О ЧЁМ МЕЧТАЕТ ПОСОЛ

О ЧЁМ МЕЧТАЕТ ПОСОЛ

Испокон века повелось: каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, едва пересекал российскую границу, начинал мучиться — а что там дома? Директивы — то директивами, но что варится на политической кухне за кремлевскими стенами? Каких поворотов следует ждать, чтобы не получилось так, что посол московский в старую дуду дудит, а из Белокаменной новая музыка разносится, но его, посла, никто и не предупредил.

Такие сомнения сверлили мозг не только первого русского посла Прокофия Возницына, посланного Петром Великим на международные переговоры в Вену. 300 лет спустя те же сомнения обуревали и наши души. Нет, телеграф работал исправно — шифровки поступали регулярно. Не подводили печать и радио. Но они передавали официальную советскую позицию — трескучую, многословную, которая трубила об очередных победах мудрой политики КПСС и яростно осуждала происки американского империализма. Выудить из нее новые нюансы или течения в советской политике было просто невозможно.

Пишут, например, в американских газетах, что с приходом Черненко в Москве стала меняться тональность. А мы, как ни копаемся в его речах и посланиях, не можем отыскать ее, эту новую тональность — как было все, так и осталось. Разве только хороший знакомый, приехавший из Москвы, может на ухо пошептать, если, конечно, осмелится. Да и знает ли он?

Но все равно зазывали «командированного» в гости, стол получше накрывали, баньку топили и наливали полную чарку, чтобы развязался язык, авось и скажет что— нибудь. Хотя понимали — не могли не понимать, что полагаться на эти хмельные откровения никак нельзя. Поэтому советская делегация всегда добивалась, чтобы срок каждого раунда переговоров на превышал двух — трех месяцев. А потом перерыв и скорее в Москву, чтобы самим разобраться в новых веяниях, если они, конечно, есть.

Вот и я, приехав в Москву, к министру сразу не пошел, хотя и надо было, а стал бегать по знакомым и в МИДе, и в ЦК, и в минобороны, и к тем, с кем писал речи для великих мира сего на цековских дачах. Зашел и к Александрову, ставшему теперь помощником у нового Генсека, — благо отношения с Андреем Михайловичем сложились надежные: он был моим ментором в школе писания речей и опекал по старой памяти.

Из всех этих разговоров картина складывалась невеселая. Черненко внешней политикой не интересовался, равно как и экономикой, да и всем остальным, кроме кадровых перестановок. Ему хотелось только одного — чтобы все было хорошо, как при Брежневе. В пику Андропову, которого он откровенно недолюбливал, был даже склонен несколько смягчить жесткий антиамериканский и антигерманский курс ...

Но внешнюю политику Советского Союза, ее военно— политические аспекты теперь творил «двуумвират» — крепко спаянные друг с другом Громыко и Устинов. «Военно— бюрократический комплекс» — как саркастически заметил Александров. И это его замечание меня удивило, пожалуй, больше всего. Осторожный, преданный помощник четырех Генеральных секретарей никогда раньше не допускал подобных вольностей.

Суть же «нововведений» советской внешней политики сводилась к тому, что она замышлялась этим «двуумвиратом» как зеркальное отражение американской политики. Рейган говорит о готовности к диалогу, не меняя ни в чем сути американской политики, — и мы будем заявлять точно так же, оставляя в неприкосновенности основные постулаты советского курса в отношении Афганистана, размещения ракет средней дальности в Европе, переговоров по стратегическим наступательным вооружениям и т.д. Черненко это вполне устроило. Именно в таком ключе были выдержаны той весной его речи и послания Рейгану.

В московских «политологических» кругах — научных институтах, МИДе и даже ЦК — иллюзий на этот счет не было. Там не стеснялись издеваться над советской политикой, называя ее не иначе, как маразматической. «Загнали сами себя в угол», — похохатывали одни. «Уход с переговоров — дурость», — жаловались другие. «Работаем на переизбрание лучшего друга Рейгана», — язвили третьи. И никакого уважения к власти предержащей — шутки, смешки, анекдоты. Такое ощущение, что никто не верил, что такая власть долго протянет.

* * *

Вообще, 1984 год можно считать годом затишья в ожидании перемен. Ничего нового или яркого в этот год не случилось. В Москве ожидали ухода Черненко и гадали, что будет дальше. А в Вашингтоне во всю готовились к выборам и ждали победы Рейгана.

В феврале — апреле 1984 года Черненко и Рейган дважды обменялись посланиями. В них не было ничего нового. Оба руководителя снова говорили о желании установить диалог, но ни на йоту не сдвинулись с занимаемых ими жестких позиций. Принято считать, что этот обмен не дал каких— либо ощутимых результатов, хотя и позволил несколько остудить накал напряженности.[76]