МАЛЬЧИК С ЛУННЫМИ ВОЛОСАМИ

МАЛЬЧИК С ЛУННЫМИ ВОЛОСАМИ

Ты приближался осторожно,

Шаги звучали так тревожно.

Рабиндранат Тагор

В первый раз Василий Шверубович родился 30 января 1875 года. В этом появлении младенца не было ничего удивительного. Просто на земле прибавился еще один человек.

Однако 26 сентября 1900 года Василий Шверубович родился вторично. Свершилось то вдруг, и, дотоле никому не ведомый, он был признан великим артистом. И звали его тогда уже Василием Ивановичем Качаловым.

Златокудрая юность и сребровласая слава редко бывают сверстницами. Обычно их разделяют многие годы. Но в этот раз капризная и непостоянная слава пришла по весне жизни артиста. И с тех пор она стала верной и неразлучной спутницей Качалова.

Знаменательным сентябрьским вечером в Каретном ряду в Москве царило большое оживление. К подъезду Художественно-Общедоступного театра, дребезжа, подъезжали невзрачные пролетки извозчиков, бесшумно подкатывали богатые экипажи с модной новинкой — «дутиками» — резиновыми шинами на колесах.

Торопились зрители-пешеходы. В толпе мелькали дамские капоры и пышные шляпы с перьями, ягодами и цветами, примятые фуражки студентов, нарядные околыши, канты, кокарды чиновников и военных, шапки и котелки интеллигентов, купцов и тех, кто числился в неопределенном звании разночинцев.

Посетители галерки и лож поспешили на премьеру пьесы А. Н. Островского «Снегурочка». Билеты на спектакль были распроданы заранее. Чувствовался ажиотаж. Недаром в городе бродили самые разноречивые толки о предстоящем спектакле. Поговаривали, что руководители театра Станиславский и Немирович-Данченко резко разошлись во мнениях, готовя премьеру. Один будто бы глубоко верил в успех нового спектакля, а другой, наоборот, опасался провала. Особенные разногласия вызвал некий провинциальный актер, приглашенный на столичную сцену. Признаться, никто порядком не знал, откуда шли подобные слухи. Во всяком случае, говорили:

— Царя Берендея играет Качалов!

— Нет, его фамилия Шверубович!

— Так или иначе, он из Казани, — настаивал кто-то.

— Нет, из Петербурга!

— Наверно знаю, он родом из Вильны.

— Ему только двадцать четыре года…

— Сложная роль Берендея ему не по силам! — утверждало большинство. — Только неопытностью Станиславского и Немировича-Данченко можно объяснить такой риск… Ох, уж эти экспериментаторы!

У театрального подъезда дебаты бывают хоть и горячи, но неизбежно коротки. Третий звонок призывает в зал самых заядлых спорщиков. Правда, в других театрах можно чуть опоздать. Кое-кто даже видит известный шик в том, чтобы пробираться между рядами, когда в зале погас свет и уже поднимается занавес.

Однако в Художественно-Общедоступном театре заведены свои строгие порядки. Ради сохранения творческой атмосферы после третьего звонка никто не допускается в зал. Запрещены также аплодисменты во время действия. Кстати, тут введено и такое новшество: занавес не поднимается, а раздвигается.

Итак, третий звонок прозвучал. Спектакль начался…

Колдовской силой обладает театр. Волшебные крылья его уносят зрителя в чудесный мир воображения. Иллюзорный мир? Да! Однако переживаемое в нем порой кажется более жизненным, ясным, глубоким, чем то, что человек видит, знает, чувствует в своей обыденности.

Не потому ли так неотразимо манит театр? Зритель сочувствует героям на сцене, радуется их радостям, переживает вместе с ними горе, вдохновляется подвигами, осуждает порок.

Всемогущи театральные страсти! Сценические образы, рожденные талантом и вдохновением актеров, обретают плоть и кровь, находят свою зримую, земную судьбу. Так художественный вымысел становится живой правдой.

Актер — кудесник, властитель дум покоряет ум и сердце зрителей. Но есть и другая, непостижимая тайна власти артиста.

Талант. Вдохновение. Обаяние.

Богатством этим молодой артист — старый царь Берендей покорил зрителей «Снегурочки».

Спектакль подходил к концу.

Лучи вешнего солнца прорезали туман. Красавица Снегурочка, возблагодарив мать Весну за сладкий сон любви, растаяла со словами счастья на устах: «Люблю и таю, таю…»

Суровый Мизгирь взбежал на Ярилину гору и бросился в бездну хрустального озера.

Благостный, лучезарный царь Берендей, окруженный гуслярами, бирючами, берендеями, похожий на призрачное видение, обратился к народу:

Снегурочки печальная кончина

И страшная погибель Мизгиря

Тревожить нас не могут. Солнце знает,

Кого карать и миловать.

Свершился Праведный суд!

Точно музыка, льется голос артиста. Звук его то подобен певучему органу, то замирает, как пастушья свирель. Он покоряет какими-то скрытыми в нем чарующими нотами.

Вмешательство Мороза прекратилась.

Изгоним же последний стужи след

Из наших душ и обратимся к Солнцу.

Царь Берендей смолк. Хор подхватил его славу Солнцу, краше которого ничего нет на свете. А серебряный голос артиста будто все еще льется со сцены. Незабываемый. Волнующий. Проникающий в самое сердце.

Сколько мягкости, благородства, патриархального величия в царе Берендее! Не верится, что этого удивительного старца, будто сошедшего с картины византийского письма, играет очень молодой актер.

Тяжелый серый занавес сомкнулся. В зале тишина. И вдруг аплодисменты шквалом обрушились на сцену, проникли за кулисы, разнеслись во всех уголках театра.

Зрители устремились к рампе. Рукоплескания, вызовы, крики «браво!» слились в тот необычный восторженный шум, который никогда и нигде не считается нарушением общественной тишины и покоя, а означает лишь полное единодушие.

Было бы неверным думать, что успех выпал только на долю Качалова — Берендея. Публика жарко приветствовала и других участников спектакля. Но в том не было новости. Многие артисты молодого театра к тому времени уже успели завоевать признание взыскательных московских зрителей.

Качалов был на особом положении. И совсем не потому, что был дебютантом.

Все обстояло гораздо сложнее. Вряд ли собравшиеся в зале знали, что то было не первое его выступление в Художественно-Общедоступном театре и что недавно сам Станиславский, которого нельзя было упрекнуть в несправедливости или в отсутствии вкуса, откровенно сказал Качалову:

— Вы совершенно испорчены провинцией и совсем не в тоне с нами. Мы не можем рискнуть выпустить вас в сколько-нибудь ответственной роли.

Суровый приговор! Станиславский произнес его после пробного выступления Качалова в двух ролях в пьесе «Смерть Грозного». По существу, то был вступительный экзамен для актера, только что принятого в театр.

Запоздалый экзамен после зачисления в труппу?

Да, как ни странно, случилось именно так: Качалова пригласили заочно, а потом с ним стали знакомиться ближе. И это знакомство сразу принесло горькое разочарование.

Впрочем, чтобы хоть несколько смягчить удар, Станиславский попытался «позолотить пилюлю»:

— Мы попробуем что-нибудь дать вам как дублеру. Пожалуй, роль Мороза, которая назначена Судьбинину.

Подготовить Качалова к роли Мороза поручили режиссеру Санину. Однако уже после трех репетиций режиссер заявил, что не стоит тратить драгоценное время напрасно.

— Играть такую ответственную роль вы все равно не можете и не будете! — убежденно сказал он.

Так за одним провалом следовал другой. А потом вдруг молнией вспыхнул триумф. И засияла слава. В лучах ее стал жить и творить великий артист.

Как это случилось? Привалило слепое счастье? Или проявилась скрытая закономерность, которая распознается не сразу и далеко не всегда?

Да и откуда родом он, сумевший даже не очень благозвучному своему псевдониму придать благородную красоту? Как удалось ему преодолеть рок злых неудач и уверенно зашагать по ступеням лестницы славы?

Много всяких вопросов возникает, когда задумываешься о судьбе истинного художника. Чтобы ответить хотя бы на часть их, проследим его жизненный путь.

На звоннице Николаевской церкви вольно гуляет ветер. Конечно, это он захлестнул веревку от одного из колоколов за выступ карниза.

Василий уже поправил веревку, однако не спешит спускаться. Высота влечет. Солнце тут особенно ласково, и оно смеется в блестящих пуговицах гимназического мундира. В парадном мундире не пристало помогать пономарю. Но ведь сегодня храмовой праздник. В такой день все позволено — семиклассник гоняет голубей, чтобы полюбоваться всполохом пестрых крыльев.

— Кшш! Кшш!..

Жирные голуби не желают покидать насиженных мест на перекладинах звонницы. Пришлось помахать фуражкой. Только тогда они суматошно взметнулись и так заплескали крыльями, будто зааплодировали.

Ветер теребит волосы на голове. Они очень светлые, с необыкновенным оттенком. Нет, не льняные, и не вроде пшеничной соломы, и не золотистые, а какие-то лунные. Глаза широко поставлены и тоже светлые, того неуловимо голубовато-серого цвета, что бывает у недавно распустившихся незабудок.

Лицо изменчиво. Во взгляде вспыхивали смешливые искорки, когда он махал фуражкой перед сизым толстяком, не желавшим отправляться в полет. Затем Василий посерьезнел, в раздумье замер у перил.

Вильна сверху кажется сказочной. Разные времена и народы оставили в городе свой памятный след. Среди неразберихи деревянных домов и домишек высятся каменные громады. Вот на макушке горы руины величественного замка литовского князя Гедимина. Невдалеке похожий на бастион крепости польский костел, в котором находится чтимая всеми католиками Остробрамская икона.

В предместье Антоколь, где струной протянулась река Вилия, блистают кресты нарядного храма Святого Петра и Павла. Его повелел воздвигнуть украинский гетман Михаил Пац, по подобию знаменитого собора Святого Павла в Риме. Более двух тысяч статуй и различных скульптур украшают этот храм. По соседству развалины дворца напоминают о канувшем в вечность владычестве воинственного гетмана Сапеги. Легендарное место! Там будто бы находилась Валгалла литовских богов.

Валгалла… Мифическое пристанище воинов, павших в сражениях. Подвиги бессмертны, и герои, свершившие их, как божества продолжают жить в потустороннем волшебном мире. Рано на рассвете, с пением петухов, они начинают свои развлечения — жестокие поединки.

Сверкают боевые доспехи. Звенят мечи. Вновь гибнут сраженные в кровавой потехе. Но ровно в полночь происходит чудо: воскресают убитые, заживают тяжкие раны. Обожествленные герои, во главе с всемогущим, мудрым богом Одином, усаживаются вместе за пиршественный стол.

Один — длиннобородый, одноглазый старец. В руке он держит копье, поражающее любую цель без промаха. На плечах его восседают черные вороны: алчный Гере и жадный Фреке. Бог богов только пьет виноградное вино, а кушанья отдает ненасытным волкам. Остальные участники пира довольствуются медом, которым угощают прекрасные валькирии.

Вино — чудесный напиток, сообщающий Одину дар поэзии. Из уст его льются слова священной руны:

Если ты спустился с неба,

С облаков далеких, тонких,

То взойди опять на небо,

Поднимись опять на воздух.

Воображение уносит Василия в заоблачные края. Но земля решительно возвращает к себе. Над самой головой бухнул большой колокол. Густое «до» раскатисто громыхает по всему городу. Вдогонку торопливо несется перезвон средних и малых колоколов. Звук их летит на высоте «си».

«До-ооо… си-иии…» — вторит гимназист. Медный гул заглушает голос, все же певец в упоении раскрывает рот, стараясь попасть в унисон.

Вздрагивают веревки, привязанные к языкам колоколов. То одна, то другая, а то несколько сразу. Тонкий слух и ловкие руки у пономаря! Отлично исполняет он все четыре определенные уставом колокольные симфонии: обычный звон, торжественный благовест, веселый перезвон, тревожный трезвон «во вся тяжкие».

Сегодня, как положено в престольный праздник, православных христиан призывает в храм перезвон.

Ох, как бы не опоздать к началу торжественной службы! Василий стремглав побежал вниз. Ничего, что перила непрочны. Каждая ступенька, любой поворот лестницы так знакомы. Да и во всем обширном церковном подворье не найдется закоулка, который не был бы ему досконально известен. Ведь он родился здесь, в доме при церкви. Отец его приходский священник.

Николаевскую церковь построила жена литовского князя — русская княгиня Тверская. На протяжении веков стены ее испытали многое. После унии, сообщает мемориальная доска, старый храм был даже «доведен до грустного уничтожения».

Соседняя церковь Святой Параскевы Пятницы более древнего происхождения. Сооружена она на месте языческого капища идолу Рагутису. Петр Первый отслужил в ней благодарственный молебен по случаю Полтавской победы и крестил арапчонка Ганнибала — деда Пушкина.

Ни столь славным историческим прошлым, ни богатством не может похвалиться Николаевская церковь. Правда, прихожане с гордостью молвят:

— Никто так благолепно не служит, как наш отец Иоанн. Ну, сущий артист!

Впрямь его можно заслушаться. Голос проникновенный. Читает священное писание внятно, с чувством, не то что иные попики, которые шпарят скороговоркой, иль, того хуже, шамкают слова, обращенные к всевышнему.

Кое-кто даже утверждает, будто батюшка Иоанн именно больше артист, чем священнослужитель, ибо в вере не стоек, а детей своих воспитал и вовсе отступниками. Приводят тому объяснения. Во-первых, сам он сын униатского священника, и жена его, матушка Мелетина Матвеевна, хоть из духовных, однако тоже родом из униатов. А чего хорошего ждать от людей, отклонявшихся от чистого православия!

На потомках это особливо заметно. Анастасий, старший сын Иоанна Шверубовича, после семинарии отринул духовную карьеру, университет окончил по юридическому факультету. А теперь, изволите видеть, возмечтал о театре: голос в себе открыл — баритон.

Другой сын Эразм тоже избрал стезю чуждую: стал военным, кавалеристом.

Василия от старших братьев и сестер отделяют десятка полтора лет. Любимец в семье. Однако чудной юноша! Поглядеть, будто церкви привержен, богослужения знает назубок, на клиросе поет, пономарю помогает.

С другой стороны… Вот, к примеру, как повел он себя во время храмового празднования.

Отец Иоанн, чуть склоняя голову, величаво взмахивает серебряной кадильницей. Чашечки ее звонко звякают, распространяя сизый сладковатый дымок. Облака ладана плывут в воздухе. Солнце из прорезей под куполом рассекает их узкими лучами.

Острия солнечных лучей вырывают из полумрака позолоту икон и сверкающие рубинами венчики над божественными ликами. Мерцают огненные язычки в лампадах и на тонких восковых свечах. С высоты стен скорбно взирают изможденные постом и молитвами святители, в их старческих руках длинные развернутые свитки с начертанными заповедями правильного жития. Святые отцы босы, их складчатые одеяния воздушны, почти прозрачны. Старцам, должно быть, холодно, их хочется пожалеть. И они удивительно похожи друг на друга. Ну, впрямь размножившиеся седобородые близнецы.

В церкви тесно, душно. Праздничная служба затянулась, кажется, ей не будет конца. Прихожане истомились, и лишь здоровяку дьякону все нипочем. Огромный, истуканоподобный, запрокинув назад гриву пышных волос, он возглашает так громогласно, что шея надулась и покраснела от напряжения: «Величай, душе моя, вознешегося от земли… жизнедавца…»

Слова сливаются в оглушительный рев. Хор отвечает речитативом: «Святителю отче Николаю…»

Выходы, поклоны, каждения, возгласы, песнопения… Все это установлено испокон веков, соблюдается строго, образуя четко слаженный спектакль. Вряд ли кто вникает в смысл его, важно лишь, чтобы не нарушалось благолепие, которое каждый понимает по-своему. Старушке в черном чепце мерещится, что батюшка в золотой ризе на фоне золоченого иконостаса сам бог Саваоф. Купчина с бородой, в суконной поддевке, истово внимает пению на клиросе и даже подтягивает надтреснутым, хриплым баском.

Чиновник в мундире акцизной палаты вместе со своей расфуфыренной женой замирает в восторге от громогласия дьякона.

Степенные домовладельцы и лавочники, мелкий служивый люд, богатые дамы в шляпах и простые бабы в платках стоят впереди, а поближе к выходу, там, где староста торгует свечами, теснятся нищие, калеки, убогие. Кого только нет в толпе! Все умиляются или делают вид, что испытывают неизъяснимое умиление от царящего вокруг благолепия.

Неизбывна тоска человека по прекрасному. Но, как и где утолить великую жажду души? «Ищите и обрящете», — наставляет евангелие. И подсказывает: «Только в храме господнем обретете искомое, там вы, люди, приобщитесь к таинствам возвышенной, божественной красоты».

Можно лишь гадать о состоянии души гимназиста, когда стоял он возле золоченой хоругви. Поначалу казалось, что церковным праздником он всецело захвачен. Старательно подпевал он хору, охотно передавал свечи, которые протягивали из задних рядов, внимательно наблюдал, как «артистически» служит отец Иоанн — его отец.

Все же долгое стояние, духота, однообразие томительны.

К тому моменту ладанные облака нависли еще плотнее, толпа молящихся сбилась совсем тесно. Взлохмаченный регент взмахивал рукой с камертоном так бурно, будто грозил певчим, хотя лицо его отражало то скорбь, то мольбу, то нежное ожидание.

К своду купола неслись туманные слова песнопения: «Взыде бог в воскликновении, господь во гласе трубне…»

— Взыде в воскликновении… — уже рассеянно вторил гимназист у хоругви.

Позади слышится шепот:

— Бледнолицый брат мой…

— Галковский?

— Я.

— Что, Галка?

— Выходи!

— Неудобно.

— Срочно!

— Зачем?

— Мундир… твой, мундир нужен…

— Кому?

— Орленеву.

— Приехал?!

Но не так-то легко покинуть видное место возле хоругви.

К счастью, явился негаданный повод. Тот по виду незначащий повод, который иногда становится катализатором взрыва событий.

Ничто не могло удержать гимназиста. Василий рванулся назад, чуть не ступил на ногу коленопреклоненной старушки, второпях задел купчину в поддевке и под укоризненными взглядами чинуши и его супруги протолкнулся к Галковскому.

Худощавый темноволосый Галковский на первый взгляд, казалось, никак не походил на рослого светловолосого Василия Шверубовича. Все же они понимали друг друга с полуслова и не только оттого, что были одноклассниками, сверстниками и приятелями. Еще более объединяла их общая страсть — та благородная, возвышенная страсть к искусству театра, которой, подчас необъяснимо, были, бывают и будут подвержены самые разные люди у всех народов.

Еще пробиваясь к выходу, Галковский успел сообщить многое. Знаменитый артист Орленев сегодня приехал в Вильну. Снял комнату у дьячка в церковном дворе. Вечером назначен спектакль «Школьная пара». Гастролер играет роль гимназиста. Но в гардеробе театра не нашлось нужного мундира.

— Разумеется, я предложил свой мундир. Не подошел. Узок… — Галковский не сумел подавить тяжкого вздоха.

— А если и мой тоже… — от такой мысли Шверубович осекся и перешел даже на шепот.

— Рискни! — Галковский подтолкнул друга к двери в квартиру дьячка.

Долговязый гимназист робко постучал в дверь.

— Войдите! — откликнулся сердитый голос из глубины комнаты. — Да входите же, черт побери! Впрочем, если из театра, предупреждаю — играть без мундира отказываюсь!

Вконец оробевший гимназист переступил порог. Навстречу двинулся человек с бритым актерским лицом. Орленев… Столь знакомый по множеству портретов в журналах. Увы! — оказался он совсем коротышкой, почти на голову ниже своего незваного гостя.

Но ни прославленный артист, ни стоявший перед ним растерявшийся юноша не ведали, что эта почти случайная встреча определит дальнейшую судьбу одного из них.