Глава 25 В Ардатов за Пелей!

Глава 25

В Ардатов за Пелей!

Круглая бархатная шляпа, длинное добротное пальто, окладистая «купецкая» борода лопатой — в таком виде бывший улан Озеров появился на улицах Ардатова. На квартиру к Пеле он зайти не решился, опасаясь слежки — не за собой, конечно, а за ней. Ведь она под полицейским надзором, а власти все еще не теряют надежды схватить Домбровского. Правда, есть данные, что он за границей. Но ведь кто поручится, что в один прекрасный день он появится здесь, чтобы похитить свою жену из-под самого носа полиции. Сумел же он удрать из пересыльной тюрьмы в центре Москвы. Черт, а не человек!

Неподалеку от дома, где жила Пеля, находился трактир. Там-то и расположился Озеров, поглощая по московскому купеческому обычаю неимоверное количество чаю. И в конце концов дождался момента, когда Пеля вышла на улицу. Некоторое время он шел за ней поодаль. Убедившись, что слежки нет, Озеров поравнялся с ней и вежливо снял шляпу.

— Бога ради, не удивляйтесь и не пугайтесь, — сказал он тихо, — а вглядитесь в меня попристальнее. Вы должны меня помнить по Варшаве. Я Владимир Озеров.

Как ни потрясена была Пеля этой неожиданной встречей, она сдержала волнение.

— И вас сюда? — сказала она, полагая, что Озеров, как и она, выслан в Ардатов. — Что ж, вы легко отделались. А Ярослав — вы слышали? — еле избегнул казни. Ему заменили на пятнадцать лет каторги. Но он бежал. И не знаю как, но ему удалось уехать за границу. Я счастлива за него…

На глазах у нее показались слезы.

— Пелагия Михайловна, соберитесь с духом и слушайте меня. Улыбайтесь любезно, как будто мы ведем светскую беседу. Ярослав здесь!

— В Ардатове?! — живо спросила она, вскинув голову.

Но тотчас вспомнив наставление Озерова, кокетливо улыбнулась. А глаза ее продолжали пытливо и беспокойно вглядываться в Озерова.

— Он в Петербурге. Письмо об отъезде за границу было для отвода глаз. Заграничный паспорт у него в кармане. Не беспокойтесь, Ярослав в безопасности. Я к вам от него. Я вас увезу к нему.

— Как? Это невозможно. Я каждый день должна отмечаться в полицейской части. Кроме того, ко мне часто наведывается квартальный, и всякий раз неожиданно. В сущности, я узница.

— Знаю. Так вот слушайте меня. Притворитесь богомольной. Тут неподалеку от Ардатова — монастырь, знаменитая Саровская пустынь.

— Я ведь католичка, а монастырь православный.

— Тоже знаю. А вы проявите интерес к православию. Костелов ведь тут нет. А вы страсть какая религиозная. Не можете без посещения храма, все равно какого. Бог-то один. Ну, словом, не мне вас учить. Походите для начала по ардатовским церквам, приучите полицию к вашей тяге к православию. И ваш поход в Саровскую пустынь на богомолье покажется естественным. В тот день, когда вы туда пойдете, поставьте с утра на подоконник цветы. Это будет мне знак. У монастыря я вас буду ждать с лошадьми. Остальное вас не касается. До тех пор больше я с вами встречаться не буду, чтоб не навлекать подозрений.

Озеров приподнял шляпу и зашагал в противоположную сторону.

Терпеливо каждое утро приходил он в трактир, пил чай и от нечего делать болтал со старым слугой.

— Все в Саровскую пустынь собираюсь, — говорил он, — грешен я, и во искупление грехов намерен монастырю сделать милостынное подаяние.

— Хорошее дело, — соглашался старичок, — многие купцы так поступают. Только я скажу так, — уж не прогневайтесь, ваша честь, — грехи-то можно замаливать и в обыкновенной церкви. Их у нас тут в Ардатове немало. Вот супротив кожевенной фабрики и далее за мельницей, что на берегу Алатыря…

— Да что ты сравниваешь! — распушился Озеров, — Саровская пустынь — это ведь твердыня монашеского благочестия! По всей России славится! И далее — на Афоне греческом, в самой Антиохии. Не токмо из Москвы и Питера сюда приезжают на богомолье. Из-за границы даже.

— Это верно, — подтверждал усатый квартальный, забредший сюда после очередной проверки на дому поднадзорной Пелагии Згличинской, с почтением глядя на заезжего богатого купца-богомольца.

А тот продолжал яриться:

— Саровская пустынь, кто понимает, вознеслась главой повыше и Троицко-Сергиевской лавры, и Александро-Невской и даже Печерской! Мне только Саровская и подходит.

— По грехам, значит, вашим? — почтительно осведомлялся слуга.

— Дурак ты! — обрывал его квартальный. — Не по грехам, а по капиталам ихним.

— Верно, — благосклонно отзывался Озеров. — Люблю умных людей. Прошу со мной по лафитничку.

И, чокнувшись с квартальным, потягивал, морщась, дрянное красное вино, искоса поглядывая на окно в доме напротив.

Однажды утром наконец в окне появился горшок с геранью.

Озеров мигом сорвался с места и быстро зашагал в тот двор, где каждый день ждала его наемная коляска. Лошади по его приказу запрягались с утра. Кучер мордвин по оживленному лицу Озерова понял, что пришел час ехать.

Выйдя из храма, Пеля уголком глаза сразу заметила Озерова. Он был окружен толпой нищих и раздавал им милостыню. Пеля шла, не оглядываясь. Она вышла из храма, не дождавшись конца богослужения. Дорога была безлюдна. Она все шла, не подымая головы, словно погруженная в благочестивые размышления. На повороте она услышала позади себя приближающийся стук копыт. Вскоре коляска поравнялась с ней и проехала дальше. Пыль заскрипела у Пели на зубах. Она опустила на лицо тонкий газовый шарф.

Майское солнце жгло, как летом. Пеля оглянулась. Вдали зачернела толпа. Видно, служба кончилась. Коляска впереди остановилась. Когда Пеля подошла к ней, она увидела, что кучер осматривает колесо, покачивая головой. Озеров протянул руку и помог Пеле подняться в коляску. Кучер вскочил на облучок. Лошади тронули.

— Неужели удастся?.. — прошептала Пеля. — А как из Симбирска?

Лицо ее по-прежнему было прикрыто шарфом. Озеров взял ее руку.

— Все будет в порядке, — сказал он успокоительно. — Мы не в Симбирск. Вас могут хватиться раньше, чем мы туда приедем. А тут рукой подать до Волги, до речной пристани. А из Нижнего поездом через Москву в Питер…

Встреча произошла в Петербурге. Ярослав и Пеля долго не выпускали друг друга из объятий.

— Благодари его, — сказал Ярослав, обернувшись и жестом намереваясь указать на Озерова.

А того и след простыл. Он деликатно удалился, чтобы не мешать свиданию супругов.

Домбровский решил не трогаться из Петербурга, пока не представится счастливый случай уехать за границу. Ни он, ни Пеля теперь почти не выходили на улицу. После исчезновения Пели из Ардатова полиция неистовствовала. Поняли, что Домбровский где-то здесь, в России, что письмо о его отъезде за границу было не более чем уловкой. Домбровского, — а теперь и его жену, — искали всюду. В Москве то и дело тянули на допрос Хшонстовских. Добрались до родителей Ярослава. Все это ничего не давало, Домбровские были неуловимы. В целях конспирации они жили розно и притом не подолгу в одном месте. Связь с внешним миром поначалу осуществлял Озеров. Никто не мог сравниться с ним по ловкости, осведомленности. Но так как и он был на учете у жандармерии, то он счел благоразумным не видаться с Домбровским, чтобы случаем не навести на их след.

Теперь связным стал Иван Александрович Худяков, такой юный на вид, что никто не верил, что ему уже двадцать три года, и все его называли: Ванечка. А между тем он уже был известен в ученых кругах как фольклорист, выпустил в свет несколько книжек и давал в богатых домах уроки недорослям по литературе и истории. Он был связан с московским подпольным кружком Ишутина. Иногда вместо Худякова приходила его жена Леонилла. Она была так горяча в своих политических высказываниях, что Домбровские стали опасаться ее невоздержанности.

Однажды она сказала:

— Вы знаете, Ярослав Викторович, вас ищет один ваш старый друг. Он знает вас еще по корпусу.

Домбровский встревожился:

— Звать-то его как?

— Выпала у меня фамилия из головы. Впрочем, он не под своей фамилией. Он скрывается. Да, вспомнила: Княжицкий.

— Скрывается? Почему?

— А он участник восстания. Я забыла сказать вам: он поляк. Да, вот еще что: он знает вас и по Кавказу.

— Княжицкий? Я такого не знаю.

— Так ведь это не настоящая фамилия. Это nomme de guerre.[9] А настоящая — он мне тоже ее сказал… Дай бог памяти…

— Постарайтесь вспомнить, Леонилла Александровна. Это очень важно.

— А ведь вспомнила: Залеский!

— Ах вот что! Каетан…

— Только вы меня извините, Ярослав Викторович, это ваш старый друг, а я ему сказала, что я вас знать не знаю и ведать не ведаю. Мне просто его лицо не понравилось. Может быть, это женский подход, но…

— Отлично сделали, Леонилла Александровна. А как он, интересно, до вас добрался?

— Случайно, мы с Ванечкой были в гостях у профессора Владимирова — это Ванин знакомый по этнографической линии, у него что-то вроде журфикса было. Публика все университетская. Ну и вот этот был, Залеский ваш, кто-то его привел. Меня, признаться, удивило, человек в конспирации и так открыто посещает дома, да еще болтает про себя всякое…

— Леонилла Александровна, вы поступили совершенно правильно. Так и впредь делайте. Мы с Пелей как бы не существуем. Нас нет…

Все же иногда приходилось выходить из дому — за покупками или в кухмистерскую. Однажды, вернувшись с рынка, Пеля сообщила:

— Что-то произошло: вывешивают траурные флаги. Никто не знает, в чем дело.

Через некоторое время пришел Озеров. Он был возбужден.

— Ну, друзья, — вскричал он, — этого случая пропускать нельзя! Наследники престола умирают не каждый день.

— А мы-то здесь при чем? — удивился Домбровский.

— А при том, что полковник фон Рихтер Иван Оттович с супругой могут по этому случаю выехать за границу.

Пеля в восторге всплеснула руками. Ярослав спокойно сказал:

— Володя, а членораздельно ты в состоянии изъясниться? Да ты разденься, садись.

Озеров рассмеялся, сбросил пальто, опустился на стул.

— Положение, значит, вот какое, — сказал он. — Наследник престола покинул земную юдоль. Проделал он эту операцию в Ницце. Тело его на военном корабле доставлено ныне в пределы безутешной Российской империи, а именно в крепость Кронштадт. Вся дворцовая челядь, вся холопствующая знать, облачившись в траур, устремляется к телу усопшего, чтобы выразить охватившее их горе, разумеется, с таким расчетом, чтобы это было замечено при дворе. Полковник фон Рихтер с супругой не могут остаться в стороне от этого народного горя и нанесут визит покойной надежде династии. Кстати, я надеюсь, супруга полковника фон Рихтера уже обзавелась заграничным паспортом.

— Паспорт у Пели есть. Но погоди, Володя, ты чего-то не договариваешь. Хорошо, мы поедем в Кронштадт. Смысл? Ведь надо вернуться и в Питер.

Озеров лукаво улыбнулся:

— А это, как говорят французы, ?a depend.[10] В данном случае ?a depend от того, на чем вы с Пелей поедете.

— Володька, не томи, выкладывай карты!

— Ну, ладно. Конечно, если вы поедете на нашенском, русском судне, вам придется вернуться. Но завтра из петербургской гавани отходит английский торговый пароход «Неман». Он остановится у Кронштадта. И, разумеется, от вас зависит спуститься ли на берег для отдания последних почестей усопшему наследнику или остаться в каюте и последовать дальше, ибо рейс «Немана»: Стокгольм — Лондон…

Полковник Иван Оттович фон Рихтер был во всем черном. Сверкающий цилиндр его был повит черным крепом. На левом рукаве отлично сшитого сюртука — черная траурная повязка. Супруга полковника также была в черном платье, поверх которого была накинута дорогая кружевная черная мантилья, с шляпки спускался черный креп. В таком виде они поднялись по трапу на палубу «Немана», чей флаг — британский «Юнион-Джек» — приспустили в знак траура. Лица полковника и его супруги сохраняли приличествующее случаю скорбное выражение. И другие люди, которые поднимались на борт «Немана», также все были в трауре. Разумеется, на палубе, заполненной великосветской публикой, не слышалось ни смеха, ни громких восклицаний. Разговоры велись вполголоса и главным образом на тему о том, какими высокими качествами обладал в бозе почивший наследник и как огорчена его преждевременной кончиной царская семья. Несколькими пристойными замечаниями принял участие в этих разговорах и полковник фон Рихтер, после чего удалился в отведенную ему каюту, объясняя это мигренью своей молодой супруги на нервной почве в связи с переживаемым печальным событием.

В Кронштадте все сошли на берег, за исключением нескольких иностранцев и полковника фон Рихтера с супругой. Некоторое время супружеская пара сидела неподвижно под открытым иллюминатором, тревожно прислушиваясь к звукам извне. Пароход загудел и двинулся. Ничего не было слышно, кроме мерного стука машины и плеска воды за бортом.

Они подняли головы, улыбнулись и бросились друг другу в объятия.

Ярек воскликнул:

— Спасены!

Пеля счастливо засмеялась и прижалась головой к его груди.

В первом же заграничном порту Ярослав вышел на минутку на берег, чтобы опустить в почтовый ящик два письма. Одно было адресовано в Москву редактору «Московских ведомостей» и «Русского вестника» Михаилу Никифоровичу Каткову. Другое — в Женеву Александру Ивановичу Герцену.

Текст обоих писем был одинаков. Подлинник предназначался Каткову, копия — Герцену. К копии было приложено личное обращение к Герцену, где Домбровский просил его опубликовать письмо к Каткову в «Колоколе», дабы оно таким образом сделалось широко известным в России.

Вот это письмо.

«Милостивый государь! В одном из номеров „Московских Ведомостей“ вы, извещая о моем побеге, выразили надежду, что я буду немедленно пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел написать вам, что надежды ваши не основательны; но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь, по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию я, хотя и иностранец, знаю Россию лучше вас. Я так мало опасался всевозможных ваших полиций: тайных, явных и литературных, что, отдавая полную справедливость вашим полицейским способностям, был, однако, долго вашим соседом и видел вас очень часто. Через неделю после моего побега я мог отправиться за границу, но мне нужно было остаться в России, и я остался. Потом обстоятельства заставили меня посетить несколько важнейших городов русских, и в путешествиях этих я не встретил нигде ни малейшего препятствия. Наконец, устроив все, что было нужно, я решил отправиться с женой моей за границу, но, хотя жена моя была в руках ваших сотрудников по части просвещения России, исполнение моего намерения не встретило никаких затруднений… Словом, в продолжение моего пребывания в России я жил так, как мне хотелось, и на деле доказывал русским патриотам, что в России при некоторой энергии можно сделать что угодно.

Только желание показать всем, как вообще не состоятелен ваш приговор, заставляет меня писать к человеку, старавшемуся разжечь международную вражду, опозорившему свое имя ликованием над разбоем и убийством и запятнавшему себя ложью и клеветою. Но, решившись раз на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия… Ярослав Домбровский».

Получив это письмо, Катков в гневе смял его и бросил в корзину. Но тут же достал, разгладил и послал полицеймейстеру с припиской:

«Не верю ему. Это все маскировка. Негодяй где-то здесь. Ищите его! Если же он действительно за границей, значит, у нас нет полиции. Я буду всеподданнейше жаловаться Государю!»

Получив письмо Домбровского, Герцен в восторге зааплодировал. Он позвал Огарева, всех домашних и прочел им письмо вслух.

— Какой блестящий человек этот Домбровский! — сказал он, закончив чтение. — И какая пощечина самодержавию!

Письмо Домбровского появилось в ближайшем номере «Колокола», и гул этой «пощечины самодержавию» прокатился по всей России.