5

5

Главным источником, вдохновляющим борцов за единство Церкви, всегда были проповеди библейских пророков. Пророки учили отличать внутреннее от внешнего, вечное от преходящего, всеобщее от частного. Уже Откровение Сущего, данное Аврааму, по словам отца Александра, «не носило узко племенного характера, подобно многим языческим прорицаниям. Величие и слава избранных Богом людей связывались в Обетовании с благом всех времён и народов.

“И благословятся в тебе все племена земные” — таково было одно из самых поразительных пророчеств древнего мира» (Быт 12.3). Очевидно, что эта весть почиталась очень важной, ибо она передавалась почти без изменений из поколения в поколение. Другое пророчество говорило о том, что все народы должны собраться на горе Сион (Ис 25 6). Это не значит, что все народы превратятся в народ израильский, но что всем им найдётся место в Его Царстве. Так же и в Евангелии Господь говорит, что есть у Него и другое стадо, кроме Израиля, и другие овцы (Ин 10.16). А последний пророк Ветхого Завета Иоанн Креститель предупреждал своих последователей от национальной замкнутости: «Не думайте говорить в себе: “отец у нас Авраам”; ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф 3.9).

«В событиях, разыгравшихся в земле Рамсес и в Синайской пустыне, — писал отец Александр, — Ягве явил свою юлю и создал Свой народ, которому надлежало стать “царством священников и народом святым”, то есть Церковью. Смысл Исхода прежде всего в том, что Ягве усыновляет Израиль. Это усыновление вполне равноценно новому рождению. В союзе с Ягве только и обеспечивается сама жизнь народа в качестве чада Божия вместо прежнего раба, обречённого на смерть.

Поэтому Пасха становится не просто праздником пастухов или воспоминанием о событиях прошлого, она есть непрекращающееся свидетельство о появлении на земле Божьего удела. Судьба Ветхозаветной Церкви двуедина. Это, с одной стороны, “исход”, “отделение”, “обособленность”, но, с другой стороны, в этом же заключено духовное будущее “всех племён и народов”. Это двуединство сохранилось и в Церкви Новозаветной, отражённое в двух её наименованиях: Православная и Вселенская (Католическая). Исключительность и универсализм идут здесь рука об руку, и эти два аспекта навсегда останутся в земной истории Церкви» [125].

Второй источник экуменических представлений — универсализм и христианская свобода апостола Павла. «Евангелие, — говорил батюшка, — открылось апостолу Павлу как вера, проникнутая духом любви и свободы, как вера, которая нуждается лишь в немногих внешних символах».

Следуя ветхозаветной традиции, первоначальная Церковь брала все прекрасное, что уже было в мире: музыкальные произведения, гимны, живопись, архитектуру. И это не было компромиссом или проявлением конъюнктуры. Церковь принимала то, что действительно было достойно принятия. Церковь шла, по словам отца Александра, по пути открытия внебиблейского мира, который, может быть, не всегда точно называют языческим.

Но тот же универсализм Библии стал заслоном на пути распространения языческого спиритуализма и эллинистической философии. Панэллинизм, по мнению отца Александра, являлся господствующей идеологией клира греческой Церкви, который греки пытались навязать миру в ответ на универсализм Римской Церкви.

И все же ко времени появления христианства в мире, по замыслу Божию, уже были созданы все внешние условия для создания Единой, а не национальной Церкви. То есть такой общины, в которой, несмотря на единство, не было бы места культурной и национальной уравниловке. Отец Александр был уверен, что Господь ясно показал в Священном Писании, что желает видеть Свою Церковь единой в многообразии.

Против сглаживания различий в вопросах веры выступали многие предшественники отца Александра. Так, Г. Федотов утверждал, что «Единая сила Святого Духа сходит на апостолов в раздельности огненных языков. Дар языков — был первым даром новорождённой Церкви» [126]. Значит, Церковь в этом даре получила благословение на многообразие форм и языков служения. Но тот же Федотов далее говорит о будущем человечества: «В Царстве Христа падут все преграды непонимания, и духовные лики народов будут открыты друг для друга».

И если христианский экуменизм рождается из библейского мироощущения, то убеждения его противников формируются в угоду национальной привязанности к культурным обычаям. Этот момент мы можем отследить уже в книге Деяний Апостолов, где встречаемся с первыми противоречиями между учениками Христа.

« Нас не должно удивлять, — писал отец Александр, — что первый серьёзный кризис в Церкви возник в связи с обрядами.

Людям легче отказаться от своих убеждений, чем от обычаев: это коренится в законах психологии. Хотя обычай есть то русло, по которому чаще всего текут реки духовной жизни, сохранять ритуалы проще, чем верность духу» [127].

в

Открытость чужому — это знак обретённой силы Христа. Когда есть открытость, есть также и духовное возрастание, и постоянная связь с Небом. Можно сказать, что открытое сердце это христоподобное сердце.

Отец Александр говорил: «Положение, конечно, трудное и неудобное. Похоже на замок, в котором открыты все двери — сейчас придут враги и овладеют замком. Но, если он принадлежит сильному господину, тот может жить совершенно спокойно, ибо достаточно силён» [128]. Христианин, у которого открыты все двери, — это как раз и есть настоящий христианин, потому что за ним сила. В нём, рядом с ним, Господь, Который для него на самом деле Царь. Это есть настоящая вера, побеждающая закрытость.

Открытое христианство, внутренняя свобода — всё то, что неизменно поощрял отец Александр — сегодня являются общепризнанными ценностями. Тот, кто крепко стоит на позициях библейского осмысления истории, видит в росте открытости и динамизма вектор развития человечества и промысел Божий. Не случайно на смену тоталитарным режимам первой половины столетия приходят в конце XX в. беспрецедентное единение людей и демократизация обществ.

В то же время на примере непрекращающихся национальных и религиозных конфликтов мы замечаем, что динамизм у многих порождает ощущение неустойчивости, ностальгию по старым, закрытым, неизменным системам.

Батюшка это прекрасно понимал и старался в своей пастырской работе, в многочисленных беседах и проповедях, книгах и статьях привить своим чадам бесстрашие перед открытостью миру. Его вера свидетельствовала о внутренней устойчивости, какая была у Авраама, покинувшего свой дом и отправившегося на чужбину, или у апостола Петра, ступившего по слову Господа на воду.. Отец Александр знал, что альтернативы этому глобальному доверию нет; поэтому так важно всем членам Вселенской Церкви возрастать в любви друг к другу, становиться прозрачными и проницаемыми друг для друга, помогать друг другу на стремительных поворотах истории.

Непроницаемыми друг для друга нас делают приверженность к традиционным мифологемам и бесконечные «рациональные» споры. Зная это, русский философ С. Трубецкой писал: «…я не жду, чтобы на догматической почве можно было бы подвинуть дело хоть на шаг вперёд и достигнуть чего?либо, кроме пущих раздоров и соблазнов. Спор бесплодный и нехристианский, воистину братоубийственный по делам и духу ведётся века на догматической почве, несмотря на то, что в главном, во Христе, все хотят быть согласны. Из этого одного ясно, что надо переменить самую почву этого спора» [129]. Поэтому батюшка и говорил, что богословские вопросы не должны быть помехой любви, которая одна может привести к единству.

Сегодня, несмотря на усилившуюся тенденцию к изоляционизму, в мире все отчётливее проявляется способность к сотрудничеству. Созванный Папой Иоанном XXIII Второй Ватиканский Собор открыл перспективы в диалоге между Церковью и миром, проложил новые пути в богословии, экуменизме, апостолате, богослужении и понимании Библии. А протестантская инициатива, приведшая к созданию Всемирного Совета Церквей, говорит о такой жажде общехристианского единства, какой ещё не знала история. «Замечательно, — подчёркивал отец Александр, — что экуменизм зародился и живёт именно тогда, когда в мире усилилась расовая нетерпимость и шовинизм».

Не догматические споры, а искреннее стремление исполнить волю Христа и возрастание в святости могут создать необходимые предпосылки для диалога. Современный православный богослов отец Борис Бобринский писал: «Святые прошлого… должны быть и нашими святыми, и на глубине — это наши святые. Святые Кармеля, св. Франциск Ассизский, св. Шарль де Фуко и множество праведников наших дней, мать Тереза… Истинный экуменизм — это экуменизм святости» [130]. Недаром, «восточный подвижник IV в. Авва Дорофей, — отмечал батюшка, — сравнивал Бога с центром круга, а людей — с радиусами: чем они ближе между собой, тем ближе к Центру. Вот — мистическая основа для экуменизма»[131]. По мере приближения к центру радиусы сближаются. Значит, в духовной глубине происходит соединение, а причины разделения лежат на психологическом и физическом уровне, то есть во внешнем.

Выдвижение этого внешнего — традиций и обрядов — на первое место означает возвращение к дохристианским временам магического отношения к вере.

«До тех пор, — полагал батюшка, — пока над людьми властвует традиция, пока у них нет своего личного мистического опыта, пока каждый идёт по пути, по которому ему наказали идти родители, до тех пор традиция разделяет людей. Но когда каждый находит свой личный путь к Богу, становится ближе к Нему, тогда же он находит и общий опыт с теми, кто был до него, и с теми, кто находится в других традициях».

Границы воздвигаются теми людьми, которые не имеют личного общения с Богом и не чувствуют тайны Божественной любви. Разобщенная Церковь являет нам духовную раздробленность, необращенность её членов, нахождение их по ту сторону христианского опыта.

Таким образом, путь объединения христиан лежит через углубление личной веры. Потому для отца Александра Церковь и была едина, что, пребывая в общении с Господом, он одновременно оказывался над временными человеческими границами.

Батюшка считал, что Церковь подобна своему основателю Богочеловеку Иисусу Христу. Но есть и огромная разница. Если в Иисусе Христе человеческое начало было свободно от зла и греха, то человеческое начало Церкви — земное, и оно не свободно от греха. Церковь состоит из обыкновенных людей, но она является семенем, зачатком, как бы ядром будущего человечества, которое должно соединиться в величайшем многообразии, в величайшей открытости, в величайшей свободе и, в то же время, в единстве.

«Прежде всего, почему Церковь едина? Потому, — говорил батюшка, — что мы взираем на единство Божие. А это таинственное единство… Вы думаете, напрасно людям открылась тайна Божественного Триединства? Напрасно Бог открыл Себя как Творец, как Логос и как Дух? Нет, отнюдь! Это имеет прямое, практическое значение для нашей жизни. Это вовсе не отвлечённая метафизика! Не отвлечённая догматика! Когда Рублев писал свою Троицу, он пластически, красками и линиями изобразил вот эту незримую тайну любви, этот круг, который как бы манит и призывает человека изменить свою модель мира».

Отец Александр подчёркивал, что Откровение это дано было в очень трудное для России время. «Когда Древняя Русь, — говорил он, — находилась в тяжком состоянии во время ордынского ига и во время княжеских междоусобиц, духовного кризиса и упадка, что можно было противопоставить этому распадающемуся миру? Любовь! А какую любовь?

Прежде всего любовь Божественную! Это глубоко поняли Андрей Рублев и преподобный Сергий — его предполагаемый учитель. Агрессивному, озлобленному миру святые противопоставили любовь, воплощённую в образе Святой Троицы. Как един Христос, как един Бог, как един Дух Божий — так едина Церковь. И когда Христос, очень редко употреблявший слово “Церковь”, сказал Петру: “Я создам Церковь Мою на скале, на камне, на Тебе, и врата адовы не одолеют её”, то Он сказал не: “Церкви МОИ”, а “Церковь МОЮ”, определяя Церковь как некую единую субстанцию».

Образ Рублевской Троицы стал для русских религиозных философов и богословов воплощением понятия соборности. В отличие от коллективизма, в котором личность исчезает, и от индивидуализма, в котором личность гипертрофируется, под соборностью богословы понимали единство, которое не убивает личность. Только тогда, когда Церковь стремится к подобному онтологическому единству, она приобретает способность продолжать жизнь и дело Христа на Земле. Но Церковь не подобна войску или какой?то организации.

«Она, — говорил батюшка, — не ограничена ничем: ни временем, ни пространством, ни народом, ни племенем… Поэтому слово “соборная” можно также понимать как собранность со всех сторон мира. Господь послал апостолов проповедовать повсюду. И сегодня нет страны, где не было бы возвещено Евангелие. Разумеется, одни его приемлют, другие — отвергают, но предназначено оно для всех. Сегодня Священное Писание переведено на полторы тысячи языков и наречий, богослужение и проповедь звучат на самых разных языках. <…>

Всё началось с двенадцати человек, а теперь христиан — свыше миллиарда; и постепенно, шаг за шагом, вера Христова охватывает всё большее число людей. Для неё нет границ, и если когда?нибудь люди вступят на другие планеты — и там будет существовать Церковь. Она — древо, ветви которого уходят в небо.

Более того, нет и такого состояния человеческого, которое не охватывала бы Церковь. Если Ветхий Завет запрещал вступать в общину уродам, калекам, душевнобольным, людям с разными изъянами, — Церковь открыта всем: каждый человек может пойти по пути Христову, если захочет. Она — вселенская и в географическом, и в историческом, и в духовном смысле слова».

Чем же объясняется тогда существование такого множества христианских общин: православные и католики, староверы и баптисты? Отец Александр видел здесь несколько причин.

«Прежде всего, — отмечал он, — когда мы говорим об историческом пути Церкви, мы не должны забывать, что Церковь синтезирует тайну великого достоинства христианства и недостоинства нас, христиан». В Церкви воплощается и Дух Божий, и наши человеческие слабости и страсти; здесь возникают проблемы, споры, национальные распри, культурные конфликты. Отец Александр считал этот процесс естественным и, более того, осмысленным, необходимым для того, чтобы Дух Божий преображал нас не механически, чтобы мы не видели в Божественной помощи «воздействия какого?то волшебного луча, насильственно меняющего нашу природу, но сами добровольно стремились к тому, чтобы соответствовать идеалу, шли Ему навстречу и уже тогда получали силу преображения».

В своих размышлениях на эту тему он ссылался на В. Соловьева, который говорил, что «история Церкви есть процесс богочеловеческий, в котором действуют и божественные, и человеческие силы. Вот почему здесь было столько кризисов, упадков, неудач, столкновений. Вот почему, в конце концов, всегда высшее побеждало в самых отчаянных ситуациях».

Для того чтобы справляться с человеческими, земными проблемами, богочеловеческий организм Церкви должен иметь структуру и порядок. А «этот порядок, эта структура, — говорил отец Александр, — лучше всего были усвоены в Риме».

И не случайно «любимым словом в Риме было “конкордия” — согласие. Именно римский епископ оказывался центром согласия, когда Церковь начинали раздирать какие?либо конфликты. Уже второй епископ Рима Климент Римский, написавший в 90–х годах послание к коринфянам, показал себя поборником порядка и законности внутри Церкви. Конечно, такая приверженность к порядку наложила на мышление и дух западного христианства определённую печать. И до сих пор в посланиях к окружным римским епископам ощущается вот эта кристальность, лаконичность и некоторая юридичность».

В необходимости внутрицерковного порядка отца Александра убеждал весь опыт его пастырского служения. Ведь ему не раз приходилось видеть, насколько пагубно сказывается неорганизованность православных церковных институтов на деятельности Церкви в миру и как это отражается на её авторитете.

Но согласие и порядок в Церкви вовсе не должны бьггь тождественны авторитаризму. Когда правыми считают только себя и отрицают вселенский характер Церкви, начинает утверждаться истинность лишь одной национальной конфессии. «Дух самодовольства и пошлости свойственен всякой узконационалистической вере», — пишет отец Александр в книге «Вестники Царства Божия».

В своём интервью, подготовленном на случай ареста, батюшка говорил: «Путем долгого размышления, контактов и исследований я пришёл к убеждению, что Церковь, по существу, едина. Разделили христиан, главным образом, их ограниченность, узость, грехи. Этот печальный факт стал одной из главных причин кризисов в христианстве. Только на пути братского единения и уважения к многообразным формам церковной жизни можем мы надеяться обрести силу, мир и благословение Божие» [132].

Второстепенные, культурные, национальные и другие различия религиозной жизни при этом вовсе не должны сглаживаться или игнорироваться; но все эти признаки должны занимать подобающее им место в иерархии ценностей — отнюдь не первое.

По тому, что находится на первом месте, а что на втором — культурные или духовные факторы, — легко можно определить, имеем ли мы дело с магическим мировоззрением, в котором превалирует языческое наследие, или с истинно христианским динамичным мироощущением.

Только динамичную религию, в которой на первом месте стоят жертвенная любовь, преданность высоким идеалам, благоговейное Богопознание, мы можем назвать по–настоящему монотеистической и вселенской. Статический же подход к вере всегда приводил христиан к разделению по якобы догматическим причинам.

Но в самой природе слова «Догмат» не содержится ничего статического. «Этот термин, — считал батюшка, — на самом деле обозначает просто некое учение, некое воззрение. Только впоследствии он приобрёл значение “статический”, “неизменный”, от него образовались слова “догматизм” и т. п. С филологической точки зрения догмат означает просто выражение христианского учения. Богословие же — это не догмат, а размышление о догмате». Отец Александр полагал, что вероучительных определений как выражений общецерковного учения набирается совсем немного.

Даже Символ Веры не был у первоначальной Церкви набором определений, потому что Церковь жила тогда в единстве веры и любви и в догматах не нуждалась. Главное в Церкви — не определения и споры о них, а единство, основанное на отношениях с живым Христом. Главное в том, чтобы говорить Ему «Ты», а не «Он», как говорят в догматах.

Вероучительные определения есть в разных религиях, например, в исламе. А христианство как бы не является религией вообще, оно есть признание факта присутствия Христа, Которого верные Ему познают в своей личной жизни. Кроме того, отец Александр считал (так считали В. Соловьев и другие православные богословы), что христианское учение развивается.

Это не значит, что батюшка отрицательно относился к догматическому учению. Вовсе нет. Просто он хотел, чтобы вероучительные формулировки занимали в Церкви принадлежащее им место, определённое историей. Он считал, что тогда, когда эллинистический мир, полный интеллектуального декадентства, стал ассимилировать христианство, он породил сонмы чудовищ, и догмат стал тогда на их пути плотиной, т. е. сыграл свою положительную роль.

Прежде всего, это относится к учению о Воплощении. Если кто?то заявляет, что он христианин, но не исповедует Христа Воплощенного, то это не христианство. С такими ересями, считал отец Александр, надо бороться, потому что в них всё время восстаёт язычество.

Что же касается нормальных христианских конфессий (признающих, прежде всего, учение о Воплощении), то уже Второй Ватиканский Собор выработал такое мнение: «…некое различие образа жизни и обычаев… не противоречит отнюдь единству Церкви, но даже увеличивает её красоту и немало способствует осуществлению её призвания» [133].

«Еще Ириней Лионский, — говорил отец Александр, — признавал, что каждая христианская община, в конце концов, может существовать по своим законам и обычаям». И между прочим, тот же Ириней Лионский придавал меньшее значение абстрактному богословию, чем жизни, пропитанной верой и любовью к Богу.

Вселенская Церковь объединена тем, что у неё есть Слово Божие. Она стоит на Священном Писании, а также на святоотеческом Предании, которое едино для Западной и Восточной Церквей. Ибо Святые Отцы жили в ту эпоху, когда Церковь была едина. Это наследие создало для христиан надёжный общий язык, который, по словам философа Г. Гадамера, «необходим для умения поддерживать диалог, давать слово инакомыслию, усваивать произносимое другим человеком и вместе переживать актуальность прекрасного» [134].

Глубокое ощущение связи Церкви со Словом Божиим подвигло отца Александра на написание второго значительнейшего труда в его жизни — «Словаря по библиологии». «Словарь» есть, по сути, рассказ о людях, живших в разное время, в разных странах, но беззаветно преданных Библии, посвятивших ей всю свою жизнь и творчество. Это попытка приобщить нас к их миру, чтобы Слово Божие и для нас стало таинством общения с Богом. Именно через жизнь и труд святых, работающих над Библией, выстраивалась для батюшки самая чистая линия истории Церкви.

В словаре ещё раз проявился и христианский универсализм отца Александра, и его удивительная терпимость к различным мнениям, и его солнечный дух, умеющий во всём видеть лучшее, способный показать то, что объединяет людей, а не то, что их разъединяет.

Однако и в разделении христиан на конфессии батюшка видел действие Божьего промысла, создававшего предпосылки для жизненности христианства. «Без этого, — говорил он, — наверное, в нём было бы что?то однородное, принудительное. Как будто зная склонность людей к нетерпимости, Бог разделил их, чтобы каждый на своём месте, в своём саду выращивал свои плоды. Но придёт время, когда эти плоды соединятся в едином потоке, в котором сохранится все лучшее, что есть в духовной культуре человечества и в человеке — образе и подобии Божием» [135]. Когда мы доходим до глубины, мы узнаем, что все бесконечное многообразие есть проявление частей целого. На глубине, в единстве любви соединяется то, что нам казалось несоединимым. «Плюрализм, — пишет батюшка, — не упраздняет принципа единства, и чем богаче и разносторонней становится жизнь в Церкви, тем настоятельнее оказывается потребность в связующем её стержне» [136].

Церковь, которая под предлогом сохранения своего культурного достояния увязает в изоляционизме, постепенно теряет все. Церковь, открытая миру, которая раздаёт и не заботится о внешнем, приобретает не только силу Духа, но и творческие ресурсы для собственного культурного возрождения.

Так было с богатой Духом Церковью в первые века, когда её творческие силы дали мощный импульс национальным культурам. Отец Александр не хотел, чтобы Православие растворилось в традициях иных народов, но тем не менее он мечтал, чтобы Церковь плодоносила, а не превращалась в музей восковых фигур мадам Тюссо. Отец С. Булгаков также считал, что по своей сути «Православие чуждо изоляционизму», что «изоляционизм это исключение». Он полагал, что православные могут оставаться самими собой и в то же время свободно и искренне общаться со всем христианским миром [137].

Несомненно, существуют духовные различия между православным Востоком и Западным католическим миром. Отец Сергий Булгаков писал, что «католический мир воспринял с наибольшей силой человеческого Христа, притом страждущего, распинаемого. Сораспинаться с Ним, сопереживая Его крестную муку — едва ли не самое существенное в мистике Католичества, а в Православии главным является именно духоносность и стяжание духа… пророческое служение Христа».

И тем, и другим путём люди могут стать сопричастны Христу, сделать так, чтобы в них изобразился Господь (Гал. 4.19).

Отец Александр уникальным образом сочетал в себе мистические откровения Востока и Запада, и Церковь для него была действительно едина. Это его тайна — универсальное, целостное восприятие христианства. Христос изобразился в нём нерасколото, нераздельно, так, как Он был явлен только еврейским апостолам.

И в то же время, отец Александр всегда подчёркивал свою принадлежность к Православной традиции. Батюшка ценил и продолжал самое лучшее в ней, ему было близко выражение Восточной Церковью Пасхальной тайны. Его служение укрепляло позиции Православия, доказывало, что среди православных всегда были, есть и в будущем будут люди, способные обогатить мир своими духовными дарами. Это и русские религиозные философы, и такие святые и учителя, как мать Мария (Скобцова), отец Александр Ельчанинов, отец Сергий Булгаков, отец Александр Мень.

В 1989 году отцу Александру удалось съездить в Италию, и на него глубокое впечатление произвёл тот интерес к восточной традиции, который он встретил на Западе. Вернувшись, он рассказывал, что, посещая католические храмы, в каждом видел образы известных православных икон: Владимирской Богоматери, «Троицы» Рублева, православных святых. А в библиотеке Милана нашёл новые переводы на итальянский язык всего православного «Добротолюбия», огромное количество книг православных Отцов и русских подвижников. Разъединившись, Запад и Восток терпели жестокие потери, но теперь католики включили богатство Православия в свой духовный опыт, и им от этого стало не хуже, а лучше.

Любовь к обеим ветвям некогда единой Церкви заставляла батюшку переживать раскол между ними как трещину, проходившую через его сердце. Ему естественно было присуще миротворчество и чувство всеединства. Свое кредо он сформулировал так: «Христианство неисчерпаемо, уже в апостольское время мы находим целую гамму типов христианства, дополняющих друг друга. Если выразиться кратко, для меня вера, которую я исповедую, есть христианство как динамическая сила, объемлющая все стороны жизни, открытая ко всему, что создал Бог в природе и человеке. Я воспринимаю его не столько как религию, которая существовала в течение 20 минувших столетий, но как путь к грядущему».

В правильном понимании экуменизма заложена и успешность миссионерского служения Церкви. О том, как передавалась вера, батюшка говорил в проповеди на праздник торжества Православия: «Андрей сказал Петру, Филипп сказал Нафанаилу, и так они передавали эту радостную весть друг другу. И Церковь стоит именно там, где весть о Боге–Спасителе передаётся от сердца к сердцу, от человека к человеку, от народа к народу, от страны к стране, от одного времени к другому времени».

Церковь не имеет права быть только национальной, потому что тогда она не исполняет воли Христовой — идти и проповедовать Евангелие всему миру. Можно даже сказать, что национальная церковь — это языческая церковь. По своему первоначальному замыслу Христианская Церковь универсальна.

Но единая Церковь может существовать только в единстве Евхаристии. Когда в конце 70–х годов было нарушено евхаристическое общение со стороны Восточной Церкви, батюшка с послушанием принял это решение православного епископата. Однако он с большим сожалением и горечью говорил, что этот шаг означает новый поворот к церковному изоляционизму и разобщению христиан.

Отсутствие евхаристического общения, онтологический церковный раскол греховен по самой сути. В. Соловьев писал, что изоляционизм связан с эгоизмом, с падшим состоянием существ [138]. Вот что означает отказ от евхаристического общения. И тут не могут быть оправданием никакие политические причины и богословские расхождения.

Сегодня к проблеме общения (или необщения) Православной и Католической конфессий существует несколько подходов.

Есть подход, который просто не признает задругой Церковью права на существование. Его обсуждать бессмысленно.

Есть подход, который считает, что Православие и Католичество — это две различные Церкви, обе великие, но все?таки разные. И поэтому, чтобы найти точки соприкосновения, надо сначала изучить разногласия между ними. Это мнение предполагает, что путём научных изысканий и богословских споров противоречия в конце концов можно будет преодолеть. И множество людей всерьёз изучают эти вопросы.

Но точка зрения отца Александра отличалась от данной позиции кардинально. Он считал, что есть «глубинная (мистическая) связь между Русской Православной Церковью и Западной Церковью, связь, которая идёт от самого начала. Ибо князь Владимир, когда задумал крестить Русь, взял из города Херсонеса частицу мощей мученика Климента Папы Римского, который был сослан туда и там погиб…»

Таким образом, если бы христиане обеих конфессий чувствовали в себе живое Богоприсутствие, как это было свойственно раннехристианским святым и мученикам, разделение Церкви было бы просто немыслимым. Существующие различия в обрядах и мнениях не имели бы такого значения. Все признавали бы их вторичность по сравнению с первичностью онтологического единства.

«В теле должно быть единое кровообращение, — писал отец Александр, — иначе его ждёт духовная гангрена». Поэтому миру необходимо «интегральное христианство, включающее всю гамму путей и переживаний» [139].

«Замысел Христа, — говорил батюшка, — ственность. Принцип многоединства это универсальный принцип для всей природы, для всей Вселенной. Вы посмотрите: что бы вам ни попадалось, будь то молекула, атом, клетка, популяция животных, группа, организм — это всегда многоединство. Это вводит нас в тайну Божества, которая тоже, по свидетельству Христа, есть некое многоединство. В этом тайна Троицы. Христос создал многоединство, которое Он назвал Церковью, и продолжает создавать его.

Упорный и мелочный догматизм есть зло для Церкви. «Если кто?то начинает говорить, что учение Церкви диктует что?то конкретное, — замечал батюшка, — не верьте. Он это говорит не от имени Церкви, а от себя. Эти категоричные заявления можно делать или от невежества, или от собственной узости, потому что Церковь как Целое давала какие?то определения по важным вопросам весьма осторожно, и обязательных определений очень мало».