УЛИЦА КАЧАЛОВА
УЛИЦА КАЧАЛОВА
Жизнь люблю, самый процесс жизни люблю.
И не понимаю и не принимаю смерти.
В. Качалов
Города, как и люди, имеют свое лицо. Улицы их бывают красивые и оживленные — смеющиеся и поющие или унылые, как старческие морщины, когда время уже погасило человеческие мечты и дерзания. Есть и просто серые, безликие улицы, похожие на случайных прохожих, которых запомнить нельзя и не хочется.
Улица Качалова в Москве прежде называлась Малой Никитской. Артист жил здесь в лучшие годы своей жизни, когда слава его восходила к зениту, а впереди сияли новые и новые вершины успеха. Не потому ли на всем вокруг остался отпечаток его широкой, щедрой души?
Разные века встретились на улице Качалова в архитектурной гармонии. Вот особняк с фасадом в стиле дореволюционного модерна; тут жил А. М. Горький — великий современник великого артиста. Они были добрыми друзьями в жизни и в творчестве. Имена их поныне родственно перекликаются. «Дом Горького на улице Качалова», — с каким-то особым теплом произносят благодарные потомки.
А вот обширная усадьба, где находился дом, принадлежавший А. В. Суворову.
Рядом в молодом, но уже тенистом сквере стоит памятник А. Н. Толстому. На сложных путях и перекрестках искусства писатель и артист встречались часто и шли рука об руку вперед, прокладывая тропы в неведомое новое.
По соседству церковь Большого Вознесения, где венчался А. С. Пушкин, отчего этот обветшавший храм кажется совсем необыкновенным.
Чуть подалее дворец — шедевр русской классики XVIII века. Мраморные итальянские скульптуры «Парис» и «Елена» украшают обширную усадьбу дворца. Чудесный архитектурный ансамбль!
Громадный кубический дом звукозаписи замыкает улицу. Многое связано здесь с именем великого артиста. В Доме звукозаписи Качалов был «своим человеком». Сколько раз его голос записывали там на магнитофонную пленку и для грампластинок! Навеки сохраненные драгоценные записи! Досадно, что далеко не все творческое богатство удалось запечатлеть для грядущих поколений. Упущенного не вернуть.
А где же дом, в котором жил Василий Иванович со своей семьей? Его не узнать: старое здание надстроили, и оно теперь гордо высится рядом с Домом звукозаписи. Хорошее соседство!
Тихая улица. Дома словно прислушиваются к ее тишине. И что-то сами говорят шепотом. Может, о том, как ходил Василий Иванович по улице, заслужившей его имя. Годы не изменили величавой и такой ровной походки, что кажется, будто он не идет, а плывет навстречу теплому, ласковому ветру. Лицо его чуть улыбается, да и как ему не улыбаться счастливо, если все встречные, даже явно незнакомые люди так радостно приветствуют любимого артиста.
Да, его знают и любят все москвичи, как знает и любит вся страна. Вот навстречу проковыляла старушка, она словно помолодела, заметив Качалова, а он первый ей поклонился в ответ на просветлевший старушечий взгляд. Военный с широкой колодкой орденских ленточек на груди четко козырнул и почтительно уступил дорогу артисту. Вечно спешащие студенты приостановились и, оборвав жаркий спор, дружно вымолвили:
— Здравствуйте, Василий Иванович!
— Здравствуйте, друзья! — как музыкальная мелодия, прозвучали простые слова, произнесенные волшебным качаловским голосом.
— Здравствуйте — щебетнула какая-то девушка.
— Здравствуйте, милая.
Девушка зарделась от доброго взгляда, конечно, она всегда будет его хранить в мечтательной памяти, как сон первой любви: «Видела Его. Говорила с Ним. Улыбнулся мне».
Василий Иванович то и дело высоко приподымает мягкую шляпу с небрежно изогнутыми полями. И приветно улыбается необыкновенной улыбкой, от которой у всех светлеет душа.
Никто не знает, что он болен. Давно. Тяжело.
Он скрывает это от окружающих. Не хочет никого огорчать. А первый сигнал болезни ощутил еще несколько лет назад. В феврале 1940 года Качалову исполнилось шестьдесят пять лет. Юбилей был отмечен торжественно. В тот день он получил сотни поздравительных телеграмм, выслушал много поздравлений по телефону, принял несколько делегаций, просмотрел (не прочесть — сразу!) бесчисленные статьи в газетах и журналах.
Едва отгремели праздничные торжества, Василий Иванович слег. «Мой юбилей, — признавался он близкому другу, — меня очень утомил и, кроме грусти на душе, от него ничего не осталось — я так ясно чувствовал, что это юбилейное чествование — последняя генеральная репетиция того спектакля — похорон, которого не долго ждать, того окончательного «итога», перед которым этот юбилейный «итог» был предпоследним. Очень я почувствовал на этом юбилее свою конченность. Очень сразу ослабел, от напряжения может быть, от желания скрыть от людей свое настроение, от нежелания показать им свою грусть, от делания веселого лица при этой невеселой игре. В сущности, от этого юбилея я и попал в санаторий и выбыл из строя…»
«Пора шапку на брови надвинуть и навек затихнуть», — мрачно замечает Василий Иванович одному из друзей. Но в то же время пытается шутить над своими недугами:
Мой друг, я все болею
Бронхитом, гриппом, трахеитом.
Но все же я мечту лелею,
Что справлюсь как-нибудь с бронхитом.
Надеюсь, не свернет мне шею
Бронхит, и грипп я одолею.
К счастью, ему еще удавалось бороться с болезнями. Когда наступила Великая Отечественная война, он работал более обычного. На самых отдаленных фронтах по радио слышался вдохновляющий голос пламенного патриота, верного сына Родины. В тяжкие дни войны он отдавал ей все силы своего искусства — весь талант.
Качалов страстно ненавидел фашизм. Говорил:
— У меня к фашизму, и к немецкому особенно, какая-то необыкновенная острая ненависть, как к чему-то нестерпимо, остро отвратительному. Хотелось бы дожить до тех дней, когда и духу фашистского не останется на земле. Может быть, я и дотяну как-нибудь до тех дней.
Насколько позволяло здоровье, Качалов выступал с концертами в частях Советской Армии. А едва была снята блокада с осажденного Ленинграда, поехал туда кружным путем, так как нормальное железнодорожное сообщение еще не было восстановлено. Теперь и моряки Балтийского флота и легендарные защитники города-героя радовались концертным выступлениям «своего» народного артиста.
Несмотря на трудности военного времени, Василий Иванович много творчески работал. У микрофона прочел вступление к пушкинскому «Медному всаднику» и картину боя из «Полтавы», чтобы, по его выражению, «дать почувствовать слушателям величие побед русского оружия». Кроме того, записал на тонфильм чеховские рассказы «На святках» и «Студент». Последний рассказ привлекал его очень давно своей мудрой глубиной и оттого, что «прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого».
Однако напряженный труд оказался не по силам. Накануне семидесятилетия Василий Иванович заболел и почти насильно был увезен в больницу для лечения: грипп дал осложнения на почки. Болезнь грозила роковым исходом.
И, лежа на больничной постели, Качалов не порывал связи с жизнью Родины. Со всех концов страны, с фронтов войны, из-за рубежа ему приходили письма и телеграммы от зрителей, радиослушателей, друзей и всех людей, которым дороги были его талант и большое сердце.
В эти дни он был удостоен высшей награды — награжден вторым орденом Ленина.
Всенародное признание и крепкие связи с родной страной дали моральные силы для борьбы за жизнь. Весной Качалов вернулся к искусству, без которого не мог жить. Даже участвовал в большом радиоспектакле по роману Сервантеса «Дон Кихот».
— Мне давно хотелось воплотить образ великодушного рыцаря, странствующего мечтателя Дон Кихота, — делился мыслями Василий Иванович. — Бессмертная книга Сервантеса сохранила свою свежесть и силу до наших дней. С новым значением звучат для нас слова ее героя: «Нет на свете дела более благородного, чем труд солдата. На военной службе человек достигает самого дорогого — чести. Мы, рыцари и солдаты, помогаем слабым, караем низость, мстим за угнетенных…»
Образ рыцаря из Ламанча в исполнении Качалова был проникновенно глубоким, волнующим своей искренностью и правдивостью.
Победа над фашизмом окрылила, вдохновила Качалова-художника. «Какие широкие просторы открылись теперь для советской культуры! — писал он в те дни. — Мы, русские актеры, все силы отдадим служению нашему великому, свободному, могучему народу».
Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» заслуженно украсила грудь патриота.
Но немало он потрудился и в послевоенные дни. Снова часто читал перед микрофоном и на концертах. Записывал на тонфильм чеховские рассказы и цикл стихов Лермонтова. Выступал на своих творческих вечерах.
А сколько еще начал новых работ! Притом крупных, таких, как радиокомпозиция «Герой нашего времени» Лермонтова и рассказ «Холстомер» Л. Н. Толстого.
И были события, всегда печальные для артиста: прощание с любимыми ролями. Настали дни, когда Василий Иванович в последний раз сыграл роль «от автора» в спектакле «Воскресение» и Барона в «На дне». То была тяжелая, как на смерть, разлука с образами, ставшими живыми и близкими. Грустно было прощаться с благодарными зрителями.
Он очень любил природу. А в последние дни своей жизни любил необыкновенно. Вот так же в дни молодости мог с женой долгими часами просиживать на берегу озера в Швейцарии и предпочесть наслаждение природой осмотру каких-нибудь местных достопримечательностей.
Когда позволяли врачи, Василий Иванович подолгу бродил по лесу возле санатория «Барвиха», в который все чаще и чаще приходилось приезжать для лечения.
Лес манил его величавым покоем, скрытой таинственной жизнью. Василий Иванович заворожено любовался, как солнечный лучик сначала запутывался в лиственной чаще, затем пробивался к зеленому ворсу травы, отчего луговые колокольчики и ромашки еще ярче сияли своей немой красотой. Ручей, набравшийся сил после недавнего дождя и оттого осмелевший, смеясь, перепрыгивал с камня на камень. А на ветке широкоплечего вяза какие-то две пестрые франтоватые птахи чирикали свое бездумное пиччикато.
В густой траве кузнечики куют что-то под свой старательный стрекот. Трудолюб муравей торопливо волочит обломок стебля в несколько раз длиннее самого себя. Бронзовокрылый жучок силится подняться ввысь с взлетной площадки — каменного пятачка. Тщетно. Крыло у жучка надломлено: то ли стукнулся он обо что-то в неудачном полете, то ли еле удрал вот от того дятла, что неутомимо долбит ствол старого ясеня. Так или иначе, Василий Иванович считает своим долгом помочь крылатому инвалиду: бережно переносит его в сторону, подальше от грозного длинноклювого дятла.
Природа дорога и понятна Василию Ивановичу. При малейшей возможности он покидает санаторный комфорт ради общения со своими дорогими друзьями — деревьями, цветами, птицами.
Однажды, когда врачи настрого предписали «постельный режим», Василий Иванович совсем пал духом.
— Почему ты так загрустил? — встревожилась за мужа Нина Николаевна. — Доктор сказал, что тебе необходим полный покой.
— В лес бы. Уж очень здесь скучно: собаки не лают, дети не кричат, петухи не поют, только бильярдные шары стучат. — Василий Иванович махнул рукой от досады.
В своей любви к животным он не боялся показаться смешным или сентиментальным. Однажды в Кисловодске компания друзей предложила ему принять участие в прогулке верхом. Василий Иванович охотно согласился, однако, увидев, что ему досталась кобылка, кормившая жеребенка, заколебался. Все же поехал. Было известно, что кавалерист он не плохой, потому всем показалось странным, что его лошадь плелась сзади и потом вдруг повернула назад.
Веселая кавалькада возвращалась с прогулки без Василия Ивановича. Велико было общее удивление, когда на дороге возникла такая картина: качаловская кобылка стояла на обочине и кормила своего сосунка. А всадник сидел на камушке и довольно покуривал. Над ним насмехались, острили, но это его нисколько не смущало.
— Пусть покормится жеребенок — спокойно возражал он, попыхивая папиросой.
А как он любил детей! Любовь была взаимной, дети тянулись к нему. Василий Иванович никогда не «занимал» их, не приноравливался, относился, как к равным, по-товарищески. Не потому ли ребята охотно вступали с ним в разговоры, и он играл с ними со всей непосредственностью?
В то же время Василий Иванович не переносил капризных, избалованных детей, не умеющих веселиться запросто. «У ребят есть свой юмор, они должны понимать шутку», — говаривал он, всегда ценивший юмор в людях и сам умевший легко и тонко пошутить.
Но настали дни, когда все, что так он любил и к чему был так привязан, оживало лишь в воспоминаниях. Тяжкая болезнь сломила Качалова.
В те дни он целиком отдался чтению стихов. Есть люди, которые не могут обходиться без музыки, для них музыка — необходимая молитва души. Так поэзия, которую всегда любил Василий Иванович, теперь стала его всепоглощающей страстью — единственным лекарством, утишающим страдания болезни.
«В соседстве сердца» неизменно были поэты, стихи, которых он знал наизусть и читал каждодневно вслух самому себе. Читал просто, как читают письма, совсем по-домашнему.
Ты со мной, и каждый миг мне дорог.
Может, впереди у нас года,
Но придет разлука, за которой
Не бывает встречи никогда.
В глубинах души лирические строчки Щипачева негаданно встречались со стихами о Прекрасной даме Блока.
Ты отходишь в сумрак алый,
В бесконечные круги.
Я послушал отзвук малый,
Отдаленные шаги.
Близко ты или далече
Затерялась в вышине?
Ждать, иль нет, внезапной встречи
В этой звучной тишине?
Никогда со сцены не читал он столь печальных слов, обращенных к Прекрасной даме:
Все отлетают сны земные,
Все ближе чуждые страны.
Страны, холодные, немые
И без любви и без весны.
Неотвратимая страшная болезнь убивала тело, но не могла одолеть могучий, гордый дух.
Все существо Качалова рвалось к жизни, и он вспоминал слова любимого поэта:
Идем по жнивью, не спеша,
С тобой, друг мой скромный,
И изливается душа.
Как в сельской церкви темной.
Осенний день высок и тих,
Лишь слышно — ворон глухо
Зовет товарищей своих
Да кашляет старуха…
Незадолго до смерти Качалов сказал жене и сыну: «Любопытства нет, но и страха нет тоже».
Умер он внезапно — от кровоизлияния в легких — утром 30 сентября 1948 года.
Не стало великого артиста — человека широкого, щедрого сердца.
Но в Доме звукозаписи на улице Качалова навеки сохранен его волшебный голос. И он все так же пробуждает в людях лучшие чувства, зовет в дали Прекрасного.