15. На дне

Я корил себя за все произошедшее. Но с удивлением обнаружил, что многие инвесторы не думают об этом. Их занимали проблемы куда серьезнее. До начала кризиса российские государственные облигации приносили свыше тридцати процентов прибыли, и большинство людей считали их более надежными вложениями, чем акции. Многие даже брали кредиты, чтобы купить побольше облигаций. Поэтому наш средний инвестор вложил в облигации в пять раз больше средств, чем в фонд Hermitage.

Мои инвесторы знали, что в худшем случае могут потерять вложенные средства, но никто даже представить не мог, что это произойдет с облигациями.

Бени Штайнмец, израильский алмазный магнат, который свел меня с Эдмондом, понес очень крупные потери, из-за этого ему пришлось продать свою долю в фонде Hermitage. Было жаль потерять такого партнера, но, к счастью, оставался Эдмонд. По крайней мере, я так думал.

В мае 1999 года, отправившись на выходные в Лондон, я прочел в «Файнэншл Таймс», что Эдмонд Сафра продал свой «Республиканский национальный банк» крупному британскому банку «Эйч-эс-би-си». Он, как и Бени, сделал большую ставку на рынок российских облигаций и проиграл. На его век пришлось больше рыночных взлетов и падений, чем я мог сосчитать. Эдмонд пережил бы финансовый кризис и двигался дальше, но незадолго до всех этих событий у него развилась болезнь Паркинсона, и я сам замечал, как за время нашего партнерства его состояние постепенно ухудшается. Иногда его было тяжело понимать в разговоре. По какой-то причине он не готовил себе смену, поэтому, случись что, заменить Сафру было попросту некому. Все это вынудило Эдмонда как можно скорее продать банк, и предложение от «Эйч-эс-би-си» пришлось как нельзя кстати.

Уход Эдмонда стал для меня тяжелым ударом: один из самых блистательных финансистов мира больше не был моим партнером.

Семейная жизнь тоже летела под откос. После моего поспешного отъезда, которым завершились наши итальянские каникулы, отношения с Сабриной испортились хуже некуда. Разлука, стресс и разделявшее нас расстояние давили своей тяжестью. Каждый раз, когда я прилетал в Лондон, мы ссорились. Похоже, дело шло к разводу, но я всеми силами пытался этого избежать. Для начала предложил обратиться к семейному консультанту. Мы сменили трех специалистов, но это не помогло. Я пробовал прилетать сразу на три-четыре дня, но казалось, что мое присутствие больше раздражает Сабрину, чем радует.

Все же Сабрина организовала для нас очередной семейный отдых. Она выбрала гостиницу «Элунда Бич» на берегу моря в Греции. Мы отправились туда в августе 1999 года. С момента прибытия она влюбилась в это место и была на удивление мила и приветлива, даже нежна со мной: ни тебе холодных взглядов, ни споров о моей работе и инвесторах. Это удивило меня. На второй вечер мы даже оставили Дэвида с приглашенной на вечер няней и отправились вдвоем в местную таверну. За ужином я рассказывал жене о России, а она непрестанно расхваливала успехи Дэвида. На несколько часов я поверил, что все не так уж плохо, и наши отношения налаживаются, словно по волшебству. Я чуть было не спросил, что же вызвало такую чудесную перемену в ее настроении, но решил не испытывать судьбу. Помню даже, как за десертом она рассмеялась в ответ на какую-то глупую шутку.

Следующий день тоже прошел великолепно. Мы провели весь день на пляже. Дэвид так славно играл в песке, что мы попросили принести обед под тент. На закате мы вернулись в номер уложить Дэвида. Я подумал, что, может, Сабрина по какой-то неведомой причине решила оставить былые разногласия, и теперь все будет хорошо.

Когда Дэвид уснул, я пошел в душ смыть с себя налет соли и крема от загара. Пока я убаюкивал сына вечерней сказкой, Сабрина уже успела освежиться и читала журнал в спальне. После душа я наполнил умывальник горячей водой и начал бриться. Все выглядело как иллюстрация идеального семейного отдыха.

Я уже заканчивал, делая последнее движение бритвой, когда на пороге ванной появилась Сабрина.

— Билл, нам надо поговорить.

Я опустил бритву и посмотрел на отражение Сабрины в зеркале.

— Конечно. Я слушаю.

— Я больше не хочу быть твоей женой, — ровным голосом произнесла она.

Бритва выпала у меня из рук, и я стал шарить в пене, чтобы выловить ее. Я выключил воду, схватил полотенце и повернулся к Сабрине.

— Что?

— Я больше не хочу быть твоей женой. Я больше так не могу.

— Но мы ведь так замечательно проводим время… — слабо возразил я.

— Конечно. Я была приветливой, потому что приняла решение. Теперь у меня нет причин злиться. — Она мягко улыбнулась и вернулась в спальню, оставив меня наедине с собственными мыслями.

Я был раздавлен новостью, но, что странно, вместе с тем почувствовал облегчение. Мы оказались в безвыходном положении: я не хотел жить «нормальной жизнью» и ходить на «нормальную работу» в Лондоне, как настаивала Сабрина, а она не хотела иметь ничего общего с моей сумасшедшей жизнью в Москве. Нас с трудом можно было назвать семьей. Продолжать отношения только ради сохранения брака, даже если я не хочу его рушить, было неверно. Я в некотором смысле был благодарен Сабрине за то, что у нее, в отличие от меня, хватило решимости поставить точку.

Остаток отдыха прошел спокойно. Несмотря на распадающийся союз, нам было хорошо вместе, рядом был наш малыш. Мы вдруг превратились в друзей, а не разлученных супругов, которые не выносят друг друга. Когда отпуск подошел к концу, мы поехали в аэропорт. Прежде чем повернуть к выходу на свой рейс, Сабрина сказала:

— Билл, мне правда очень жаль. Я знаю, что виновата.

— Ничего, — ответил я. Очень мило с ее стороны, но я-то знал, что моей вины во всем этом не меньше.

— Мы хорошие люди, Билл. Ты хороший отец, надеюсь, что и я хорошая мать. Просто, видно, не суждено.

— Понимаю.

Она поцеловала меня в щеку, попрощалась и ушла, увозя Дэвида в коляске. Я смотрел им вслед, меня переполняло знакомое чувство потери. Я всем нутром ощутил жуткую пустоту. Терять любовь оказалось намного тяжелее, чем деньги.

Я вернулся в Москву. Уже начиналась осень, и я чувствовал себя холодно и одиноко. Утешало лишь то, что, несмотря на огромные потери, мы не сдавались и продолжали работу.

Удивительное дело: в индустрии хедж-фондов, если ты теряешь тридцать или сорок процентов, клиенты забирают все оставшиеся деньги, и фонд вынужден сразу же закрыться. Однако если потерять девяносто процентов, как это случилось в 1999 году с фондом Hermitage, большинство инвесторов скажут себе: «Да какая уж теперь разница… Может, лучше выждать и посмотреть, вдруг фонду удастся наверстать упущенное».

Несмотря на неутешительные показатели фонда, после обвала в нем оставалось сто миллионов долларов инвестиций. Комиссионных с этой суммы хватало на аренду и содержание небольшого офиса, что давало нам возможность продолжать.

Только вот делать было почти нечего. По сравнению с пиком рынка объемы торговых операций к началу 1999 года упали на девяносто девять процентов — со ста миллионов долларов в день до одного миллиона. Большинство позиций фонда стали настолько неликвидными, что, даже при желании, продать их было невозможно. Исчезли и предлоги встречаться со старыми и новыми инвесторами: те, кто жаждал было пригласить меня на яхту, теперь не находили и пятнадцати минут на чашку чая в моем обществе.

Тяжелее всего давались вечера после работы, когда все расходились по домам. Я жил в хорошо обустроенной квартире неподалеку от Красной площади. В ней стояла дорогая кухня фирмы «Поггенполь», а ванная комната была оснащена джакузи и сауной. Прекрасный дом, будь в нем женская рука. Я не хранил там почти никаких личных вещей. Квартире недоставало домашнего тепла и уюта, там было пусто и стерильно, и все это только усугубляло чувство одиночества.

Дни сливались в один, я отрешенно наблюдал за агонией рынка, пока третьего декабря не зазвонил телефон. Это был Сэнди Койфман, правая рука Эдмонда. Он ушел из «Республиканского национального банка» после того, как Эдмонд продал его «Эйч-эс-би-си», но мы оставались на связи. Обычно его голос звучал сосредоточенно и решительно, но в тот день я едва узнал его.

— Билл, я вынужден сообщить очень печальную новость…

Кажется, других новостей в последнее время я не получал.

— Что случилось?

— Эдмонд умер.

Последнее слово он произнес с трудом, и я чувствовал, как бывший военный летчик едва сдерживает слезы.

— Что?..

— Он умер, Билл. Погиб при пожаре вчера в своей квартире в Монако.

— При пожаре? Что ты говоришь?

— Я пока не знаю деталей… — Сэнди удалось взять себя в руки. — Полиция не раскрывает подробностей, а его жена Лили в состоянии шока. Как мы поняли, некий мужчина, один из ночных сиделок Эдмонда, инсценировал вторжение в дом, устроил поджог, и Эдмонд со второй сиделкой, спрятавшись в бронированной комнате, погибли — задохнулись от проникшего в помещение дыма.

У меня не было слов. Сэнди тоже молчал.

— Боже мой, Сэнди, — наконец произнес я. — Это страшная новость… Я так сожалею…

— Спасибо, Билл. Я еще позвоню, когда станут известны подробности. Я просто хотел, чтобы ты узнал это от меня.

Я осторожно и бесшумно положил трубку. Это была последняя капля. Я уже успел смириться с тем, что потерял Эдмонда как делового партнера, но он всегда был для меня не просто партнером. Эдмонд Сафра был моим наставником, образцом для подражания. А теперь его не стало.