ЩЕДРОЕ СЕРДЦЕ
ЩЕДРОЕ СЕРДЦЕ
Мы живем в этом мире,
если любим его.
Рабиндранат Тагор
Он или она — скорее всего они вместе — собираются пойти в театр. Нет, не играть, а только смотреть спектакль.
Пока они находятся дома, они не имеют права называться зрителями.
Правда, обладатель театрального билета — лицо почетное: ему завидуют, порой его соблазняют переменить один билет на другой или даже сулят неожиданные блага.
Домашние приготовления перед спектаклем торжественны, волнующи, вызывают неудержимую потребность проверить себя в зеркале. Потому тысячи людей каждый вечер одновременно любуются на свое зеркальное отражение. И размышляют: «Каков? Могу ли произвести должное впечатление на тех, кто встретится в фойе или в зале?»
Собственно, с этого мига начинается превращение обыкновенного человека в зрителя, ибо мысленно он уже приобщается к театральной толпе. В метро, автобусе, троллейбусе или пешком добирается будущий зритель к заветной цели. Если времени достаточно и нет опасения опоздать на спектакль, то думы его отвлекаются к обычным будничным заботам. Но чем ближе театр, тем сильнее мечты о грядущих радостях. Непременно о радостях! Кто же, собираясь в театр, грустит? Так не бывает!
Большие ожидания заставляют сильнее биться сердце. Вот, наконец, широкие двери, куда оживленным потоком вливаются жаждущие насладиться искусством. Контролер проверяет билет, отрывает от него корешок, и для каждого наступает долгожданное новое состояние: он зритель.
Третий звонок в последний раз приглашает занять места в зале. Гаснет свет. Гаснет с какой-то удивительной постепенностью, отчего переход в темноту совершается незаметно, как погружение в сон.
Раздвигается занавес. Спектакль начался. И волшебство искусства пленяет своей неотразимой силой всех, кто еще совсем недавно был обыкновенным прозаическим человеком, а теперь на крыльях воображения возносится в иные миры.
Незримые нити связывают зал со сценой. Извечная загадка человеческих отношений в трагедии, драме или комедии — равно захватывает всех. Безлика толпа, но каждый зритель по-своему чутко переживает происходящее перед его взором.
Магия театра всемогуща. И есть нечто, что особенно чарует зрителей, — артистическое обаяние.
Обаяние Качалова со сцены было неотразимым. О том написано много и, вероятно, будет написано еще больше. Однако он обладал также другим редким даром, проявлявшимся не с высоты театральных подмостков, а в простом человеческом общении.
Богатство и скупость — увы! — зачастую бывают синонимами. Зато душевно богатые люди имеют и щедрое сердце. Таким был Качалов.
За помощью, за советом или только за добрым словом шли к нему самые различные люди. Более всего тянулась молодежь, мечтавшая приобщиться к искусству. «Смогу ли я стать актером? (или актрисой?)»— вопрос, который часто слышат выдающиеся деятели сцены. Но далеко не все и не всегда выносят свой решающий приговор. А сколько на этой почве совершается ложных шагов, неповторимых ошибок!
В грехе равнодушия Качалов никогда не был повинен. Еще в молодые годы, работая в Казанском театре, он завоевал славу доброго друга студенческой и гимназической молодежи. Концерты, литературные чтения, благотворительные вечера не обходились без участия «Белокурого Васи», как нежно называли будущего народного артиста его юные друзья в Казани.
Вот небольшой эпизод того времени… Скромные меблированные комнаты. Содержит их вдова мелкого чиновника Михайлова. Актерская братия любит селиться в этой «меблирашке» — здесь чисто, недорого. Да и хозяйка отличается добротой: терпит должников, а в трудную минуту у нее удается перехватить до получки.
«Белокурый Вася» живет в «меблирашке» Михайловой. С первых спектаклей в Казани он — кумир гимназисток. Дочь хозяйки Настенька не исключение. Подружки ее — Леля Дадьян и Саша Карева — завидуют Насте, ведь она из своего окна может видеть «Васю», спешащего по утрам на репетицию, а вечерами на спектакль. Счастливица!
Зато какая радость, когда в редкую свободную минуту он заходит к матери Настеньки посидеть у самовара. Девушки тогда садятся в кружок и внимают каждому слову кумира. А он всегда прост, весел, добр. Ну совсем будто старший брат возле младших сестренок.
И вдруг настал роковой день: «Вася» собрался в Москву. Насовсем! Его пригласили в Художественный театр. Настя, Саша, Леля переживали это как величайшее горе. Обливаясь слезами, девушки готовили прощальный подарок — вышивали шелком голубую рубашку. А Настенька в отчаянии заявила: «Умру, но достану его локон. Всю жизнь, как талисман, буду носить его в медальоне». Подружки поклялись во что бы то ни стало исполнить эту затею.
Нелегкое было дело — дождаться предутреннего часа, пока никто еще не проснулся, дежурить в темном коридоре, чтобы кто-нибудь не услышал шагов, на цыпочках прокрасться к спящему «Васе» и ножницами быстро отрезать его дорогой локон…
Всем запомнилось торжественное прощание с долгим сидением за самоваром и подношением вышитой шелком рубашки. Потом «Вася» читал Пушкина: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явились вы…» Читал так, что Настя, Саша и Леля с трудом удерживались от рыданий, а мама Насти утирала платком глаза.
Самое главное случилось под конец незабываемого вечера, когда всегдашняя молчальница, скромница Леля обратилась к «Васе»:
— Можно, я прочту письмо Татьяны из «Евгения Онегина»?
Все обомлели от неожиданности, а Леля, не дожидаясь согласия, стала читать: «Я вам пишу. Чего же боле?»
Отлично читала Леля! Кто мог бы подумать, что у нее такой талант.
— Кончайте гимназию — идите на сцену — серьезно вымолвил «Вася». И добавил: — Но сначала обязательно кончайте гимназию!
«Так я и поступила — я, застенчивая девочка. Действительно, окончив гимназию, пошла на сцену и нисколько о том не жалею, дорогой Василий Иванович! — писала актриса Дадьян через сорок лет в шестидесятипятилетний юбилей Качалова. — Я до сих пор работаю в театре и, как самое дорогое, берегу Вашу любовь к искусству, всеми силами стараясь зажечь ее в сердцах молодых товарищей по работе. Спасибо, спасибо большое за эту искорку, может быть, тогда нечаянно брошенную, но она вместе со мной прошла через всю мою жизнь».
Народный артист СССР Алексей Дмитриевич Попов в молодые годы был чертежником на железной дороге в Саратове. Но мечтал о театре. Это страстное стремление стало в его душе неодолимым после встречи с Качаловым. Встречи? Нет, вернее сказать, заочного знакомства, пробудившего творческое воображение.
Чертежник ежедневно ходил на службу мимо витрины фотографа. Она не казалась ничем примечательной. Но однажды Попов заметил двух дам, по виду учительниц гимназии, не отрывавших взгляда от выставленных фотографий. Юноша подошел ближе. — Наш Качалов! — восторженно воскликнула одна из учительниц.
Фамилия была знакома чертежнику, но видеть лицо артиста, хотя бы на карточке, ему не доводилось. Еле дождавшись ухода восторгавшихся дам, Попов впился глазами в витрину.
Оттуда глядело лицо, вовсе не походившее на актерские физиономии, примелькавшиеся на страницах театральных журналов. Неужели в самом деле это Качалов? Через пенсне ласково смотрели умные разговаривающие глаза. Вот так артист! Не кокетничает, не рисуется, а только думает о чем-то интересном. Его можно принять за молодого ученого или доктора, только очень красивого. Но ученые редко бывают одеты с таким вкусом.
Долго, долго смотрел юный чертежник на одухотворенное лицо Василия Ивановича, стараясь запомнить все его черты. С того же дня он начал изучать все, что касалось Художественного театра. Стал собирать рецензии, фотографии спектаклей, выискивать в Саратове людей, которым выпало счастье видеть эти спектакли и самого Качалова.
Через два-три года саратовский чертежник был принят сотрудником в труппу Художественного театра. Как большинство молодежи в этом театре, он сразу избрал своим идеалом Качалова.
У него театральная молодежь училась товарищескому такту, чуткости, деликатности — всему, что способствовало созданию творческой атмосферы, вне которой невозможно рождение художественного произведения.
«В характере Василия Ивановича, — вспоминал А. Д. Попов, — жила какая-то потребность облегчать людям неловкости жизни. На склоне лет, когда он не мог по возрасту играть одну из своих ролей в чеховском репертуаре, В. И. Немирович-Данченко вынужден был назначить на эту роль более молодого актера. Качалову, естественно, было очень тяжело расставаться с ролью, но он нашел в себе силы и мужество прийти в театр на первую же репетицию, чтобы помочь молодому актеру.
Мне кажется, — продолжает Попов, — что учение К. С. Станиславского об этике актера именно в фигуре Качалова нашло свое живое и конкретное воплощение. С ним было легко репетировать, ибо он распространял вокруг себя атмосферу взаимного товарищеского доброжелательства. Ободряющий и поддерживающий глаз Качалова на репетициях делал работающих с ним смелым в поисках, в пробе и предельно талантливым — в меру своих возможностей».
Щедрость благородного сердца сочеталась у Качалова с умением нести богатую мысль. Это рождало в нем неодолимые творческие силы и непрестанное горение, без которого не мыслится настоящий талант. Потому никто не замечал, чтобы труд стал для Василия Ивановича надоевшим, в обузу, утомительной обязанностью «профессии».
А. Д. Попов образно говорит об этом свойстве артиста: «Есть такие редкие птицы, которые не утрачивают способности петь для себя. Мне рассказывали, как Ф. И. Шаляпин, вернувшись из триумфальной заграничной поездки, поехал на Волгу в Плёс. Там он отдыхал — рано вставал, ловил рыбу и, гуляя тихими волжскими вечерами, иногда пел. Человек, случайно подслушавший его, говорил мне, что такого пения он не слыхал ни на одном шаляпинском концерте. Это художник пел для себя!»
«Сама судьба улыбнулась мне улыбкой Василия Ивановича», — рассказывает актриса Серафима Бирман в своих воспоминаниях о начале работы в Художественном театре.
Случилось это после окончания театральной школы. Питомцы и питомицы школы разбрелись в разные концы. Вахтангова взял Художественный театр еще с третьего курса, Николая Петрова — тоже, кое-кто получил ангажемент в провинции. Одна С. Бирман оказалась «не у дел».
И тогда в трудную минуту пришел на помощь Качалов. Он сам протянул спасительную руку: не дожидаясь просьбы, дал рекомендательное письмо. В Художественный театр! К самому Немировичу-Данченко!
В студеный первоапрельский день недавняя ученица отправилась в контору театра. У нее не было весеннего пальто, но она не чувствовала холода, идя только в легком платье. Доброе письмо Качалова грело душу, вселяло веру в свои силы.
Владимир Иванович встретил подательницу письма не очень приветливо; ох, как много является таких просительниц, мечтающих стать актрисами. Однако, распечатав конверт и пробежав глазами бумагу, просветлел и сам вручил записку.
— С этой запиской осенью приходите в наш театр, — сказал он и шутливо добавил: — Я датировал ее вторым апрелем, чтоб не получилось первоапрельской шутки. Всего хорошего!
Рекомендация Качалова ценилась высоко. Взыскательный к себе, он был требователен к другим, когда дело касалось искусства. «Василий Иванович не будет ни за кого ручаться зря», — говорили о нем, хотя всем было известно его безграничное благожелательство. Потому непреклонный Немирович-Данченко так посчитался с полученной рекомендацией. И это было в то время, когда Станиславский возвестил неумолимый принцип: «Мы не нанимаем актеров, мы их коллекционируем».
Серафима Бирман стала актрисой и режиссером, и Василий Иванович при встречах с ней смеялся: «Я ваш создатель!»
Качаловское внимание к людям не превращалось в маниловщину. Кое-кому приходилось испытать на себе такое его наказание, как «лишение улыбки», когда взгляд Василия Ивановича становился столь суровым, что провинившийся сгорал от стыда. Случалось, он сильно гневался. Гневался, невзирая «а лица. Особенно если дело касалось вопросов этики.
Однажды режиссер С. совершил неблаговидный поступок. Несмотря на близкую с ним дружбу, Василий Иванович не простил его поведения. Режиссер получил прямую и резкую отповедь: «Мне не хочется таить в душе дурного чувства против тебя, — писал ему Качалов, — а оно у меня появилось после твоего вчерашнего поведения в театре — по поводу того, что якобы обидели твою жену. Мне хочется освободиться от осадка дурного чувства и протеста против твоего грубого и вульгарного тона, и потому я скажу то, что вчера — занятый в спектакле — сказать не мог. Ты кричал вчера так неприлично и недостойно, что тебя пришлось призывать к порядку — тебя, который в первую голову должен блюсти и поддерживать приличную и достойную атмосферу в театре.
Согласись, что есть что-то нестерпимо вульгарное, глубоко провинциальное, что-то очень старорежимное в этих возмущениях и заступничествах мужа за жену, жены за мужа и т. д. во всех случаях, когда дело касается оценки их дарований и успехов…»
Дружеское увещевание не воздействовало. Мнимо обиженный режиссер позволил себе грубые выпады и в отношении Станиславского. Самого Станиславского! Этого уж Качалов никак не мог простить. Он тотчас высказал виновному свое мнение:
— Не могу более называть тебя своим другом! Не могу потому, что ты ведешь себя, как враг, как мой враг, потому что ты враг Станиславского. А враг Станиславского — мой враг. Ты это можешь и должен понять.
В театре Качалова чаще видели веселым, смеющимся. Он ценил юмор, любил шутку — свою и чужую. Его эпиграммы, шуточные стихи и целые поэмы часто забавляли друзей. Непритязательное стихоплетство увлекало Василия Ивановича, и он сам с детской непосредственностью хохотал до упада над своими неудачными рифмами, нелепыми строфами, а то и целиком над всеми виршами. «Ничего! Главное — юмор и хорошее настроение», — говаривал он в таких случаях.
На сорокалетнем юбилее И. М. Москвина Василий Иванович прочел большую поэму. Вот отрывок из этого забавного произведения:
То было сорок лет назад.
Летят года, летят…
Промчались сорок лет с тех пор,
Как знаменитый наш актер
Иван Москвин свой начал путь
Актерский. Тихо, как-нибудь,
Чуть-чуть плетется первый год.
И тихо год второй идет.
У Корша Ваня. Не везет
И тут ему. И рольки нет,
И не обут, и не одет,
И в Богословском переулке
Подчас вздыхал о белой булке.
Не знаю, правда или нет,
Но вызвал Ваню в кабинет
Однажды Корш: «Вот роль Моора —
Отца в «Разбойниках». Умора!
Потел наш Ваня, лез из кожи —
Чтоб страшным быть, и делал рожи
Трагических актеров, все же
Все это не было похоже
На немца, старика, отца.
У Вани — робкого юнца
Тут явно не хватало сил,
И он «Моора» провалил.
Но наступает третий год,
И двое рядом заседают —
Володя с Костей — и решают
Открыть театр в Москве — и вот
Театр открыт, и в нем идет
«Царь Федор» — и, разинув рот
От удивленья, умиленья,
Москва сказала: нет сомненья,
Москвин — чудеснейший актер,
И выплыл Ваня на простор.
То исторический был год
И для театра и для Вани,
Сплелись их дружеские длани,
И двинулся театр вперед,
И в нем Москвин растет, растет,
И что ни год, Москвин дает
Такой приплод, что весь народ
Единодушно признает,
Что в Москвине большая сила,
И Москвина усыновила
Москва. Как о любимом сыне,
О нем печется и доныне
И будет век ему верна.
И вся Советская страна —
И старики и пионеры
Полны к нему любви и веры…
Кто вздумает критиковать непритязательные вирши, пусть вспомнит веселые качаловские слова: «Главное — юмор и хорошее настроение». А еще лучше представить, с какой озорной, непосредственностью читал автор свою поэму и как чудесно звучал тогда его всепобеждающий голос. Право, стоит простить ему поэтические несуразности!
На именины Станиславскому друзья подарили трость. Василий Иванович посвятил этому событию стихи, которые в авторском исполнении вызвали общий смех. Нетрудно представить, с каким юмором он читал свое сочинение:
Царь Петр лупил своей дубинкой
По крепким спинам и по хрупким спинкам
Своих сподвижников, друзей и нежных жен.
Дубинкою Петра сам Пушкин восхищен,
Дубинкой Петр свои вершил реформы.
Два века пронеслись — и изменились формы,
Но неизменною осталась суть.
И эта суть указывает путь
Тебе, Великий Константин
(Таков тебе дается нами чин).
Суть в том, что ныне Константину
Пришла пора вручить дубину,
Как некогда пришла пора
Такая ж для Великого Петра,
И придрались мы к именинам,
Чтобы поздравить Константина,
И ничего нужней и лучше трости
Простой — увы! — не из слоновой кости —
Придумать не могли.
Внемли же нам, внемли,
Внемли невольным рифмам к «трости»:
Случайные ль мы в этом мире гости?
Живем лишь для того, чтоб наши кости
В свой час истлели на погосте,
Иль есть нетленное и вечное у нас
И загорается в свой час.
О, пусть часы такие будут чаще,
Пусть не погаснет свет в дремучей чаще!
Свети же нам! Веди нас к свету,
Веди, зови, буди, гони! Не по секрету,
А вслух скажу, что палка нам нужна,
Под палку просится актерская спина.
Иисус Христос гнал торгашей из храма.
Гони и ты из нас проснувшегося хама,
Гони и беспощадно бей
Во имя лучших дней!
Прими же трость, как символ, как эмблему,
Наш Константин, его система!
Актриса Мария Петровна Лилина — жена Станиславского — в день своих именин тоже получила от Василия Ивановича шутливые строки:
Глубоко, спокойно и ровно
Люблю я вас, Мария Петровна!
Поэтесса А. А. Ахматова, актриса О. Л. Книппер-Чехова, адвокат С. М. Зарудный, доктор К. К. Ивенсен, лечивший Качалова, — всех не перечесть — получали от него юмористические послания по тому или иному поводу, а то и без всякого повода. Уж очень любил шутку Василий Иванович, любил смех, любил доставлять другим возможность повеселиться.
Сердце его было и богатым и щедрым!