Глава 33 Предложение Домбровского

Глава 33

Предложение Домбровского

В три часа ночи с семнадцатого на восемнадцатое марта полки линейных солдат были двинуты на Монмартр, чтобы увезти оттуда артиллерию Национальной гвардии. Командовал этим «походом» генерал Леконт, более известный своей придворной ловкостью, чем боевой доблестью.

Примерно в это время проснулся Валентин. Он жил неподалеку от площади Пигаль. Его разбудило тяжелое тарахтение по мостовой. Чертыхнувшись, он раскрыл окно и выглянул. Сырой мартовский воздух ворвался в комнату. Он заметил какое-то движение на улице, конский топот, блеск штыков. Напрягая зрение, он увидел наконец в мглистом предрассветном сумраке смутные очертания пушек. Их влекли кони в одинаковой армейской упряжи, непохожей на разнокалиберное снаряжение Национальной гвардии.

«Пушки увозят!» — мелькнуло у него в голове. Он быстро оделся и выбежал на улицу.

Не одного Валентина разбудил уличный шум. Из разных домов выбегали люди. Хотя отборным взводам из «армии» генерала Леконта удалось снять рабочие караулы у пушек совершенно бесшумно, тем не менее крики, звяканье оружия, грохот орудийных колес нарушили ночную тишину. Пролетарский Монмартр проснулся.

В разные концы Парижа понеслись гонцы, быстроногие мальчуганы, девушки на велосипедах и, бешено настегивая лошадей, булочные подмастерья в своих тележках, в которых они развозят хлеб. Они подымали рассеянные по Парижу отряды Национальной гвардии. С поразительной быстротой те прибывали к Монмартру, и вскоре этот холм оказался окруженным рядами разгневанных национальных гвардейцев и все растущей толпой рабочего населения окраины.

Раздавались крики:

— Они крадут наши пушки!

— Руки прочь!

— Мы их делали собственными руками!

— За собственные деньги!

Молоденький лейтенант правительственных войск, учтиво прикладывая руки к сердцу, пытался объяснить окружавшей его толпе:

— Поймите, господа, заключен мир. По условию мы должны сдать оружие немцам…

В ответ неслись крики:

— Ладно! Нас не проведешь!

— Вы их тащите в Версаль к Тьеру!

— А он их направит на нас!

— Пруссаки хотят наши пушки? Пускай они сами придут за ними. Мы их встретим!

— Не отдадим!

— Эй, ты! Не трогай пушку! Она не твоя.

Линейные солдаты правительственного отряда нерешительно топтались на месте. Кое-где жители, среди которых было много женщин, выпрягли лошадей из орудийных передков. В иных местах пушечные лафеты были оседланы людьми. Женщины вцеплялись в колеса, ложились под них.

Кто-то принес вино. Солдаты, покосившись украдкой на офицеров, отставляли ружья и пили вместе с рабочими. В толпе переломилось настроение — от гнева к добродушию. Раздались возгласы:

— Viva la ligne![21]

Неподалеку нетерпеливо шагал взад и вперед генерал Леконт. Становилось совсем светло. Первые лучи солнца позолотили бурлящий Монмартр. Генерал посылал адъютанта за адъютантом туда, на вершину холма. Некоторые не возвращались. Другие, вернувшись, виновато разводили руками.

— Мне нужны пушки, а не ваши умильные физиономии! Скандал! — орал Леконт в злобном волнении.

Ответом ему было все то же виноватое молчание.

— Ну что ж, — сказал генерал, словно бы успокоившись. — Они не хотят добром, придется силой.

Он обратился к стоящему рядом с ним майору:

— Отдайте команду стрелять в бунтовщиков. Один залп приведет их в себя.

Майор сказал тихо, стараясь, чтобы его не услышали в толпе жителей, уже почти вплотную окружавшей их:

— Мой генерал, там женщины и дети…

Как ни тихо они говорили, слова их долетели в толпу. Люди стали передавать их один другому. Толпа сгрудилась плотнее.

Генерал верил в силу залпов. Он знал, что Тьер не простит ему, если он вернется без пушек. Его карьера будет перечеркнута. Наконец, какой позор — отступить перед бандой истеричных баб и кое-как вооруженных национальных гвардейцев, которые и оружия-то как следует держать не умеют. Да он, генерал Леконт, станет после этого посмешищем Франции, нет — всей Европы!

Зычным голосом, которым он славился еще в Сен-Сирском военном училище, генерал Леконт скомандовал:

— Построиться!

Солдаты построились. Не очень ретиво, надо сказать. Если бы генерал Леконт посмотрел на них внимательнее, он заметил бы, что у некоторых уже нет ружей. Но он смотрел на цель: толпу. А толпа замерла. Людям не верилось: неужели этот вертлявый черноусый генерал отдаст команду стрелять в людей, в живых, ни в чем не повинных людей?! Нет, он не решится, он только пугает. Но мы ведь не из пугливых.

Он решился. Медным командным голосом, как на параде, он приказал стрелять.

Ни одного выстрела не последовало. Возмущенные национальные гвардейцы ворвались в ряды линейных солдат и обезоружили офицеров, впрочем, без всякого сопротивления с их стороны.

— Сволочи! — закричал вне себя от ярости генерал Леконт.

Это «изящное» слово в данном случае относилось к собственным солдатам 88-го линейного полка, отказавшимся стрелять в безоружную толпу, несмотря на то что генерал повторил свою варварскую команду четырежды. Он продолжал поносить солдат и на потеху всей толпе осыпал их площадной солдатской руганью. А солдаты мрачнели. Из толпы их подзуживали:

— Это он всегда вас так?

— И вы терпите?

— Какие вы смирные!

— Вот бы тебе такого терпеливого муженька, Мадлен!

— Нет, мне такие не подходят. Это ж не мужчины, это тряпки!

— Это только начало. В казарме сегодня выпорют.

— Генерал сам пройдется по их задницам.

— А они ему будут лизать руки.

Солдаты не выдержали. Они переглянулись, потом бросились на генерала и схватили его. Никто из офицеров не посмел двинуться в его защиту. Солдаты подвели его к национальным гвардейцам и сказали:

— Он ваш. Делайте с ним, что хотите.

Гвардейцы качали головами:

— Нет, нам это добро не нужно.

Тогда солдаты все того же линейного полка поставили генерала Леконта к стенке и расстреляли его.

Кто-то из офицеров успел слетать в штаб военного губернатора и доложить обо всем происходящем на Монмартре. Военный губернатор Парижа генерал Винуа немедленно отрядил туда новые подразделения и самолично отправился с ними. Он захватил с собой генерала Клемана Тома. Это была личность в высшей степени непопулярная даже и в своей среде, скорее шпион, чем военный. Бывший вахмистр, профессиональный дуэлянт, в сущности, наемный убийца, он после июньской бойни сорок восьмого года, которую он же организовал, получил сразу генеральское звание. А после событий 31 октября он числился главнокомандующим Национальной гвардией, но воевал не столько с немцами, сколько с Национальной гвардией, сеял в ней склоку, стравливал буржуазные батальоны с пролетарскими, а несколько дней назад представил военному министру Лефло план, как «покончить с цветом парижской сволочи» — так называл он Национальную гвардию.

Все это Домбровский рассказал окружившим его полякам — Врублевскому, Рожаловскому, Околовичу и другим. Прослышав о событиях на Монмартре, они пришли сюда и сейчас стояли на площади Пигаль, наблюдая происходящее. Наиболее пылким из них, в том числе Теофилю, не терпелось тут же присоединиться к защитникам рабочих пушек. Им казалось недостойным для революционеров ограничиваться ролью наблюдателей. Домбровский удерживал их.

— Это пока все еще дело внутрифранцузское, — говорил он. — Наш час еще не пришел. Но он скоро придет.

— А не считаешь ли ты, что это начало революции? — спросил Валентин, только что присоединившийся к ним.

Домбровский повернулся к нему:

— Хорошо, что ты здесь, Валентин. Два месяца назад, в январе, на такой же вопрос Пели я ответил: «Нет еще». Сейчас я говорю: «Да!»

— В таком случае, почему же мы бездействуем? — вскричал старший Околович.

Их стояло здесь шесть братьев, шесть молодцов, один краше другого. Все они перебрались сюда после восстания, в котором особенно отличился безумной храбростью своей старший Околович, имевший еще в царской армии высокое воинское звание.

Домбровский улыбнулся:

— Я только что сказал: наш час скоро придет. Хотя, пожалуй, правильнее мерить время не часами, а минутами. Однако генералу Тома, может быть, придется плохо.

Действительно Клемана Тома узнали, несмотря на то что он, учтя всеобщую нелюбовь к себе, пришел на Монмартр переодетым в штатское. Подкрепления, которые привел с собой генерал Винуа, не помогли ему. Вновь прибывшие линейные солдаты немедленно начали массами переходить на сторону народа. Увидев это, генерал Винуа вовремя повернул коня и ускакал. Генерала Тома не спасла маскировка. Его схватили. Он разделил участь Леконта: солдаты расстреляли его.

Узнав об этой неудавшейся операции по обезоруживанию парижского народа, Тьер в гневе разорвал заблаговременно отпечатанное извещение о роспуске Национальной гвардии. Вместо этого он спешно опубликовал манифест о том, что правительство дарит Национальной гвардии эти пушки и надеется, что она обратит их против бунтовщиков. Никто не обратил внимания на манифест, за исключением нескольких остряков, поместивших в юмористическом журнале пародийный манифест, в котором объявлялось, что они дарят Тьеру штаны, в которые он одет.

Испуганный всем происходящим, Тьер днем восемнадцатого марта приказал правительству эвакуироваться в Версаль. Париж остался без правительства.

Положение это обсуждалось в тот же день вечером на квартире у Домбровского. Помимо обычных посетителей, был там и французский революционер Бенуа Малон. Настроение у всех было приподнятое.

Малон сказал:

— Никогда еще никакая революция не заставала более врасплох революционеров, чем революция восемнадцатого марта.

— У меня есть точное деловое предложение к Центральному комитету Национальной гвардии. Я его завтра же доведу до сведения комитета, — сказал Домбровский.

— Комитет — это еще не правительство, — возразил Малон. — Подождите, пока Париж создаст Коммуну.

— Ждать нельзя!

— Это будет через несколько дней.

— Поздно, тут дорога каждая минута.

— В таком случае идемте со мной в ратушу. Там сейчас заседает Центральный комитет Национальной гвардии.

Не только Гревская площадь, на которой стояла ратуша, но и все прилегающие к ней улицы, и площадь Шатле с возвышающейся над ней старинной колокольней церкви Сен-Жак, и сквер на улице Риволи, и Аркольский мост, и набережная Жевр — все это было запружено ликующим народом. Национальные гвардейцы смешались с толпой, кое-где линейные солдаты обнимались с гвардейцами. Раздавались песни и часты были выкрики:

— На Версаль!

Домбровский заметил с чувством глубокого удовлетворения:

— Вы спрашивали, в чем суть моего предложения? Прислушайтесь. Народ его выкрикивает.

— А вы считаете, что народ всегда прав? — спросил Малон.

— Когда он защищает свое право на свободу — конечно!

Они с трудом протиснулись к дверям ратуши. Караул проверил их пропуска. Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в зал.

Там были не только члены комитета Национальной гвардии, но и многочисленные революционные деятели. Домбровский вошел в тот момент, когда комитет обсуждал проект своего первого манифеста, обращенного к рабочим. Оратор, стоявший на трибуне, оглашал его.

После того как текст манифеста был принят и направлен в типографии для распечатания, собравшиеся перешли к обсуждению положения. Домбровский пока слушал, не принимая участия в прениях. Ему хотелось выяснить, какое настроение преобладает в комитете.

Разброд в мнениях был сильный. Ярослав убедился, что Малон был прав: революция действительно застала революционеров врасплох. У них не было подготовленной программы действий. Они не могли предложить ничего, кроме смутных социально-экономических идеалов. Не было четкости и единства и в их отношении к версальскому правительству и даже к стоявшим под Парижем немецким армиям. Некоторые ждали выручки Парижа французскими войсками с севера и с юга страны. Другие возражали им, говоря, что заключен мир и войска эти, вероятно, уже разоружены.

Члены Интернационала предложили послать делегата за советом в Лондон, где находился Центральный совет Международного Товарищества Рабочих. Предложение это было принято. Делегатом тут же назначили Лаврова.

Наконец было объявлено, что сейчас выступит известный политический деятель, польский революционер, полковник Ярослав Домбровский.

Первые же слова заставили всех насторожиться. Стихли частные споры в разных концах зала. Домбровский начал с того, что рекомендовал прислушаться к лозунгу, который сейчас гремит снаружи, вокруг стен ратуши: «На Версаль!»

— Легкость вашей победы, — говорил он со страстной силой, — вводит вас в заблуждение. Нельзя дать врагу опомниться и привести свои силы в порядок. Сегодня же ночью мы должны повести батальоны Национальной гвардии на Версаль, арестовать правительство и самозваное Национальное собрание, предающее народ.

Поднялись крики, одобрительные и протестующие. Преодолевая шум, Домбровский продолжал:

— В отличие от вас, Тьер не бездействует. Сегодня наша победа будет легка. Так же, как прошлой ночью на Монмартре, так же и нынешней ночью в Версале солдаты откажутся стрелять в нас. А завтра Тьер выпросит у Бисмарка из плена сдавшуюся армию Мак-Магона, где большинство — политически невежественные крестьяне, и двинет их на безбожный революционный Париж. А немцы будут держать блокаду, потому что им выгодно, чтобы Парижская коммуна была уничтожена силами французов. Я предупреждаю вас: или сегодня, сейчас же на Версаль, или ваша революция истечет кровью в братоубийственной гражданской войне!..

Только несколько человек поддержали Домбровского. В целом же комитет склонился к вялой политике выжидания. Так и постановили: пусть решает Коммуна, которая будет выбрана через несколько дней. У нее, дескать, будут для этого все полномочия…

Домбровский покидал ратушу глубоко разочарованный.

На площади поджидали его друзья.

— По виду твоему понимаю, что тебя не послушали, — сказал Врублевский.

— Не только меня, — ответил Домбровский. — Ну, хорошо, я иностранец. Но за немедленный поход на Версаль выступали и Дюваль, и Эд, и Бержере, и Ферре. Большинство же оказалось нерешительным, либо просто не поняло серьезности обстановки. Жаль. Победа падала нам в руки.

— Революция всегда поначалу бывает добродушна, — меланхолически заметил Валентин.

— Да… — сказал с горечью Домбровский. — Опять та же медлительность, которая погубила польскую революцию, и тот же разброд…

— Но тем не менее, даже обреченные на смерть, мы будем драться, правда, Ярек? — вскричал Теофиль.

Домбровский ответил просто:

— Конечно, Тео.

На следующий день, девятнадцатого марта, к Домбровскому пришел расстроенный Дюваль.

— Не уберегли мы старика… — сказал он с сердцем.

— Бланки?! — вскричал Домбровский.

— Да. Тьер арестовал его в Ло, где он отдыхал у своих родных.

Домбровский выругался, что с ним бывало редко.

— А мы с ними благодушничаем. Даже Варлен считает, что мы можем примириться с Версалем.

— Что делать, Ярослав?

— Послать искусных агентов в Версаль, узнать, куда они спрятали Бланки, и выкрасть его. Я знаю человека, которому это можно поручить…

Говоря это, Домбровский подумал о Валентине.

В тот же день он разработал план обороны Парижа от нападения версальцев, в котором он не сомневался.

Однако покуда Домбровский продолжал вести частную жизнь литератора и скромного чертежника. Теофиля это удивляло. Он, как и все поляки, вступил в ряды Национальной гвардии, ходил в синей каскетке и высоких гетрах и получал полтора франка в день, оклад почти символический.

— Дорогой Тео, — в ответ на его удивление говорил Ярослав, — пока армия бездействует, мне в ней нечего делать. Военных действий нет. Более того, от своих друзей — Делеклюза, Флуранса да и других я знаю, что Париж ведет переговоры с Версалем. Наши идеалисты из Центрального комитета все еще надеются договориться с Тьером. Они не понимают, что он просто тянет время, чтобы накопить силы и ударить по Парижу. Вот когда гром грянет, ты меня увидишь на посту.

Впрочем, Теофиль увидел Ярослава, так сказать, «в действии» и несколько раньше. Двадцать второго марта случилось обоим Домбровским вместе с Лавровым проходить через площадь Оперы. Когда они вступили на улицу Мира, они увидели странное зрелище. Большая толпа с криками двигалась по всей ширине улицы. Это были необычные демонстранты — сверкали цилиндры и монокли, рдели в петлицах бутоньерки, развевались черные плащи, подбитые белым шелком. Они размахивали тростями и стеками и кричали:

— Долой Центральный Комитет!

— Долой убийц!

— Да здравствует Национальное собрание!

— Долой Национальную гвардию!

— Да здравствует армия!

— Да здравствует Тьер!

— Долой Интернационал!

— Долой самозванцев!

Вся эта толпа хлынула в широкое устье Вандомской площади.

— Узнаёте этих господ, Петр Лаврович? — спросил Домбровский.

— Я ведь здесь в Париже еще новичок. А вы, Ярослав, можно сказать, старожил. Вижу, что это публика из аристократических кварталов. Элита!

— Да, элита. И притом такая, которая из класса производящего превратилась в класс присваивающий.

Лавров одобрительно глянул на Домбровского:

— Ого! Вижу, дружба с бланкистами пошла вам на пользу. А кто же все-таки тут, так сказать, персонально?

— Я вижу среди них и бонапартистов, и так называемую «партию порядка», и орлеанистов. Вот этот маленький, в распахнутом пальто, — Анри де Пен. А этот высокий, с седыми подкрученными усами, — бонапартист из самых ярых — «мамелюки» их называют — сенатор Жорж де Геккерен…

Лавров вскрикнул, пораженный:

— Геккерен? Позвольте, это ж, значит, проклятый Дантес, убийца Пушкина!

Впервые Домбровский видел своего старого учителя в такой ярости.

— Верите ли, Ярослав, — сказал Лавров, глядя вслед высокой фигуре Дантеса, — у меня бы рука не дрогнула пустить в него пулю. Этакая мразь дожила до нашего времени, а убитого им гения нет с нами вот уже почти сорок лет. Конечно, совершенно естественно, что сволочь Дантес в лагере убийц. А Пушкин, я не сомневаюсь, был бы с нами.

Домбровский тем временем внимательно вглядывался в проходящую толпу демонстрантов. Потом он сказал:

— Тео, сними-ка ружье с ремня. Нечего ему сейчас болтаться за спиной. Это не мешок.

— А! — беспечно воскликнул Теофиль. — Мне руки нужны для другого.

Он вынул из кармана трубку и начал неспешно набивать ее табаком.

— Я ошибаюсь, Ярослав, — спросил Лавров обеспокоенно, — или вы действительно что-то заметили в толпе?

— Да, заметил. У многих в руках пистолеты. Да и трости их, по-видимому, не безобидны. Ручаюсь, что в них спрятаны стилеты.

От толпы отделились двое молодых людей, одетых как на бал. Они подошли к Теофилю. Один из них сказал:

— Давай ружье, скотина!

Они принялись снимать с Теофиля ружье. Ярослав вынул из обоих карманов по пистолету и скомандовал:

— Руки вверх!

Оба негодяя подняли руки. Домбровский:

— Кру-гом!

Они повернулись, как на строевом учении.

— Бегом марш!

Они быстро, не оглядываясь, побежали и замещались в хвосте толпы.

Ярослав сурово посмотрел на брата и ничего не сказал. Тот, красный от смущения, стаскивал с себя ружье.

— Теперь это, кажется, уже лишнее, — улыбаясь, сказал Лавров.

С Вандомской площади донеслась беспорядочная револьверная стрельба.

— Нет, не лишнее, — сказал Домбровский. — На площади Генеральный штаб Национальной гвардии. Они на него напали.

И он бросился по направлению к площади. Лавров и Теофиль за ним.

Толпа осаждала здание штаба. У стен его лежали раненые и убитые национальные гвардейцы.

— Что они там, в штабе, голову потеряли?! — крикнул в гневе Домбровский. — Бежим кругом.

Но в этот момент в здании штаба раскрылись центральные ворота. Оттуда вышел взвод гвардейцев. Они вскинули ружья. Командовавший ими человек в генеральской форме взмахнул саблей. Раздался залп. Толпа покатилась с площади. В две минуты ее точно вымело.

— Наконец-то нашелся хоть один разумный человек, — сказал с удовлетворением Домбровский, вглядываясь в фигуру генерала. — Это, кажется, Бержере. Я, однако, не знал, что они уже раздают генеральские чины. Рановато…

Они пошли по площади. Она была усеяна брошенными кинжалами, револьверами, дубинками, кастетами.

— Хорошо, что я это увидел собственными глазами, — сказал Лавров. — Я сегодня еду в Лондон и смогу рассказать об этом Марксу как очевидец.

— Когда вы вернетесь? — спросил Домбровский.

— Думаю, недели через две. Путь нелегок.

— Вы вернетесь в войну, — сказал Домбровский уверенно.