2. События в кружке «Земля и воля», предшествовавшие Липецкому съезду

2. События в кружке «Земля и воля», предшествовавшие Липецкому съезду

Основные причины, вызвавшие Липецкий съезд в той самой необычной форме, в какой он был осуществлен частью членов «Земли и воли», заключались, насколько я могу ориентироваться во внутренней жизни этого тайного кружка заговорщиков, в теоретических разногласиях между двумя его частями. К одной из них, которая часто называла себя по инициативе нашего киевского товарища Осинского исполнительным комитетом, принадлежал, между прочим, я сам с Александром Михайловым, а к другой, называвшей себя народниками, — мой товарищ по редактированью органа «Земли и воли» Плеханов и его бывший сторонник Михаил Попов. 

Теоретические разногласия неизбежно должны возникать в истории всякой революционной организации. Тайное общество, стремящееся к осуществлению каких-либо политических или общественных идеалов, подчиняется в своем развитии, насколько я мог заметить из опыта всей моей жизни и деятельности, совершенно определенным законам. 

Их сущность мне ясно представляется, когда я обобщаю себе историю трех революционных организаций, в которых мне пришлось участвовать: «Большого общества пропаганды» 1873—1874 годов, «Земли и воли» 1878—1879 годов и «Народной воли» 1879—1881 годов. 

Не все революционные общества и кружки оканчивают полный цикл своего развития, подобно тому как не всякий человек умирает естественной смертью, но каждое стремится воспроизвести этот цикл по внутренним психологическим мотивам своих участников. 

Первый период развития тайного общества есть тот, который непосредственно следует за его возникновением. Это период его молодости. Если общество не явилось на свет мертворожденным, в нем в это время почти не бывают руководителями никакие «знаменитости» из прежних движений. Оно обыкновенно возникает в деспотических странах среди учащейся молодежи, вся жизнь которой еще впереди. Прежние выдающиеся деятели большею частью не присоединяются к нему в этот период, так как еще не уверены, что новое общество представляет из себя нечто серьезное и оправдывает риск вступления. Часто они вовсе не знают об его существовании, потому что я говорю здесь исключительно о тайных обществах, возникающих в тяжелые периоды абсолютизма и политических гонений. Точно так же остаются в стороне и все честолюбивые люди, ищущие в своей деятельности не осуществления великодушных идеалов, а своего собственного возвеличения. 

Благодаря такому исключительному подбору членов, полных молодости, энергии, энтузиазма и самоотверженности, первый период развития здесь характеризуется наиболее кипучей деятельностью, но эта деятельность не всегда бывает практична по причине неопытности молодых членов. 

Второй период начинается в то время, когда спасшиеся от арестов, бежавшие из ссылок и освобожденные из тюрем товарищи приобретают известный запас опытности. В этот момент, характеризующийся присутствием в обществе скрывающихся от правительства членов, начинается наиболее серьезная эпоха деятельности, а вместе с тем возникают и теоретические разногласия относительно того, держаться ли старого пути или идти по новому, более целесообразному. 

Если к этому времени организация успела совершить серьезные дела, то к ней теперь начинают присоединяться отдельные личности и из прежних выдающихся деятелей и вносят в нее приобретенную опытом серьезность и деловитость. Затем в нее начинают стремиться и честолюбцы; и если проникают, то их партийность начинает вредно отзываться на дальнейшей деятельности общества. 

Вместо борьбы с первоначальным внешним врагом начинается борьба между собою отдельных фракций и их вождей, и эта борьба поглощает наконец собою большую часть энергии и сил первоначальных и новых членов. 

Распадение общества на две части является в это время большим благом, так как все честолюбивые руководители остаются при старой, «уже испытанной и приобретшей популярность», программе, а за новую оказываются главным образом искренние и бескорыстные энтузиасты, не заботящиеся о том, популярно или нет то, что они считают справедливым или нужным для осуществления своего идеала. Но эти энтузиасты бывают в то же время уже и опытными деятелями, и, таким образом, новое общество, возникшее от деления старого, имеет все шансы на совершение очень серьезных дел в освободительном движении деспотически управляемой страны, а сторонники старой программы быстро сходят со сцены. 

Все эти соображения относительно законов, управляющих развитием тайных обществ в период политических гонений, не раз приходили мне в голову еще в то время, когда и я как член общества «Земли и воли» невольно участвовал в их осуществлении. 

После трехлетнего заточения я вышел на свободу в январе 1878 года: на следующий день после того, как раздался выстрел Веры Засулич[81]. Большое общество пропаганды, к которому я принадлежал с 1874 года, уже погибло в непосильной борьбе с абсолютизмом, не встретив в народных массах активного содействия своим целям. Попытка оставшихся членов возобновить его при помощи выпущенных вместе со мною товарищей по заточению оказалась бесплодной. Большинство их или устало, или разочаровалось в своей прежней программе, или затерялось где-то в глубине России. Я же присоединился через несколько месяцев к одному небольшому кружку молодежи, находившемуся еще в первом периоде своего развития и потому не имевшему в публике даже официального названия. Часто давали ему шутливое имя «кружка троглодитов», т. е. пещерных людей, так как местожительство его членов не знал почти никто из посторонней публики. 

Эти «троглодиты» и превратились затем в общество «Земля и воля», так как немедленно после моего вступления они предоставили свою типографию для журнала «Земля и воля», редакторами которого были вначале Кравчинский, я и мой старый товарищ по Большому обществу пропагандистов, Клеменц, хотя он и не состоял в то время членом кружка «троглодитов». 

Но Кравчинский этой осенью поразил кинжалом шефа жандармов, после того как тот настоял на исполнении смертного приговора над Ковальским. Ему нельзя было жить в Петербурге, и он был отправлен нами за границу сейчас же по выходе № 1 «Земли и воли». Через четыре месяца был арестован Клеменц, и к февралю 1879 года из первоначальных редакторов «Земли и воли» остался один я. В соредакторы мне были последовательно назначены обществом Плеханов и Тихомиров, но все мы оказались в то время имеющими очень мало общего между собою и по теоретическим воззрениям, и по вопросу о средствах, какие мы считали пригодными для освобождения своей родины. 

Я всей душой стремился к борьбе с самодержавием и монархизмом вообще и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и Шарлотты Корде. Я только хотел обобщить этот способ в своеобразную систему «неопартизанства», имеющего исключительною целью обеспечить всем свободу слова, печати и общественных партий. Всякое другое средство борьбы представлялось мне безнадежным среди окружавшего нас произвола и насилия и всякая другая цель нецелесообразной, так как уже в то время я пришел к убеждению в психической неподготовленности полуграмотных масс современного мне поколения к социалистическому строю, требующему от населения высшей психики, чем существующая теперь, и надеялся только на интеллигентскую, а не на демократическую республику. В этом отношении я более всего сходился тогда с представителем киевской группы «Земли и воли» Валерианом Осинским. Плеханов, наоборот, видел в то время все спасение в проповеди социалистических идей и в тайной агитации среди крестьянского населения и рабочих. Тихомиров же стоял посередине между нами, говоря, что и то и другое одинаково важно, и наконец написал статью в защиту крестьянского террора, т. е. избиения крестьянами мелких властей, чего не признавали полезным ни я, ни Плеханов. 

Все это вызывало ряд постоянных столкновений в редакции «Земли и воли». Чтобы несколько уладить дело, мне было предоставлено обществом, по настояниям самого энергичного из его деятелей, Александра Михайлова, издавать свой собственный орган под названием «Листок "Земли и воли"». В нем я мог свободно излагать свои взгляды, а в «Земле и воле», редактором которой я по-прежнему оставался, я должен был писать лишь статьи, не имеющие отношения к новому способу борьбы. Но это, конечно, нисколько не помогло уладить дело, а только ставило меня в привилегированное положение среди остальных соредакторов. 

Разногласия у нас были неизбежны. 

Сама жизнь фатально вела наш кружок к переходу на новую дорогу, проповедником которой в печати оказался в то время я. Тайная пропаганда новых общественных идеалов в широких размерах в периоды жестоких политических гонений, какие совершались в конце 70-х годов, была сама по себе абсурдом. Всякий пропагандист для своей проповеди естественно должен искать еще не початых, т. е. не согласных с ним, или мало развитых в общественном смысле людей, иначе его пропаганда будет простой фикцией. Но, разыскивая таких людей, он неизбежно очень скоро натолкнется на человека, который не будет держать в секрете того, что ему говорили и кто ему говорил, и таким образом предаст его. 

Все попытки активной пропаганды у членов кружка «Земля и воля» скоро кончились их гибелью, а из спасшихся значительная часть убедилась в необходимости бороться с оружием в руках с деспотизмом, погубившим их товарищей за проповедь идей, которые они считали справедливыми. В результате произошло то, что несколько членов петербургской группы «Земли и воли» стали, как я тогда выражался, неопартизанами, т. е. превратились в боевую группу, боровшуюся с оружием в руках за политическую свободу для всех. Мы (по инициативе Осинского) выпускали свои предупреждения и заявления от имени совершенно фиктивного Исполнительного комитета русской социально-революционной партии, печать которого, вырезанную кем-то из грифельной доски, я хранил у одного из старейших литераторов того времени, Владимира Рафаиловича Зотова. Этим названием мы невольно вводили в заблуждение и публику, и правительство, так как никакая социально-революционная партия нас не выбирала и ничьих решений, кроме наших собственных, мы не «исполняли». Нас было не более пятнадцати человек на всю Россию, и подбирали мы себя, совсем не спрашивая, каких кто убеждений, а исключительно по нравственным качествам и по готовности жертвовать собою в борьбе против деспотизма. За все время существования «Земли и воли» и «Народной воли» я не помню даже ни одного разговора в нашей среде о социализме, за исключением случайного спора между мной и Тихомировым, где дело шло притом же не о сущности, а о том, полезно ли употреблять социализм как агитационное средство и вводить его (как он сделал в написанной им программе) profession de foi[82]. 

Названия наши (нигилисты, террористы, социалисты, анархисты), как, к сожалению, всегда бывало в русской заговорщической деятельности, почти никогда не соответствовали сущности и брались из слепого подражания заграничным партиям без точного усвоения смысла. Вот почему мне и теперь хочется предостеречь читателя от составления представлений о наших «убеждениях» по приводимым теперь мною ярлыкам. 

Не всякая Вера верит, не всякая Надежда надеется, не всякая Любовь любит, не всякий Лев — герой и не всякий, у кого в паспорте написано: «православный», верит в чудотворность святых мощей. Тем более это можно сказать об общественных группах. Всякая общественная группа есть только форма, в которой постоянно меняется содержание по мере замены старых членов новыми, а ярлык на ней остается прежним. 

Меня часто спрашивали после моего выхода из Шлиссельбургской крепости: какие из современных партий являются истинными продолжательницами деятельности «Народной воли». 

Если судить по грифельной печати и по тому, что в подзаголовке нашего журнала стояли слова «социально-революционное обозрение», то, несомненно, — социал-революционная партия. Если же судить по тому, что в «Программе партии "Народная воля"», написанной Тихомировым однажды вечером осенью 1879 года, первая фраза начиналась словами: «Мы, социалисты...» — а вторая фраза: «Мы, демократы...» — то наследницей нашей служит, несомненно, социал-демократическая партия. А вот если взять еще «Письмо партии "Народная воля" к императору Александру III», напечатанное для всех и посланное ему тотчас после гибели Александра II, где ему предлагалось царствовать спокойно на парламентарных началах, то продолжателями являются как будто бы октябристы, хотя они и не признают цареубийств. 

Какое же из этих трех решений задачи верно? Да никакое! Надпись на печати была сделана Осинским лишь потому, что так ему казалось грознее для наших противников, и потому он выцарапал на ней шилом еще топор и револьвер, так что мы всегда смеялись, прикладывая ее к нашим предупреждениям. А подзаголовок нашего органа: «Социально-революционное обозрение» — был простой перевод с французского и обозначал, что журнал наш обозревает общественную революцию, т. е. совершающийся переворот в области науки, религии, гражданских и имущественных отношений. Ни одна из современных программ классового социализма и не мерещилась нам в то время, и социализм понимался всеми исключительно в смысле идеалистическом, по Фурье и Роберту Оуэну, а то и просто никак не понимался. Перечитав недавно писания моих бывших товарищей об этом предмете, я получил такое впечатление, как будто это были дети, еще учащиеся писать и потому заботливо копирующие каждую фразу из данных им прописей. Сам же я не написал ни одной строки о социализме, так как и тогда мне многое казалось сомнительным, особенно его материальная выгодность, хотя я и обожал Роберта Оуэна. 

Социал-демократическое вступление к программе «Народной воли», написанное по собственному почину Тихомировым, как и вся его программа, было напечатано в нашем журнале при моей сильной оппозиции, причем меня поддерживало все литературно образованное меньшинство наших товарищей, да и сам Тихомиров был так мало тверд в этой программе, что через пять лет сделался сторонником самодержавия и правительственным редактором реакционных «Московских ведомостей». 

Что же касается до письма к Александру III, то оно так шло вразрез с только что совершенным цареубийством, что даже сам Александр III ему не поверил. 

Какой же отсюда вывод? Тот, что в наших тогдашних понятиях о сущности экономического строя и о возможности в нем тех или иных преобразований царил почти такой же сумбур, как и теперь. Ничего определенного не было, кроме мечтаний, да и для них не было свободы. Не этим сумбуром и не кротким идеалистическим социализмом Фурье и Оуэна направлялось революционное движение того времени, а реальной невыносимостью жизни под царившим тогда произволом, так как под всеми кличками и именами мы боролись только с ним. 

Но возвращусь к предмету моего рассказа, т. е. к весне 1879 года. 

Те же из товарищей, которые все еще не решались выговорить страшный для них, но выдвигаемый самой жизнью девиз «Борьба за политическую свободу», говорили, что мы должны призывать всех по-прежнему идти в народ, в деревни, особенно настаивая на том, что в случаях вооруженной борьбы личность царя и членов царской семьи должна быть неприкосновенна. Действия против царя, говорили они, вызвали бы взрыв фанатизма против пропагандистов новых общественных идей в крестьянстве и дали бы повод правительству прибегнуть к таким мерам, которые сделали бы совершенно невозможной жизнь в народе. Гораздо лучше было бы поднять народ не от имени социалистов или революционеров, неведомых ему, а от имени самого царя, как пытались сделать в Чигиринском уезде Дейч и Стефанович. Представительный же образ правления привел бы только к развитию буржуазии в России, как это случилось во всех иностранных монархиях и республиках. Рабочему народу, говорили они, он принес бы только вред. 

С этим мы как республиканцы в душе не могли согласиться, и потому в нашей петербургской группе начался такой же раскол, какой уже был у нас в редакции «Земли и воли». Во главе теоретических противников нового пути стал Плеханов, впоследствии выработавший самостоятельным трудом за границей совершенно иное мировоззрение и сделавшийся идеологом русского марксизма, а во главе практических противников — самый страстный из тогдашних «землевольцев», мой будущий товарищ  по Шлиссельбургской крепости Михаил Попов. 

Когда в Петербург явился Соловьев и заявил кружку «Земли и воли» через Александра Михайлова о своем намерении сделать покушение на жизнь Александра II, раздор между нашими партиями достиг крайней степени. Александр Михайлов, доложив на собрании о готовившемся покушении, просил предоставить в распоряжение Соловьева (фамилию которого он не счел возможным сообщить на общем собрании) лошадь для бегства после покушения и кого-нибудь из членов общества, чтобы исполнить обязанности кучера. 

Произошла бурная сцена, при которой народники, как называли теперь себя будущие члены группы «Черный передел», с криками требовали, чтобы не только не было оказано никакого содействия «приехавшему на цареубийство», но чтобы сам он был схвачен, связан и вывезен вон из Петербурга, как сумасшедший. 

Однако большинство оказалось другого мнения и объявило, что хотя и не будет помогать Соловьеву от имени всего общества ввиду обнаружившихся разногласий, но ни в каком случае не запретит отдельным членам оказать ему посильную помощь. Народники объявили, что они сами в таком случае помешают исполнению проекта, а Попов даже воскликнул среди общего шума и смятения: 

— Я сам убью губителя народнического дела, если ничего другого с ним нельзя сделать![83]

Плеханов держался более сдержанно, чем остальные сторонники старой программы, на этом бурном заседании, на котором неизбежность распадения «Земли и воли» сделалась очевидной почти для каждого из нас. Он требовал только, чтобы Михайлов сообщил обществу фамилию этого приехавшего, но последний объявил, что после того, что он здесь слышал, сообщить ее стало совершенно невозможно. 

— Я знаю его фамилию, — воскликнул один из присутствовавших, кажется, Игнатов. — Это Гольденберг! 

Гольденберг действительно приехал из Киева за несколько дней до Соловьева с той же самой целью, но никто из посторонних еще не знал, что мы его отговорили, опасаясь, что он как еврей может вызвать таким поступком ряд еврейских погромов со стороны тех элементов народа, которые теперь называются хулиганами. 

Не решив ничего, собрание разошлось. Кто-то из нас почти тотчас же побежал предупредить Гольденберга, что ему грозит в Петербурге большая опасность и что он должен немедленно уехать на некоторое время в провинцию. 

Это Гольденберг тотчас же и сделал. 

Когда на следующий день мы, сторонники борьбы с абсолютизмом, сошлись между собою, мы долго и серьезно обсуждали положение дел. Я стоял за то, что если разрыв, как это выяснилось вчера, стал неизбежен, то самое лучшее — окончить его как можно скорее, для того чтобы и у другой фракции развязались руки для практической деятельности. 

Квятковский и Михайлов тоже присоединились ко мне, хотя и выставляли на вид практические затруднения, которые должны будут возникнуть при разделе общих фондов нашего кружка, образовавшегося из пожертвований богатых членов той и другой группы. Эти фонды накоплялись с самого времени возникновения «Земли и воли» и достигали теперь нескольких сот тысяч рублей, отчасти в земельных имуществах, отчасти в капиталах. При их тратах на текущие дела не производилось у нас никаких форменных счетов, а потому и осуществление раздела представлялось затруднительным. Все ценное считалось безвозвратно отданным в организацию вместе с жизнью самих членов. Но так как сделать передачу юридическим актом было немыслимо, то капиталы «временно» оставались в распоряжении того, кто владел ими ранее. Когда были нужны средства на какое-либо предприятие, мы говорили кому-либо, чтобы он превратил в наличные деньги определенную сумму, и она поступала затем ко мне в кассу на текущие дела. 

Наконец мы решили, что лучше всего будет предоставить каждому взять в свою группу то, что у него осталось к данному времени, не принимая в расчет, чьи средства больше тратились до сих пор на дело организации. 

Мы все соглашались, что помогать Соловьеву, предоставив самовольно в его распоряжение лошадь и кого-либо из нас в виде кучера для бегства с Дворцовой площади, мы не имели права после выраженных протестов. Но помогать ему в качестве частных лиц сейчас же взялись Александр Михайлов, Квятковский и Зунделевич. 

В один из следующих дней у них состоялось специальное совещание с Соловьевым, где он объявил, что решил действовать в одиночку, пожертвовав своей жизнью. Все, что было ему дано нашей группой, — это большой сильный револьвер особой системы, купленный мною несколько месяцев назад для освобождения Войнаральского через доктора Веймара, в доме которого помещалось Центральное депо оружия, да еще несколько граммов сильного яда, для того чтобы не отдаваться живым в руки врагов. 

1 апреля 1879 года он простился со всеми своими знакомыми в квартире Александра Михайлова. Все, что случилось на следующий день, уже известно из его процесса. Император остался жив, Соловьев схвачен и казнен. 

После этого покушения, взволновавшего всю Россию, борьба между двумя фракциями «Земли и воли» снова обострилась, опять поднялся старый вопрос о неизбежности распадения. Но мое предложение ускорить раздел, которое я и сам делал с тяжелым чувством в душе, опять встретило сильные возражения. Дело в том, что чувство товарищества было среди нас слишком сильно, несмотря на существовавшие принципиальные разногласия. Мысль, что после раздела мы будем почти чужими друг для друга, подавляла нас. Ведь нас было не более пятнадцати человек и мы привыкли друг к другу. Вот почему хотя мы все и были давно убеждены в неизбежности близкого распадения «Земли и воли», однако ни у кого из нас не хватало силы взять на себя инициативу. 

— Пусть сторонники старой программы сами предложат нам условия раздела, — решили мы, «политики», и стали продолжать совместную деятельность, как и прежде, хотя на душе у нас всех было страшно тяжело, а руки для практической деятельности были наполовину связаны. 

Но дальнейшие события скоро сами решили дело. 

В одном из «Листков "Земли и воли"», составление которых, как я уже говорил, принадлежало мне единолично, я в первый раз попробовал дать в печати теоретические основы уже практиковавшегося в России нового рода революционной борьбы по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде. Это было в передовой статье, озаглавленной «По поводу политических убийств» и напечатанной, насколько помню, в соединенном втором и третьем номере моего маленького журнала[84]. Там я называл этот способ «осуществлением революции в настоящем», «одним из самых целесообразных средств борьбы с произволом в период политических гонений». Слово «терроризм», уже практиковавшееся в публике, я нарочно исключил в этой статье, так как оно мне чрезвычайно не нравилось да и действительно не подходило к делу. Владычество путем террора, по моему убеждению, целиком принадлежало правительству, и мы только боролись с ним с оружием в руках. Но это название, к моему сожалению, быстро распространилось в публике, так что впоследствии я и сам употребил его в заглавии моей брошюры «Террористическая борьба» вместо первоначально данного ей названия «Неопартизанская борьба» да еще на суде, где я объявил себя террористом по убеждениям. 

Моя статья в «Листке "Земли и воли"» произвела сильное волнение среди сторонников старой программы. Плеханов, стоявший тогда во главе этой фракции, заявил, как мне передавали, в публике: 

— Этот «Листок "Земли и воли"» — подделка. Я как один из редакторов «Земли и воли» ничего не знаю о его выходе и никогда не допустил бы ничего подобного. Главная цель «Земли и воли» есть не политическая борьба с правительством, а пропаганда социалистических идей и агитация среди крестьян и рабочих. 

Когда я встретился с ним потом и заговорил об этом «Листке», которого я действительно не успел ему предварительно показать (так как два раза не застал его дома), Плеханов мне сказал, что для улаживания недоразумений между нами существует только одно средство: собрать съезд всех членов «Земли и воли», и пусть они решат, кому из нас быть выразителем ее программы. Я тотчас согласился с этим. Я его любил и очень уважал, несмотря на все наши тогдашние теоретические разногласия. Плеханов и Попов, который был тогда деятельным помощником Плеханова, сейчас же уехали в провинцию, чтобы изложить местным товарищам положение дел в петербургской группе. 

Но изложение спорного вопроса одной из заинтересованных сторон всегда и неизбежно бывает односторонне. Плеханов же и Попов по самой своей природе были агитаторами, и потому понятно, что после их отъезда все провинциальные члены, которых было человек пятнадцать, восстали на меня и на тех, кто поддерживал новую программу деятельности. Весной 1879 года мы получили — не помню, от кого из них, — грозное послание, где говорилось, что все работающие в народе требуют созыва общего съезда нашего кружка в каком-либо из городов центральной России, для того чтобы нас судить и исключить из своей среды как людей, не подходящих по духу. 

Я живо помню, как мы все были взволнованы этим письмом. То, что мы считали неизбежным, но боялись осуществить, теперь совершалось помимо нашей воли. 

Никому из нас не приходило в голову даже и мысли, что мы можем склонить на свою сторону кого-либо из деятелей в народе, — так резко и решительно приводились в письме их мнения. 

— Что нам теперь делать? — задавали мы себе вопрос. — Большинство будет на стороне старой программы, и нас шестерых или семерых просто исключат. Сорганизуемся же поскорее, и даже ранее съезда, так чтобы тотчас после исключения из «Земли и воли» мы сразу выступили как готовая группа и тотчас же начали бы деятельность в новом духе. 

Каждый лишний день нам казался лишней отсрочкой, и мы тотчас же написали приглашения нескольким известным нам деятелям в новом духе, как принадлежащим, так и не принадлежащим к «Земле и воле». Мы звали их на частное совещание в Липецке, который представлялся нам удобным как по причине находящегося в нем курорта, так и потому, что из него легко было переехать в Воронеж, уже назначенный провинциальными товарищами как место для общего съезда кружка «Земля и воля» и для суда над нами. 

Нам так хотелось собрать побольше сторонников со всей России, что мы пригласили туда также и Гольденберга, застрелившего незадолго перед этим харьковского губернатора князя Кропоткина за жестокое обращение с политическими заключенными в харьковской центральной тюрьме. 

Относительно его приглашения было несколько возражений, так как Михайлов находил его не совсем самостоятельным. Но некоторые очень настаивали на нем, не подозревая, что впоследствии, уже после его ареста, с ним случится что-то вроде временного помешательства и он нас выдаст всех очень странным способом, расхваливая жандармам, как героев, а затем покончит жизнь самоубийством. 

Читая потом его показания, я не мог отогнать от себя мысли, что они были сделаны не в полном сознании, а под влиянием какого-нибудь введенного к нему в темницу опытного гипнотизера[85].