Давай действуй, коль все поняла!

Понять было нетрудно, что написано, но понять, как можно просуществовать, работая целый день на пайке в 0,4 кг, или в буре на пайке в 0,3 кг., просто немыслимо! А еще того труднее понять, как можно заработать в гофманской печи — 100 %!

— Да, вот еще! — вспомнил ЧОС. — Ты мне на пересылке, что там про театр талдыкала?

— А что такое?

— А то! Тебя в хлеборезку взяли, чтоб ты в самодеятельность ходила. Что ж ты?

— Когда я буду ходить?! И так еле справляюсь, стоя сплю.

— Пойдешь на общие в карьер, там на лопате выспишься, — пригрозил он.

Угроза подействовала: «Выгнать на общие ему ничего не стоит, и жаловаться некому», — подумала Надя и в тот же вечер отправилась в столовую-клуб, где на сцене проходили репетиции лагерной самодеятельности.

Голосистые и бойкие украинки, «почикайки», как их здесь называли, хором пели какую-то залихватскую песню. Молодые и задорные, они совсем не выглядели уставшими, отработав свои 12 часов на морозе, да еще час простояли под вахтой, пока дежурные обыскивали и ощупывали их с ног до головы. Аккомпанировала им женщина, строгая и сердитая, недовольная чем-то, или ей не нравились певцы? Наконец хор смолк, и все повернулись к двери, где стояла Надя. Аккордеонистка тоже повернула голову и неприветливо спросила:

— Чего тебе надо?

— Я пришла в самодеятельность, меня…

— Вижу, что не в баню, — перебила ее женщина. Хористки громко засмеялись, найдя ее ответ остроумным.

— Тише вы! — осадила их она. — А что ты можешь?

— Петь!

— Вставай в хор, учи слова..

— Нет, я хочу одна петь.

— Одна петь! Она хочет одна петь, — переглядываясь, захихикали хористки.

— Ты-то хочешь, да зрители захотят ли тебя слушать?

— Меня капитан ЧОС прислал, — живо возразила Надя, желая этим показать, что отнюдь не навязывается.

— Может, он сам с тобой дуэтом желает спеть, — не скрывая насмешки, презрительно фыркнула аккордеонистка и, желая позабавиться над новенькой, милостиво согласилась: — Ладно уж, спой для пробы…

Не очень заботилась Надя, какое впечатление произведет на них своим пением, ей совсем не улыбалось проводить здесь вечера, отрывая часы от работы и сна. Голос звучал в этом огромном сарае, называемом столовой, как никогда раньше. Кое-как ей подыгрывала аккордеонистка, но она и не нуждалась в аккомпанементе. Пела Надя долго, радостно, прислушиваясь к собственному голосу. Собрался народ — работники столовой, пришли дежурные надзирательницы, уселся на первой лавке капитан ЧОС, даже шапку снял, тоже слушал. Шепотом спрашивали друг у друга: откуда взялась? Кто такая зечка?

Близился Новый год, и решено было: Надя будет петь с хором, а потом сама, что хочет. В хлеборезку она вернулась с единственным желанием поспать хоть немного, «клопа придавить», но не успела снять платок и телогрейку, как следом ввалился капитан ЧОС.

— Да… сильна, вот уж не думал… экая силища у тебя, и где только помещается! — всего и мог он сказать в похвалу.

— Не смогу я ходить, — огорченно сказала Надя, указывая на хлеб, который еще предстояло делить на пайки целую ночь.

— Это почему? — воззрился на нее ЧОС.

— А потому, не выдержу. Я и так до подъема едва успеваю, а за хлебом ехать? Пекарня всегда ко времени не готова, а уборка? А печка с углем? И самой тоже в столовую сходить надо и поспать хоть сколь-нибудь. Когда ходить?

На этот раз капитан не стал стращать ее общими, а, вполне миролюбиво выслушав ее горячую жалобу, задумался на минуту, сморщив в гармошку лоб сказал:

— А вот что… Завтра попробую докладную майору Корнееву подать, чтоб тебе помощницу дали. (Надя уже знала, что майор Корнеев — это начальник лагпункта, самый главный здесь). Тут по штату двум быть положено — зав. хлеборезкой и уборщица. Попытаюсь, авось не откажет.

Дня через два, встретив Надю в зоне, он сообщил ей:

— Уборщицу тебе дают. Разрешил. Завтра с утра помогать придет.