Неужели я от него не отделаюсь?

Неужели я от него не отделаюсь?

В связи с поручением Орджоникидзе по изучению производства конверторной стали мне пришлось вновь поехать во Францию. С французскими промышленниками только что был заключён договор, и атмосфера была чрезвычайно благоприятной.

Узнав о моем приезде, «Комите де форж» предложил мне посетить металлургические заводы Лотарингии, и я выехал в город Мец. Было условлено, что я буду держать под мышкой журнал «Пари матч» и по этому признаку меня опознает инженер с завода Мишвилль, куда он должен был меня доставить.

Мы продумали все, за исключением того, как мы будем разговаривать. Французский язык я изучал в реальном училище, но с 1918 года не брал в руки ни одной французской книжки и безбожно забыл все, чему нас пыталась обучить учительница Роза Львовна.

Когда я вышел из вагона с журналом под мышкой, ко мне подошёл инженер завода Мишвилль и спросил:

— Etes vous monsieur Emelianov?[83] — Oui, monsieur[84].

Мы пожали друг другу руки, и он пригласил меня следовать за ним к машине, — Вы Емельянов?

— Да.

По дороге я сообщил своему собеседнику, что не владею французским, а из иностранных языков знаю только немецкий.

— А я не знаю немецкого языка, — ответил мне мой новый знакомый.

— Что же мы будем делать?

Француз пожал плечами:

— Je ne sais pas[85].

Мы сели в машину. До Мишвилля более часу езды. Запас французских слов у меня убогий. «Неужели мы будем молчать всю дорогу? А как же быть там, на заводе?» Не прошло, вероятно, и двух минут, как мы отъехали от вокзала, француз спросил меня, читал ли я сегодняшние французские газеты? Они чрезвычайно благоприятно расценивают заключённое торговое соглашение.

К своему удивлению, я все понял. И мне захотелось обязательно сказать ему, как важно развивать сотрудничество между нашими странами. Я вспомнил реальное училище, уроки французского языка и учительницу Розу Львовну. Вот она поднимается на кафедру и стучит по столу: «Tranquille. Tenez vous tranquille»[86]. A затем почему-то быстро побежало, как светящиеся строчки телеграфного сообщения, спряжение вспомогательного глагола «иметь»: «J’ai, tu as, il a, nous avons vous avez, ils ont[87].

Отвечая своему собеседнику короткими фразами, путая все грамматические правила, я все же говорил. Понимать ему, вероятно, было не менее трудно, нежели мне конструировать фразы. Француз терпеливо меня поправлял и повторял произнесённую мной фразу так, как она должна звучать по-французски. Час прошёл совершенно незаметно. Когда мы выходили у конторы завода, инженер с иронической улыбкой спросил меня:

— А не можете ли вы мне ответить, на каком языке мы с вами всю дорогу разговаривали? Ведь вы мне заявили в Меце, что не знаете французского языка?

Меня пригласили сначала позавтракать, а затем начать знакомство с заводом. После обильного завтрака мы направились на завод. Меня сопровождал механик. Когда я попытался что-то сказать по-французски, он на довольно хорошем русском языке произнёс:

— Не мучайтесь, говорите со мной по-русски.

— Как вы хорошо говорите по-русски, — с завистью вырвалось у меня.

— А мне стыдно плохо знать русский язык — я семнадцать лет прожил в Мариуполе.

— Да что вы?

— Завод Провиданс был заводом французской компании, и я был там так же, как и здесь, механиком завода. А сам я бельгиец.

На заводе в Мишвилле я пробыл три дня. В конце второго дня я не мог уже обходиться без газет и вечером решил купить любую газету, какую можно здесь достать. Недалеко от завода находился большой газетный киоск. Стараясь правильно произносить французские слова, я сказал, обращаясь к продавщице:

— Avez-vous des journaux russes[88].

Женщина подала мне… «Вечернюю Москву». Я был буквально потрясён.

Довольно свежая. «Вечерняя Москва» в маленьком городишке на севере Франции! Наверно, никто никогда не читал так «Вечернюю Москву», как тогда прочитал её я. Я, кажется, не пропустил ни одной строчки, прочитал даже все объявления.

На заводе в Мишвилле было много интересного. Во главе стоял инженер, закончивший два учебных заведения — политехнический институт и математический факультет университета. Свои математические знания он с большим успехом использовал на заводе. Многие операции металлургического производства он проверял, производя тщательный математический анализ. Здесь была создана интересная система транспорта сырых материалов к доменным печам, а сталь у них была дешевле, нежели на многих соседних заводах.

С завода Мишвилль я должен был ехать дальше — в соседний городок. Я поехал в такси. За рулём была молоденькая девушка. По дороге стали попадаться подводы — везли сливу и мирабель на заводы для производства ликёров. В этой части Франции сочетается промышленное и сельскохозяйственное производство — много фруктов перерабатывается на вино и ликёры.

Дороги хорошие, но очень узкие, хотя это и не создаёт затруднений, так как движение здесь небольшое. Кругом поля и сады. Ехали мы со средней скоростью, вдруг я услышал, как что-то стукнуло в переднее стекло. Девушка остановила машину, вышла и вернулась с убитой маленькой птичкой.

— Я дальше ехать не могу, — заявила она. — Это моя душа. Она предупреждает меня, что дальше меня ждёт смерть.

Лицо её было бледно, а глаза наполнены страхом.

— Но ведь мне во что бы то ни стало надо попасть на завод — там меня ждут!

— Не могу, — решительно повторила девица. — Меня там ждёт смерть. Это предупреждение, — и она протянула мне как вещественное доказательство мёртвую птицу.

— Что же мне делать?

— Мы вернёмся с вами в Мишвилль, и вы наймёте другое такси. Я с вас ничего за проезд не возьму — это моя вина.

Мы стояли в поле. Высоко в небе кружили жаворонки. Была чудесная погода. Не верилось, что здесь, в центре Европы, ещё существуют подобные суеверия. Но делать было нечего — надо возвращаться в Мишвилль.

… В конце моего путешествия по Лотарингии я решил, что нельзя быть рядом с Верденом и не посетить его. Я прибыл сюда поездом. На привокзальной площади стояло несколько такси. Я высмотрел пожилого водителя и направился к нему.

— Мне хотелось бы осмотреть места боев под Верденом, — с грехом пополам объяснил я ему. Шофёр понял, что перед ним иностранец, и спросил, кто я — из какой страны. Когда он узнал, что я русский, его лицо расплылось в приветливой улыбке.

— Я участник боев под Верденом и могу вам все рассказать. Садитесь.

Я сел рядом, и мы поехали. Даже через пятнадцать лет эти места производили тягостное впечатление.

— Это место называется bois[89].

— Но почему же оно так называется? — спросил я. — Здесь нет ни одного дерева.

— Всё было снесено артиллерийским огнём. На этой почве долго ничего не росло. Теперь вот появились трава и кустарник, — пояснил мне мой гид.

Потом мы подъехали с ним к могиле «торчащих штыков».

— Солдаты готовились выйти из траншеи и взяли ружья, но в это время немцы обрушили на траншею шквал своих «чемоданов», и солдаты все были засыпаны землёй. Их даже не откапывали. Видите, кое-где из земли торчат штыки винтовок, — пояснял мне шофёр.

Уже после войны эта траншея была преобразована в памятник. По обеим её сторонам были поставлены небольшие колонны, возведена кровля, а между колоннами установлены решётки. Поехали дальше. Вот здесь была деревня — теперь стоит только вот этот столбик, на котором прикреплена дощечка с наименованием деревни. А ещё дальше — огромное поле, занятое крестами и каменными плитами, — кладбище. Здесь многие тысячи крестов и плит, кресты для христиан, плиты для мусульман.

На холме в центре кладбища длинное строение, из центральной части которого поднимается башня.

— По ночам она освещается неоновым светом, так что видна издалека, — пояснил мне шофёр.

Это страшный памятник жертвам войны. В подвальном этаже собраны кости и черепа погибших. Через многочисленные окна, расположенные на уровне земли, по всей длине здания можно видеть бесчисленное количество человеческих черепов.

А внутри все стены испещрены фамилиями тех, кто погиб во время осады Вердена. Здесь заделаны урны пли просто высечены имена сложивших свои головы. В довершение всего шофёр предложил мне осмотреть форт Дуомон.

— Я находился в нем во время войны, — сказал он.

Мы осмотрели форт — спустились туда, где были казармы, хранилища боеприпасов, прошли к бойницам.

— Вот эти три метра перед фортом немцы не могли пройти в течение педели, но наконец все же им удалось их преодолеть. Бои продолжались у самого входа. Здесь, — и шофёр обвёл рукой равнину, простирающуюся у подножия холма, превращённого в укрепление, — здесь каждый метр продырявлен снарядом или пулями, все полито человеческой кровью.

Поздно ночью я вернулся в Париж, буквально потрясённый страшной картиной свидетельств самой кровавой битвы, которая была за всю историю человечества. Под Верденом с обеих сторон пало около миллиона солдат.

На следующий день я выехал в Германию. В Аахене проверка документов. В коридоре вагона, в котором я ехал, мне показался подозрительным молодой человек, который несколько раз прошёлся мимо моего купе. «Шпик», — подумал я. И вдруг мне пришла в голову сумасбродная мысль: «Неужели я от него не отделаюсь?» Вспомнил Баку. Когда я работал в подпольной организации, мне нередко приходилось уходить от шпиков. «Там ведь нужно было, а здесь зачем?» — подсказывал мне голос разума. Но очень уж казался мне нахальным этот молодой человек, прохаживающийся по коридору. Надо оставить его с носом, пусть не думает, что он все может.

Поезд подходил к Кёльну. Здесь я часто бывал и хорошо знал вокзал. Пассажиры готовились к выходу. Они заполнили коридор, и «шпик» оказался изолированным от меня.

А что, если мне выйти в Кёльне и доехать до Эссена в местном поезде? «Пусть он меня поищет», — мелькнула злорадная мысль. Я взял свой чемоданчик и вместе со всеми направился к выходу, но вышел на другой стороне, спустился прямо на железнодорожные пути, перешёл их и по двум ступенькам поднялся на противоположную платформу. Здесь уже стоял поезд, на вагонах которого было написано: Eilzug nach Essen[90]. Я вошёл в вагон и занял место у окна. Пусть теперь поищет! Поезд тронулся, и менее чем через два часа я был на вокзале старой части города. Но что это? На платформе по крайней мере пятнадцать жандармов. Когда я вышел из вагона, они улыбались. Наверно, думали в это время: «Что, захотел от нас уйти?»

Один подошёл ко мне и, приложив руку к козырьку, произнёс:

— Kommen Sie mit[91].

Меня отвели в комнату жандармского управления при вокзале.

— Откройте чемодан, — сказал один из жандармов, видимо старший.

— Кто дал вам право задерживать меня и производить досмотр моих вещей? — попробовал было я протестовать.

— Ну не хотите, так это мы сами сделаем, — оказал он. И, подойдя к шкафу, вынул большую связку ключей. Без особого труда мой чемодан был вскрыт. Расстелили на столе бумагу, открыли чемодан, стали выкладывать из него фотоаппарат, кассеты, старые газеты, номер журнала «Большевик», который я купил в одном из киосков Парижа, проспекты французских фирм, полученные мною на заводах. Когда весь чемодан был перерыт и выбрано из него все, что жандармы считали необходимым изъять, они закрыли чемодан и тщательно завернули в бумагу все выложенное из него. Потом свёрток связали шнурком, концы которого залили сургучом и опечатали. Когда они завершили свою работу, я сказал:

— Ну, а теперь позвоните начальнику гестапо, господину Воппелю, и передайте ему, что вы арестовали советского уполномоченного на заводе Круппа.

— Мы вас не арестовывали.

— А как же называется то, что вы совершили со мной?

— Воппелю мы звонить не будем, сегодня воскресенье, и ого нет на службе.

— Тогда дайте мне его домашний телефон, я позвоню ему сам.

Мой тон был настолько уверенным, что жандарм беспрекословно открыл справочник телефонов.

— Вот телефон Воппеля, но я звонить ему не буду.

Я набрал номер. Абонент поднял трубку.

— Это господин Воппель?

— Jawohl[92].

— С вами говорит советский уполномоченный на заводе Круппа.

— Что опять у вас случилось? — услышал я недовольный голос.

— Я нахожусь в жандармском отделении вокзала. Меня сняли с поезда, произвели обыск и изъяли из моего чемодана ряд принадлежащих мне вещей.

— Передайте телефонную трубку тому, кто вас задержал.

— Возьмите трубку, — сказал я жандарму, который рылся в моем чемодане.

Жандарм взял трубку и почтительно изогнулся. Мне не известно, что говорил ему Воппель. Я только слышал короткие вопросы жандарма: и фотоаппарат вернуть, и газеты вернуть? Слушаю. Слушаю.

Он положил трубку, взял ножницы, перерезал шнурок и, открыв мой чемодан, стал поспешно укладывать в нею все то, что он вынул. Закончив, жандарм закрыл чемодан и, заперев его, обратился ко мне:

— Может быть, вам вызвать такси?

— Вызовите, — ответил я, хотя никогда прежде не пользовался в Эссене автомобилем. Когда подъехало такси, один из жандармов взял мой чемодан, а второй открыл дверцу, предлагая мне войти. Один поставил мой чемодан в машину, а второй, придерживая дверцу, произнёс:

— Bitte sch?n[93].

«Кто является здесь настоящим хозяином? Крупп», — подумал я, вспоминая последний разговор с Геренсом, когда он мне сказал: «Ну мы что-нибудь сделаем. Я думаю, что вас больше беспокоить не будут».