Глава 23 «Земля и воля»

Глава 23

«Земля и воля»

Был серый ненастный денек, когда поезд с польскими «государственными преступниками» двинулся через Питер в Москву. Сильный отряд конвоиров сопровождал их. В одном из вагонов лежал Домбровский, подложив под голову мешочек с бельем и снедью. Он был молчалив. Мысли его перебегали с одного предмета на другой. То он вспоминал свое почти полуторагодовое сидение в каземате. Полтора года! За это время вспыхнуло восстание, которое он готовил собственными руками. Ведь вся его жизнь, считал он, была предуготовлением к этому великому народному делу — и кадетский корпус, и кавказская война, и генеральный штаб, и академия. Да, он выковал из себя боевого офицера, оснащенного опытом ведения современной войны. Он был убежден, что, будь он на свободе, судьбы восстания пошли бы иначе. Он сделал ошибку, всего одну ошибку: он не ушел в свое время в подполье, как это сделал Потебня… Ах, если бы можно было повернуть время назад!..

От мыслей о невозвратном прошлом Домбровский перешел к настоящему. Его беспокоила судьба Пели. Ей не разрешили отправиться с ним в Сибирь, ибо он каторжанин, а не ссыльный поселенец. Ее тоже принудительно отправили куда-то в глушь, на Волгу, в городишко Ардатов. Она едва успела сообщить это при прощании, сунула ему сверток с бельем и — незаметно для стражи — несколько сот рублей…

Но больше всего Домбровский сосредоточивал свои мысли на будущем. Он перебирал в уме десятки вариантов побега. В каждом из них было какое-нибудь непреодолимое препятствие. Он решил, что лучше всего сделать это или в лесу, или в одном из больших городов на этапе. Ведь большой город — тот же лес… Своими планами он ни с кем не делился. Наученный горьким опытом, он боялся предательства.

Больших лесов по пути покуда не попадалось. В Питере из вагонов не выпускали. На маленьких станциях разрешалось покупать еду. Ее подносили к вагонам крестьянки. На одном из таких импровизированных базарчиков Домбровскому пришла в голову неожиданная идея. Покупая у бабы молоко, он тихонько спросил, не продаст ли она ему женское платье. Сделка состоялась. Женщина сбегала домой и вскоре принесла нечто вроде верхней теплой кофты (она это называла: «кожушанка»), цветастую юбку («спидныцю») и большой теплый платок («хустку»). Все это было порядком ношенное. Домбровский, не торгуясь, сунул бабе пачку ассигнаций и быстро запихал барахло в мешок.

Наконец подводы затарахтели по булыжным мостовым Москвы. Никто из прохожих, во множестве сновавших по узким кривым улицам, не обращал внимания на эшелон арестованных. Привыкли… В последние недели сотни польских повстанцев проследовали через Москву на Большую Владимирскую дорогу, которая начинала длинный путь на каторгу в Сибирь.

Партию заключенных, где был Домбровский, отвезли в городскую полицейскую часть. Здесь поместили их вповалку в одной небольшой темнице. Духота была страшная. Крошечные оконца, забранные решетками, не пропускали воздуха. На протесты заключенных им ответили, что помещение это временное. Домбровский не присоединился к тем, кто протестовал. Другие заключенные упрекали его в «смирении». Он отмалчивался. Такое поведение удивляло знавших Домбровского. Оно не было в его характере. Но у него были свои планы. Он хотел быть возможно более незаметным, слиться с серой безликой массой. Он все прикидывал в уме различные способы бегства из заключения. Ни один из них не годился здесь, в полицейской части. Следовало ждать.

Заключенным разрешалась переписка. Домбровский отправил письмо Хшонстовским, прося навестить его. Пришла тетушка пани Дукляна. Она принесла гору продуктов и пару чистого белья.

— Какое горе для всех нас… — сказала она, обливаясь слезами.

— Что кузен? — спросил Домбровский.

Пани Дукляна испуганно оглянулась:

— Тшш! Он тебе кланялся. Но прийти к тебе не может. Ты понимаешь, это повредит ему по службе.

Ярослав молча кивнул головой. Ничего другого он и не ожидал от своего осторожного кузена.

Тетушка Дукляна продолжала полушепотом, хотя к их разговору никто не прислушивался:

— Как жаль, Ярек коханый, что ты в свое время не послушался доброго совета, который тебе давал мой Юзеф.

Ярослав удивленно приподнял брови:

— Что-то я не припомню добрых советов кузена.

— Ну как же! Забыл? Юзеф хотел тебе дать рекомендательное письмо к пану Иосафату Огрызко, редактору польской газеты «Слово» в Петербурге. Вот ты идешь на каторгу, и один бог знает, что с тобой будет. А пан Огрызко…

Домбровский нетерпеливо перебил ее:

— Ничего вы, тетушка, не знаете. Пан Огрызко вовремя понял свои заблуждения. Да, да! Он порвал со своим конформистским прошлым, он отказался от своего альянса с царизмом и стал нашим уполномоченным в Петербурге. Да, он стал революционером, как все честные поляки! Какой-то мерзавец выдал Иосафата. Его арестовали. А вы не знали? Муравьев добивался, чтобы его повесили, так же как и меня. Вот как обстоит дело с паном Огрызко. Так и передайте моему добродетельному кузену…

Через несколько дней арестантов перевели в пересыльную тюрьму. Она помещалась на Колымажном дворе, что на Пречистенке, между переулками Антипьевским и Голицынским. Здесь уже были прежде арестованные поляки. Новых присоединили к ним. Составилась партия в сто тридцать человек. Ее покуда еще не гнали в Сибирь. Ждали «пополнения» из Варшавы.

Всех сто тридцать загнали в одну камеру. Здесь было не лучше, чем в полицейской части. Но днем допускались некоторые облегчения. Позволяли в определенные часы погулять во дворе. Можно было заказать обед в кухмистерской или купить съестные припасы у баб, которых впускали во двор.

Утром тринадцатого декабря полякам приказано было взять белье и собираться в баню. Она помещалась тут же, при тюрьме. Однако пошли не все, было много больных и с незалеченными ранами. Набралось в баню девяносто девять человек. Среди них был и Домбровский со своим мешочком под мышкой. Когда после бани возвратились в тюрьму, старший конвоир, как водится, пересчитал вернувшихся. Одного не хватало. Сделали поименную перекличку: отсутствующим оказался Ярослав Домбровский.

Среди тюремного начальства — переполох. Взялись за часового у ворот. Он клялся, что никто не выходил, за исключением офицера в шинели и с белокурыми усами. «Это он!» — решили. Но потом спохватились, что Домбровский в последнее время брил усы. Да и шинель-то у него откуда?.. Но ведь больше из ворот никто не выходил, вот только этот офицер да еще бабы с хлебом и горячим сбитнем.

И почему-то никому не пришло в голову, что одной из этих баб был Домбровский.

Слух о побеге Домбровского быстро распространился. Мракобесный редактор «Московских ведомостей» Михаил Катков опубликовал яростную статью, обвиняя тюремное начальство, прохлопавшее опасного преступника. Но тут же Катков выражал полную уверенность, что долго Домбровский на воле не погуляет, что Москва — это, слава богу, не Польша, а Россия, и никто здесь разбойнику Домбровскому не даст убежища, а наоборот, русские люди незамедлительно притащат означенного злодея обратно в тюрьму.

Фельдмаршал Берг в Варшаве рвал на себе остатки волос. А генерал-губернатор Муравьев-Вешатель прислал из Вильно в помощь московским сыщикам семь своих отборных шпионов.

Где же был в это время Домбровский? Куда девался он с того момента, когда в толпе баб, искусно подражая их походке и повадкам, вышел за ворота тюрьмы и бесследно потонул в необъятной Москве? Или, может быть, он покинул ее? Нет. Он остался здесь. Его укрыли от преследователей и окружили заботами те самые русские люди, которые, по предположениям Каткова, должны были непременно выдать его.

Вот как это было.

Выйдя за ворота, Домбровский, все еще не ускоряя шага, углубился в паутину переулков, между Пречистенкой и Арбатом. Он прошел неподалеку от дома своей тетушки пани Дукляны Хшонстовской, но, конечно, и не подумал зайти туда, зная, что первым делом кинутся искать его у родственников. Потом он выбрался на Никитский бульвар и побрел вверх по Бульварному кольцу. Он ходил, не останавливаясь, не присаживаясь на скамейки, ходил до изнеможения. Рано наступившие зимние сумерки Домбровский приветствовал, как друга. Однако надо было решить самую трудную проблему: куда деваться дальше? Вдруг ему померещилось, что городовой на перекрестке смотрит на него. Домбровский остановил проезжавшего извозчика и влез в его низкие сани.

— К Красным воротам, да поскорей! — сказал Ярослав тонким женским голосом.

Извозчик ударил лошаденку. Когда они проезжали мимо университета, у Домбровского мелькнула отчаянная мысль. Он вспомнил, как Потебня сказал Оксинскому, искавшему связи с повстанцами: «Зайди к любому русскому офицеру, узнаешь у него. Все они люди порядочные, и ни один не унизится до доноса на тебя…»

Домбровский остановил извозчика, расплатился и вошел в университетский двор. Из здания выходили студенты. В ту пору еще не существовало студенческой формы, ее ввели лет на двадцать позже, при Александре III. Но Домбровский знал, что студенты, настроенные радикально, отпускают длинные волосы, надвигают на глаза широкополую шляпу и на плечах поверх пальто носят плед.

Одного из таких студентов Ярослав остановил:

— У меня к вам просьба: разрешите мне у вас переодеться.

Студент с удивлением воззрился на эту странную деревенскую бабу, говорящую мужским голосом с интеллигентскими интонациями и легким нерусским акцентом.

— Кто вы? — спросил студент.

Ярослав ответил, не задумываясь:

— Я поляк. Я бежал из пересыльной тюрьмы. Я осужден на каторгу, как повстанец. Меня ищут. Теперь решайте!

Студент взял его руку и повел прочь со двора.

Домбровский молча шел и думал: выдаст или не выдаст?

На углу Моховой и Никитской студент остановился и повел глазами вокруг себя.

— Городового ищете? — спросил Домбровский.

Он уже приготовился свалить студента ударом под ребра и скрыться в темных переулках, ведущих к Воздвиженке.

Студент сказал с восхищением:

— А вы рискованный человек! И вправду могли попасть на «благонадежную душу», которая вас мигом доставила бы по принадлежности. Я ищу извозчика.

— Мы к вам?

— Да. Но я не могу в таком виде впустить вас к себе. Видите ли, у меня нет отдельной комнаты, а моим домашним нельзя сказать, кто вы. Вы подождете меня у ворот, я вынесу вам приличную одежду, а там подумаем, куда нам. А вот и извозец. Эй, Ванька!

Ехали молча. На Мясницкой остановились. Отпустили извозчика. Прошли в Златоустинский. Через некоторое время студент вынес теплый плащ и картуз. Домбровский накинул плащ на свое женское одеяние, снял с головы бабий платок и надел картуз. Они пошли вверх по Мясницкой к Чистым прудам. Студент сказал:

— Не спрашиваю, как вас зовут. Впрочем, называйтесь, как хотите. А я Шостакович Болеслав Петрович, лет мне двадцать. И — доверие за доверие — я состою в «организации».

— «Земля и воля»?

— Да.

Домбровский нащупал его руку и пожал ее.

— Брат! — сказал он. — Я Домбровский.

Шостакович остановился:

— Тот самый? Так вас не казнили? Мы знаем: Муравьев сказал, что не успокоится, пока не возведет вас на эшафот. А Катков строчит против вас гнусности в своих «Московских ведомостях». А вы знаете меру его влияния. Перед ним министры трепещут. Он советник царя. Недаром Герцен называет его: «правительствующий редактор». Однако подумаем, куда вас… Послушайте, вы очень устали?

— Устал, — сознался Домбровский.

— Не продержитесь еще часика два? Объясню вам, почему. Нам сейчас один выход: в номера. В гостиницу поплоше. Чем позднее, тем лучше, расспросов меньше. Загуляли, дескать, домой поздно. А завтра я вас устрою у кого-нибудь из наших. А через дня три я сам переезжаю от родных в наемную комнату. Там целая квартира сдается. И покойно, вот уж подлинно как у Христа за пазухой — дом-то церковный, хозяин — священник.

Они бродили часов до двух. Домбровский несколько раз просил Шостаковича остановиться и, прислонившись к стене, отдыхал.

Когда приближался городовой, Шостакович говорил громко:

— Вот назюзюкался! Теперь тащи его домой. Ну, шевелись, образина пьяная! Ужо жинка намылит тебе башку…

Наконец в одном из переулков на Сретенке они вошли в заведение под вывеской «Крым» — меблированные номера с трактиром. Им отвели комнату. Домбровский, не раздеваясь, бросился на кровать.

— Погодите, — сказал Шостакович, — вам первое дело — скинуть все это бабское. А потом — вы ведь, надо думать, голодны? Когда последний раз кушали?

— Вчера вечером…

— Ну вот видите! Экой вы! Этак, не кушавши, недолго заболеть. Зачем осложнять положение и без того чертовски запутанное?.

Студент сбегал вниз заказать ужин. Домбровский тем временем сходил в отхожее место и спустил в дыру свой женский гардероб. Теперь он был одет в то, в чем взяли его в Варшаве — коричневый сюртук статского покроя и темно-серые брюки.

Проснулись они довольно поздно и тотчас пошли к Патриаршим прудам. У дома Мухина в Трехпрудном переулке они остановились, и Шостакович сказал:

— Здесь живут три студента в одной комнате: Коля Ишутин, Максим Загибалов и Митя Юрасов. Все наши, народники. Ребята хорошие. Вы денек-другой у них проведете, пока я перекочую к попу. Тогда я вас заберу.

Студенты приняли Домбровского восторженно. Два дня он провел у них, а на третий из предосторожности они перевели его к другому студенту, Пете Ермолову, совсем молоденькому, ему только что исполнилось восемнадцать. Домбровский рассказывал им о событиях несчастного восстания в Польше. Студенты делились с ним своими планами, среди которых немалое место занимал проект организации побега Чернышевского из ссылки.

— Это вы замыслили святое дело, — говорил Домбровский. — Если бы не мое нелегальное положение, я бы принял в этом самое деятельное участие. Николай Гаврилович когда-то благословил меня на революционный путь.

По нескольку раз в день приходил Шостакович. Он все хлопотал насчет паспорта для Домбровского. На четвертый день он пришел к Ермолову радостно возбужденный. С ним был другой студент. Шостакович сказал:

— Ну, Ярослав Викторович, все улажено — и квартира и паспорт. Сейчас мы с вами переезжаем.

— Куда? — осторожно спросил Домбровский.

— Да вы его не стесняйтесь, — сказал Шостакович, указывая на своего спутника. — Это Коля Рыбаков, наш. Он как раз руководил подпольным московским землячеством наших казанских ребят. У него есть идея насчет паспорта. Недурная, я бы сказал, идейка.

Рыбаков сердечно и почтительно пожал руку Домбровского.

— Какая ж идея? — спросил Домбровский.

— А это мы давайте уж на новой квартирке поговорим.

Новая квартира оказалась на Покровке, в доме священника, у церкви Успенья. Квартиру снимал врач Калистов. Недавно он перевелся в Самару, в городскую больницу.

— А жена его, Варвара Гавриловна, пока еще живет здесь, — рассказывал, подходя к дому, Шостакович. — Три комнаты она сдает постояльцам. Одну занял я. А другую, стало быть, вы. Плата, правда, немалая, четвертной в месяц, но зато покойно.

— А в третьей комнате кто? — осведомился Домбровский.

— А разве я вам не сказал? Ольга Сократовна.

— Какая Ольга Сократовна? — взволновался Домбровский.

— Та самая. Жена Николая Гавриловича Чернышевского…