«ДИКОЕ СЕРДЦЕ»

«ДИКОЕ СЕРДЦЕ»

Гражданская война. В Новороссийске белые, в горах Причерноморья — лагерь партизанского отряда.

Подпольщица Фенька, «совсем еще девчонка», и ее возлюбленный «керченский рыбачок» Илько по заданию подпольного партийного комитета Новороссийска отправляются в горы для связи с партизанами.

Проводником зеленец[35] Гришка Тяптя, парень оторви да брось. Английская шинелишка небрежно накинута в один левый рукав, азиатская папаха на затылке. […]

На груди три банта — красный, зеленый, черный.

Разгладил Гришка банты, разъяснил:

— Красный — свет новой жизни, заря революции… Зеленый — по службе… Черный — травур по капиталу… 1

Командиру отряда необходимо отлучиться в Новороссийск.

У кухни в розлив обеда заспанный писарек выкричал:

ПРИКАЗ

по красно-зеленому партизанскому отряду

По случаю секретного отъезда моего в неизвестном направлении, своим заместителем по части строевой, на короткий двухдневный срок, назначаю Григория Тяптю, а комиссаром — вновь прибывшую товарища женщину, строго приказываю не волноваться, хотя она и женщина. Пункт второй за недостойное поведение, то есть грабеж и бандитизм, припаять по двадцати горячих товарищу Павлюку и Сусликову Дениске из первой роты. Долой!.. Да здравствует!.. Подлинное, хотя и без печати, но вернее верного. Ура!

Между Фенькой и Гришкой, как и следовало ожидать, возникает конфликт: она требует выставить караулы, он возражает: «ни яких караулов не треба». Фенька с добровольцами уходит в караул «в мерзлую ночь». Наутро Гришка, собрав вокруг себя горстку смутьянов, потребовал у Феньки спирту. Она отказала.

Помитинговали-помитинговали и порешили: шлепнуть комиссаршу. […] Всем выпить хотелось.

Илько с помощью бойцов отбил Феньку. Командир отряда, вернувшись из города, отсылает Феньку и Илько из отряда: «с тюрьмой дело на ходу, и в городе люди нужны»[36].

В городе Комитет поручает Илько ликвидировать начальника новороссийской охранки. Покушение не удалось.

Порубленного, избитого Илько за руки, за ноги тащили по тюремному коридору. Голова билась о ступеньки, мела пол. Ржаво тявкнул замок. Пахнуло кислой вонью, холодным камнем.

С размаху щукой в угол. От ревущей боли и холоду очнулся. С великим трудом поднялся на ноги. Зализал в деснах осколки зубов. От слабости прислонился к стенке и — навзрыд.

О тюрьма — корабль человеческого горя — непоколебимая, как тупость, ты плывешь из века в век, до бортов груженая кислым мясом и человеческой кровью… Крепость тиранов, твердыня земных владык, не нонче-завтра мы придем, мы кувырнем тебя, раздергаем тебя по кирпичу и на твоих смрадных развалинах будем петь, будем плясать и славить солнце.

На допросах Илько держался стойко, «на допрос — на ногах, с допроса — на карачках». Между тем Фенька, готовившая налет на тюрьму, сама «завалилась». После очередного допроса Илько бросили в камеру.

На койке, из-под груды тряпья, рыжий затылок.

— Фенька… Фенька.

Стонать перестала.

Приподнялась […]

За ухом потемнели рыжие волосы, спеклись в лепешку, и щека Фенькина чем-то проткнута.

Стукнул засов.

Ленивая дверь ржаво зевнула.

В камеру входит «вялый офицер» с солдатами, он «требует от Илько пустяков: кое-кого назвать и пару-другую адресов».

Илько молчит. Офицер грозит отдать его «девицу» взводу солдат.

Илько шагнул вперед.

Звонкий голос толкнул его в грудь:

— Не смей!

— Прекрасно, — повернулся офицер к солдатам и скомандовал: — Сыромятников, начинай!

Сыромятников передал ружье товарищу и, торопливо перекрестившись, схватил Феньку за волосы, отгибая голову назад. […]

Партизанская кровь замитинговала в Илько. Закружилось, завертелось все в глазах.

— Стой! Ваше благородие, скажу…

— Молчи! — отчаянно крикнула Фенька.

— Ваше благородие… Все скажу, я, я …

Разбегаются мысли, как пьяные вожжи. Не соберет Илько мыслей, шатается Илько и видит вдруг: обняла Фенька стражника за шею крепко-накрепко, а другой рукой за зеленый шнур, за кобуру, за наган и — первую пулю в него, в Илько.

В эту минуту в тюрьму ворвался отряд зеленых. Арестанты бежали в горы. Феньку спросили, почему не видно Илько.

Фенька вскинула сползавший с плеча карабин и ответила:

— Загнулся наш Илько. Сердце у него подтаяло.

В огне броду нет.

Мама рассказала:

«Однажды я проснулась среди ночи, Артем сидел за столом, заваленном рукописями. Окликнула его, он обернулся, и я увидела, что он плачет.

— Артем! Что случилось?!

— Послушай, — сказал он.

И прочел последнюю страницу „Дикого сердца“».

Критика отмечала возросшее за год мастерство Артема Веселого.

Александр Гербстман писал:

«Уже почти нет типографских ухищрений, слова говорят сами за себя, сравнительно с „Реками огненными“ мало „зауми“ — новых словообразований, имеющих не логический, а лишь звуковой смысл, но речь нервна, содержание — сжато, насыщенно […]

Артем Веселый насквозь пронизывает свою прозу образами — сочными, выразительными: „парус был налит пылающим ветром“, „трепалась портянка задорным собачьим ухом“, „вилась Фенька в мужиках, как огонь в стружках…“» 2

Большую часть статьи «Артем Веселый» критик И. Крути посвящает анализу рассказа «Дикое сердце».

«Артем Веселый не знает статики событий. Он весь в движении, в порыве, в горении, в сотне переплетающихся дел, в тысяче забот. Он слышит ход революции и чувствует ее бурный темп […]

Если в „Реках огненных“ и „Вольнице“ Артем Веселый фиксирует кипение революции, ее разгул, то в „Диком сердце“ им делается первая попытка показать ее организованность, захватить в поле своего творчества уголок жизни тех масс, которые революцию делали и которые выдвинули из своей среды незаметных, но подлинных героев […]

Артем Веселый не был бы художником, если бы он не увидел и не отметил те отрицательные явления, которые должны породить лишения, голод и холод среди разношерстной повстанческой массы. Но он еще художник-революционер и потому знает, что недовольство комиссаршей, требование спирта и прочее — все это — второе, маловажное, преходящее, что в часы боя уйдет на задний план мелкое и случайное, что умеющие так страдать, так чувствовать и так любить, сумеют побеждать.

„Слышим — опять каратель идет, надо в лес подаваться. И увяжись за мной Марька. Никак не хотит дома оставаться. И упрашивал ее. И умаливал.

— Не останусь, да не останусь.

У нас меж собою уговор был — чтоб бабой в отряде и не пахло. Чево тут делать? С версту от станицы умотали…

— Вернись, скаженная!

— Смертынька моя… Убей, не вернусь.

Заморозил я сердце. Сдернул карабин с плеча.

Трах… И ускакал товарищей догонять“.

Вот кого увидел среди партизан Веселый, и хотя эта исключительная фигура в самом повествовании не играет руководящей роли, она и все те, о которых Веселый только упоминает вскользь, именно они являются истинными героями» 3.

Отклик на «Дикое сердце» появился в парижском журнале:

«Артем Веселый внес в русскую литературу очень своеобразный прием, — писал рецензент. — Он отказался от изображения личностей, от психологических переживаний героев, даже от сюжета с его завязкой и развязкой, порвал с традицией прошлого большого искусства, остался с одним голым „коллективом“, с толпой революционных солдат, матросов, партизан — и сумел в этой пустыне создать несколько значительных вещей. Но, с течением времени, в самом процессе творчества Артем Веселый почувствовал опасности повторений (ибо толпа чаще всего однообразна в своих проявлениях и разнообразны только индивидуальности) и обратился к поискам героя. Пока же — в этих поисках — он облюбовал себе одного героя, которого стал воплощать во многих лицах, разнообразя их небольшими индивидуальными чертами. Это человек, рожденный и воспитанный революцией, крепкий, стальной, готовый каждую минуту умереть или лишить другого жизни (будь это даже лучший друг или любимая женщина) — одним словом, это один из тех, которым посвящал свои баллады Н. Тихонов.

Гвозди б делать из этих людей, —

Не было б в мире крепче гвоздей!

„Дикое сердце“ А. Веселого очень сильный и жестокий рассказ. После И. Бабеля и Вс. Иванова нас трудно удивить чем-нибудь жестоким и беспощадным. Но „Дикое сердце“ все же поражает. Тяжелый, бесчеловечный, казалось бы, рассказ. Но чем бесчеловечнее поступки людей, тем сильнее человеческие страсти, тем выше и яснее человеческая боль […]

Рассказ написан, как всегда у Веселого (тут он соприкасается с Б. Пильняком), отрывочно, хаотично: мысли и слова не вытекают одни из других, а врываются откуда-то и идут навстречу ворвавшимся, новым. Эта разорванность стиля передает волнение и отрывистое дыхание автора.

Правда, стремление изобразить красочно шум голосов, передать звуки человеческих восклицаний, для которых нет в азбуке букв, приводит иногда А. Веселого к таким, например, фразам: „бра — зна…“ (рассказ Гришки).

Но прекрасное знание русских областных наречий, поговорок и народных песен искупает эти отдельные неудачи языка.

Очень характерно, что рассказ, начатый хаотично и смутно, постепенно, к концу — когда автору уже не до стилистических, если хотите, манерностей, — проясняется и становится совершенно ясным. „Дикое сердце“ у Веселого с сюжетом и, если все же без завязки, то, во всяком случае, с развязкой и при этом драматической (мелодраматической?).

„В огне броду нет“.

Так кончается „Дикое сердце“. Но это только один из эпизодов жизни этих жестоких, „диких сердец“. Неблагодарная (и не стоящая благодарности) вещь пересказывать содержание рассказов А. Веселого, поэтому мы ограничимся передачей одного эпизода в котором мы предоставляем говорить самому автору.

Есть в „Диком сердце“ одно место, одно лирическое отступление, в котором А. Веселый контрабандным путем вложил всю свою (и нашу) ненависть ко всякому насилию человека над человеком. Будущий свободный историк оценит смелость этих слов Веселого:

„О, тюрьма — корабль человеческого горя…“» 4