Глава XIII АНГЛИЯ (конец марта 1875 — начало апреля 1877)
Глава XIII
АНГЛИЯ
(конец марта 1875 — начало апреля 1877)
Эта старая добрая Англия…
Поль Верлен «Детки в моноклях», сб. «Воспоминания и фантазии»
В Лондон Поль приехал в двадцатых числах марта 1875 года, остановился в отеле на Фитцрой-сквер, близ Хоуленд-стрит, и сразу же подал ходатайство в университетское агентство о выделении ему места учителя в одном из частных пансионов с бесплатным питанием и проживанием. В ожидании ответа он слонялся по улицам и, чтобы чем-то себя занять, снова записался в библиотеку Британского музея. Из французов в городе он сталкивался с некоторыми беглыми коммунарами (многие из них уже покинули Лондон), да и то изредка, торопливо здоровался и старался побыстрее уйти, не имея ни малейшего желания возобновлять отношения.
Через неделю пришло предложение из Линкольншира, из «Гремма скул» в Стикни, поселка, население которого составляло около 800 человек; расположен он был рядом с Бостоном[341], то есть в двухстах километрах от Лондона. Требовался учитель французского языка и рисования. Это было как раз то, что он искал. О своем прибытии Поль сообщил телеграммой.
На следующий день, 31 марта, на вокзале Сибси, откуда и попадали в Стикни, толстощекий молодой человек по имени Том Вест, рассыльный в «Гремма скул», пристально вглядывался в лица приехавших из Лондона. Нового учителя он узнал быстро. Погрузив его тяжелый чемодан и черный сундучок в повозку, Том пригласил учителя сесть рядом и, взмахнув кнутом с криком «нно пошел, Таффи[342]!», повез Поля навстречу его новой судьбе. В мягких весенних сумерках экипаж преодолевал положенные десять километров пути, а Поль тем временем любовался полями с квадратами изгородей, на которых паслись стада овец и бегали проворные жеребята. Крученые ветви великолепных деревьев, на которых уже наметились почки, добавляли безмятежной красоте природы какую-то сдержанную радость, готовую вот-вот вырваться наружу и заискриться в лучах весеннего солнца.
Наконец показались корпуса «Гремма скул», несколько зданий неоготического стиля, и соломенная крыша директорского домика, расположенного по соседству.
Верлен рассчитывал на теплый прием — а обнаружил двух склонившихся над колыбелью женщин, миссис Эндрю, молодую жену директора школы, и одну из учительниц, мисс Хемпсток: обе были ужасно обеспокоены состоянием малышки Лиззи, самой младшей в семье, она казалась совсем больной[343]. В общем, Верлен уже довольно легко мог бы сказать по-английски, что путешествие его было приятным, что он питает надежду на то, что и т. д., но тут ему пришлось выражать сочувствие и пожелания скорейшего выздоровления, не зная толком, какие слова англичане говорят в таких случаях, и пользуясь в основном мимикой.
Вскоре появился мистер Уильям Эндрю, мужчина лет тридцати, крепкого телосложения, светлоглазый; лицо его обрамляли пышные усы и густые бакенбарды. Взгляд, полный искренней симпатии, и энергичное рукопожатие заменили церемонию знакомства. Поль запомнил первый заданный ему вопрос:
— Помыться хочешь?
А на следующий день, встав пораньше, он познакомился в саду с преподобным отцом Джорджем Колтманом, каноником, «ректором» прихода и духовным наставником школы. К счастью, этот седобородый старик оказался не только добрым и приветливым — он еще и знал французский. Они говорили минут двадцать, перескакивая с пятого на десятое, с особенностей культуры разных стран (его преподобие в прошлом много путешествовал) на литературу, с искусства на теологию, — но и этого было достаточно, чтобы священник окончательно уверился в том, что француз — человек образованный и глубоко религиозный.
Во время завтрака миссис Эндрю сообщила, что малышка чувствует себя намного лучше. Ее муж, успокоившись, повел нового учителя осматривать школу и после утренней молитвы представил его ученикам, стоявшим по стойке смирно. Он особенно настаивал на необходимости оказывать учителю Верлену должное уважение, что, как отмечает г-н Ундервуд, было связано с тем, что в этот день было первое апреля, день дураков, когда, как и у нас, традиционно полагалось шутить, зубоскалить и устраивать всевозможные розыгрыши.
Не имея ровно никакого понятия о педагогике, Поль тем не менее принялся за дело и добился от своих учеников значительных успехов как во французском, так и в живописи, которой сам никогда не учился. Он преподавал по наитию, как сердце подскажет. Его принимали всерьез, его уважали, он пришелся очень кстати. Никогда еще он не чувствовал себя так хорошо.
«Живу в семье, — пишет он 10 апреля 1875 года Лепеллетье, — мистер Эндрю молод, читает по-французски, как я по-английски, но не говорит. Чьорт пабьери! (sic). В остальном — милый, сердечный, очень образованный».
Мистер Эндрю готовился к экзаменам в университете и поэтому обратился к Верлену за помощью в греческом и в латыни. По окончании занятий Поль беседовал с отцом Колтманом, бродил по саду, временами останавливаясь, чтобы сделать пометку в загадочном блокноте, или уходил гулять в поля. Какое благотворное влияние оказывала на него эта «безумно спокойная» жизнь! После бурь он наконец достиг тихой гавани.
Благодаря своей репутации вскоре Поль стал известен за пределами «Гремма скул». Доктор Смит из Сибси пригласил его в качестве учителя для своих четырех дочерей, почтенный полковник Грентам из Кил-Холла — для своих трех. Мистер Эндрю предоставлял в его распоряжение повозку, которой управляли Том Вест или пятнадцатилетний Джон Суден, ученик «Гремма скул», который вскоре стал хорошим приятелем Поля[344]. Верлена принимали с удовольствием, поскольку он был прост в общении, умел слушать других, а при случае мог рассказать какую-нибудь забавную историю. Преподобный отец Фрэнк Безант, который служил в храме в Сибси и занимался с несколькими учениками, стал его учеником и другом. По субботам Поль ездил на исповедь в Бостон, а по воскресеньям ходил к причастию в церковь Св. Марии, где проповедовал отец Герман Сабела, который, несмотря на немецкие корни, был Полю симпатичен. Да и в самом городе у Верлена было много друзей: синьор Селла, итальянский фотограф, знавший французский, ирландец-таможенник и многие другие.
Оставалось еще время, которое Поль употреблял на общение с Мильтоном, Марлоу и Теннисоном (последний оказал на него особенно большое влияние). «Круг чтения очень широк», — пишет он Лепеллетье.
Поль открывает для себя красоту английских духовных гимнов, слушая их в церкви Стикни, где старостой и чтецом-причетником был мистер Эндрю. Какое богатство! Какое разнообразие! Какая изысканность выражений, а временами какая сила! Он всегда испытывал отвращение к убогим песнопениям, слышанным в детстве, этим «торжественным псалмам, врачующим сердца»[345].
Этот новый источник мистических откровений не замедлил оказать влияние на его творчество, что на множестве примеров показал г-н Ундервуд[346].
Его вера ничуть не страдала, наоборот, она крепла в атмосфере душевной теплоты и благочестия, которая окружала его. Всю свою жизнь, по его словам, он посвятит Святому распятию и Деве Марии, его Матери, которая сложила его руки в молитве. Он дает обет петь отныне только о славе Непорочной Девы и Ее божественного Сына. Так, например, в один прекрасный день Делаэ с изумлением прочел о его намерении написать на основе христианских сюжетов эпос под названием «Молитва» на четыре тысячи строк (нечто вроде католической «Всемирной истории», начиная с Адама и Евы)! Делаэ, который или не верил совсем, или верил, но без особого энтузиазма, не может прийти в себя. «Несмотря на мой рацианализ (sic), — отвечает он Верлену, — эта идея стихов на католические темы меня просто потрясла. Это может оказаться весьма ново и плодотворно».
Но прежде чем приняться за поэму, Верлен хочет закончить и отшлифовать сборник «В камере», который он частями, по 50–100 строк, отправляет тому же Делаэ на случай, если тот найдет «бесплатного» издателя. Но особо не настаивает, мирская слава его не волнует. «Я выше этого», — говорит он.
Рукопись, состоящая из 32 частей, сохранилась. Она начинается с обращения к читателю, о котором мы уже говорили, и содержит воспоминания о том времени, которое теперь ему кажется ничтожным (старые «коппейки»[347]), стихотворения, в которых автор возвращается в воображаемый ад (дьявольские стихи) или в реально существующую тюрьму, и, наконец, десять мистических сонетов. Можно только сожалеть о том, что сборник так и не вышел в свет, поскольку он отражает этапы перехода от отчаяния к надежде, прорыв из ада к небесам. Впоследствии стихи были распределены в случайном порядке по разным сборникам — «Мудрость», «Давно и недавно», «Параллельно».
Есть кое-какие новости о Рембо. Правда, то, что Поль узнает в апреле через Делаэ, ему очень не нравится. Наша «любопытная Варвара», не только ничему не научившись, но и, конечно, ничего не забыв, осмелился просить у него сотню франков, чтобы срочно погасить один долг. Верлен отказался, причем довольно сухо. И вот в ответ, опять-таки через Делаэ, приходит письмо, «написанное заплетающимся языком пьяницы», полное непристойных дерзостей, с плохо замаскированными угрозами шантажа[348]. Ну нет, это уж слишком! «Идиотизм 1872» в прошлом. Курица, несущая золотые яйца, приказала долго жить!
Но этот неблагодарный все еще мог навредить ему, сообщив, например, мистеру Эндрю, что тот приютил у себя в доме бывшего заключенного…
И вот Верлен, решив покончить с этой проблемой, изливает свои чувства в длинном письме к Делаэ (апрель 1875): «В конце концов, я не так много добра видел от этой „любопытной Варвары“! В самом деле, подведем итоги: полтора года я провел в известном тебе месте, мои и без того скромные сбережения растрачены, моя семья распалась, мои советы отвергнуты, а в довершение всего я сталкиваюсь с неприкрытой наглостью. Премного благодарен!» И далее о Рембо: «В сущности, он всего лишь грязный негодяй и воинствующий невежда». В настоящий момент он «свинья и грубиян», но к тридцати «он превратится в злобного буржуа, вульгарнее которого — только сама вульгарность», разве что, добавляет Поль, он «не получит урок вроде моего…». Тем не менее он «на полном серьезе» продолжает питать к нему искреннюю симпатию.
Когда потом он будет справляться у Делаэ, есть ли новости от «штутгартской штучки» и «штутгартского штудента», это можно объяснить скорее привычкой и желанием быть информированным на случай возвращения, пусть даже почти невероятного.
Рембо, натура более решительная, на детали внимания не обращал. Если разрыв, то ни шагу назад. Верлен стал для него прошлым, с которым он порвал раз и навсегда. Ни гнева, ни злобы, ни сожалений. К старому приятелю — «Лойоле», как он говорил, — он относится теперь с презрительным безразличием.
Именно это — окончательность разрыва — приносило наибольшие мучения Верлену, именно это испытание было для него самым болезненным.
Между тем вскоре он узнает, что Жермен Нуво в Англии: «Ты знаком с Нуво? — спрашивает он Делаэ. — Что это за человек? Ответь». Факт совместной жизни с Рембо в тот момент, когда сам Верлен «питался тюремной похлебкой», очевидно нельзя было считать единственным критерием. Если Поль интересуется Нуво и его моральными качествами, это означает лишь то, что он хочет понять, можно ли на него рассчитывать. В самом деле, Поль теперь жалеет, что послал ему «Озарения». Впрочем, в тот самый момент, когда он разыскивал адрес Нуво, признаваясь Делаэ, что где-то его «посеял», он «по невероятным каналам» получил от молодого провансальца письмо. В результате они встретились на лондонском вокзале Кингс Кросс приблизительно 15 мая 1875 года. Верлен очень сердечно вспоминает об этом событии в одном из своих сонетов («Жермену Нуво», сборник «Посвящения»). То, что они виделись раньше, в «Отель Дезетранже» — пусть мельком, — облегчило знакомство. Виделись знакомыми — встретились друзьями.
Тем для беседы было предостаточно: Англия и англичане (которых Нуво на дух не переносил), Рембо и в особенности рукопись «Озарений», которую Верлен настойчиво просил вернуть (он проделал путь в двести километров не только ради удовольствия поболтать с приятным человеком), и наконец, религия, от которой Нуво был достаточно далек. Он сам нам это доказывает:
О да, Бог есть, но в сколь ничтожной мере![349]
Это строчка из его стихотворения «Хозяйки», написанного в начале 1875 года.
Что такого мог открыть ему Верлен, что за считанные часы изменило его взгляд на мир и породило в душе сильнейшее духовное волнение? Этого мы не знаем, но спустя некоторое время после этой встречи Нуво, подыскавший было себе место в сельском пансионе мистера Поу, внезапно исчезает. «Я бы остался, — пишет он своему дяде Александру Сильви 26 мая 1875 года, — если бы Бог не ждал меня в другом месте… Во мне произошли такие духовные перемены, что вполне вероятно, даже внешне я не тот, что прежде».
Воспользовавшись помощью одного лондонского благотворительного общества, он возвращается домой, в Пурьер, департамент Вар.
В июле Верлен доставляет себе удовольствие тем, что приезжает в Лондон, сопровождая мистера Эндрю на его экзамен. После чего собирается поехать в Аррас к матери, счастливый, что получил наконец давно заслуженный отдых.
Делаэ вводит его в курс событий и сообщает новости: для него, Делаэ, вопрос об отдыхе просто не стоит, поскольку приходится упорно готовиться к первой части бакалаврского экзамена, продолжая при этом заниматься административными делами. Из мезьерской префектуры его только что перевели в гражданское управление мэрии Шарлевиля.
У Рембо все еще смешнее: «В настоящий момент Ремб в Марселе, и по всей видимости, прежде чем там очутиться, он обошел пешком всю Лигурию. После таких мытарств консул в приказном порядке отправил его на родину[350].
Как бы там ни было, он заявляет о своем намерении податься к карлистам (!) и изучать испанский, а также продолжает упражняться в надувательстве нескольких еще оставшихся у него друзей»[351].
Карлисты! Значит, и он тоже! Да это просто восхитительно!
Жадно интересуясь подробностями, Верлен приглашает Делаэ в августе приехать к нему на недельку, как только тот сдаст свой экзамен.
И вот его, бесконечно гордого по поводу сданного экзамена, в своем чистеньком доме в Эльброннском тупике (ныне улица Амьен), встречает г-жа Верлен. Отдых протекает в атмосфере очаровательной фамильярности поэта и любезности — порой, правда, несколько авторитарной — его матушки. «И вновь, — пишет он, — то лето встает перед моими глазами: г-жа Верлен, легкая и стройная, курсирует между столовой и кухней, где на плите булькает что-нибудь необыкновенное; поэт с трубкой в зубах ходит взад-вперед по гостиной среди старинных кресел, обитых бархатом тигровой расцветки»[352]. Делаэ веселит Поля и его мать историей о том, как Рембо потребовал от него назад подаренный ему экземпляр «Лета в аду», чтобы переподарить его одной миланской даме, которая милосердно приютила его на третьем этаже дома на Пьяцца дель Дуомо. Делаэ продолжает: «Как-то раз в гостиной, когда Верлен перелистывал альбом с семейными фотографиями, я услышал, как он глубоко вздохнул, взглянув на портрет жены, затем взял неприкрепленную фотографию Рембо и положил ее поверх первой, а потом захлопнул альбом. „Я соединил двух людей, из-за которых страдал больше всего“, — сказал он. „Как ты можешь!“ — вскричал я. „Очень просто, это правда“, — мрачно парировал он».
Верлен знакомит со счастливым Делаэ своих друзей — семью Декруа из Фиэ, деревни, расположенной по соседству с Аррасом, куда их обоих приглашают в гости на несколько дней. Глава семьи, г-н Луи Декруа, в прошлом профессор шарлевильского колледжа, жил со своей женой, школьным директором, и взрослыми детьми — старшим, двадцатипятилетним Ирене, виноделом, и Понтиком, младшим, парнем крепкого телосложения, получившим за это от Верлена прозвище Геркулес, и дочкой Антуанеттой.
Каждый день молодые люди отправлялись гулять (Антуанетта оставалась дома), причем уходили так далеко, что возвращались далеко заполночь, сотрясая окрестные леса застольными песнями, сопровождавшимися игрой Ирене на маленькой жестяной флейте, шутками и взрывами хохота. Об этом — сонет «К Ирене Декруа» из сборника «Посвящения».
Поля, берега «журчащего[353] Скарпа[354]», леса, раскиданные неподалеку деревеньки Плувен, Ро, Аметт, где показывали дом, в котором родился св. Бенедикт-Иосиф Лабрский, все эти места были ареной их буйных подвигов. По вечерам за ужином г-н Декруа, легитимист[355], поклонник Генриха V, заставлял Верлена смеяться до слез, когда его дрозд начинал насвистывать популярный мотивчик «Отец и мать Наполеон»; получалось только начало, так как птица никак не хотела выучить следующую строчку («за два су целый галлон»).
А что же сталось с Рембо после его «невероятных приключений»? Из письма Жермена Нуво от 17 августа 1875 года Верлен узнает, что Рембо вернулся в Париж. «По словам Форена, Рембо в Париже, — сообщает Нуво. — Форен добавляет также, что живет Рембо с Мерсье и Кабанером».
Письмо сопровождается забавными рисунками, описывающими путешествие из Парижа в Марсель, которое Нуво только что проделал. В час ночи он разыскивал Рембо по всему Старому Порту; показывая на тень, которая проскользнула в какое-то кабаре, он задается вопросом: «Кто знает?..»
Поль Верлен и Понтик Декруа, 1876. Рис. П. Верлена.
Верлен сделал из этого вывод, что наш пилигрим собирается вскоре вернуться в родные Арденны. И вот 24 августа он поручает Делаэ передать ему письмо, прокомментировав это следующим образом: «Я думаю, что это то, что ему сейчас нужно». Само письмо пропало, но сохранилось шуточное десятистишие, которое его сопровождало. Сохранился и небольшой набросок, изображавший пьяного Рембо за столом посреди бутылок и стаканов. Вот финал десятистишия:
Так чем же мне заняться? Дьявол! Вот напасть!
К карлистам было я хотел уже податься.
Но лучше жрать дерьмо, чем с жизнью расставаться[356].
Но Верлен не знал, что Рембо задержится в Париже, найдя, как свидетельствует его сестра, место классного надзирателя в Мезон-Альфор. Делаэ, не имея никаких новостей от Рембо, вынужден спрашивать у Верлена: «Получил ли ты долгожданное послание знатока испанской грамматики? Он задел тебя за живое? Если соберешься перерезать ему горло в какой-нибудь таверне, не мучай его слишком долго».
И с оптимизмом заключает: «Я все-таки еще питаю иллюзию, что в конце концов наша пиявка[357] перестанет дуться»[358].
Отсюда новые шуточки Верлена:
— Ну что, пиявка перестала дуться?
Но на это Поль вовсе не рассчитывает, уйдя с головой в чтение св. Фомы Аквинского и жития св. Терезы. Кажется, тем не менее, что одних благочестивых помыслов не хватило, чтобы сдержать рвущегося наружу демона плоти. В сонете, который предваряет надпись «Париж, октябрь 1875 (незадолго до второго падения)», есть намек на подобное вспышке молнии путешествие лирического героя по столице, во время которого старый Адам чуть не изгнал нового:
…И налетит тот вихрь, тот прежний, окаянный,
И снова грянет гром, и ослепит глаза
Безумьем давешним, как молнией багряной…
Молись, чтоб стороной нас обошла гроза![359]
Как и было решено заранее, Верлен возвращается в «Гремма скул» 18 сентября, следовательно, «соблазн»[360] может быть датирован сентябрем, а не октябрем. Он пересекает Ла-Манш, имея в кармане список тарифов и текущих цен на вина, которые поставляет Ирене Декруа.
— В Бостоне, — пообещал он, — я постараюсь найти покупателей.
Новый учебный год начался не с лучших предзнаменований. Во-первых, в коммерческом плане идея с продажей вин с треском провалилась: англичане, вынужден был объяснять Поль Ирене, не хотят ничего покупать, предварительно не попробовав.
Затем, другое. Рембо вернулся в Шарлевиль и не нашел там никого, кто желал бы с ним общаться[361], зато нашел на почте среди писем до востребования послание от Верлена. «Получил письмо и открытку П. В. неделю назад, — пишет Рембо 14 октября Делаэ. — Я не комментирую последние грубости Лойолы, не испытываю никакого желания сейчас о нем говорить». Письмо продолжают описания ужаса при мысли о призыве в армию и сообщение о том, что он хотел бы вновь серьезно взяться за учебу (на бакалавра естественных наук).
Но вскоре все возвращается на круги своя. Делаэ, которому мало платят в Суассоне, к большому удовольствию Верлена возвращается в Шарлевиль. «Как только приедешь в Шарлевиль, не забудь сообщить мне свой новый адрес, — пишет Верлен. — Что новенького у пиявки?»
Едва получив это письмо (то есть примерно 18 октября), Делаэ случайно встретил на улице Рембо, строго одетого, в котелке (об этой сцене напоминает рисунок, сделанный специально для Верлена[362]). Они были счастливы встретиться вновь: дружба напоминала о молодости. Возобновились прогулки в долине Мааса — будто и не было разлуки. Что же на тему «перестать дуться», то тут Делаэ намеренно сгущает краски, дабы у Верлена не оставалось никаких иллюзий на этот счет:
«Хотелось бы, чтобы он закончил дни свои — мы обсуждали это там[363] — в какой-нибудь психиатрической лечебнице. У меня такое впечатление, что он уже движется в этом направлении. Все просто: алкоголь. Несчастный хвастается — почти скороговоркой, что для него удивительно, — тем, что дал пинок под зад всей Вселенной».
Следующие несколько строк должны заставить Верлена содрогнуться:
«Что до тебя, то он считает, что ты всего лишь скряга, твое поведение — „свинство или проявление неприязни“. Он был у твоей матери в Париже. Портье сказал ему, что она в Бельгии. Ему (красавцу нашему) известно, что ты поехал в Бостон, но он думает, что в данный момент ты уже вернулся в Лондон. Разумеется, я ничего не знаю, я тебя совсем потерял из виду»[364].
Эта информация, полученная, возможно, через Жермена Нуво, привела Верлена в полное смятение: он умоляет всех своих друзей и адресатов хранить в строжайшей тайне его местопребывание и распустить слух о том, что он якобы уехал в Америку!
Именно этим временем датируется знаменитое стихотворение, в котором клеймятся позором гордыня и упрямство «вертопраха»:
Гордыня лишь одна блестит в очах героя,
И первородный Грех, и радости утробы…
О Господи, спаси сей плод бессильной злобы![365]
Но Верлена ждет еще более тяжелое разочарование. В июле он послал Лемерру несколько стихотворений (включая сонет «О прелесть женская!», который позднее будет включен в сборник «Мудрость») для публикации в третьем томе «Современного Парнаса». «Мне кажется, — пишет он 7 июля Эмилю Блемону, — что мое имя должно быть в 3-м Парнасе хотя бы из соображений симметрии — иначе это воспримут как опечатку».
Однако в октябре 1875-го редколлегия — «Комитетос Граций», как ее называли, — отклонила его стихи. Франсуа Коппе и Теодор де Банвиль воздержались, а Анатоль Франс проголосовал против, мотивируя это так: «Ни за что. Автор недостоин, а его стихи — одни из самых плохих, какие мне когда-либо приходилось видеть». Эта инвектива со стороны родных авторитетов задела Поля очень глубоко, хотя он всячески пытался это скрыть.
«Не очень-то я удивился объявленным результатам, — пишет он Блемону 27 октября, — и не очень-то расстроен. Что касается того, что вы мне говорите, то это ужасное свинство, ну а что до меня, то я дурак в квадрате, если не в кубе».
На самом деле, этот своеобразный остракизм, которому он был подвергнут вместе с Бодлером, Малларме и Шарлем Кро, был для него тяжелым ударом.
К счастью, Нуво начал в Париже настоящую битву с бородатыми старцами Парнаса («Пернаса», — говорил он презрительно) и их приспешниками, «омерзительными и ненавистными всем». Вместе с Шарлем Кро и еще несколькими друзьями Нуво начинает готовить сатирический сборник «Современный Монпарнас», окончательное название которого будет «Реалистические десятистишия». На встречах у Нины де Калльяс Нуво был единственным, кто осмеливался произносить вслух имя Верлена — о нем забыли, будто он умер. «На месте Верлена, — сказала как-то Нуво Нина, — я бы смело вернулась в Париж, обошлась бы без походов к Вольтерам и свиданий с прежними приятелями (в общем, малоприятных), ну а когда придет успех (в театре или через газеты), обо мне вспомнят, если для меня вообще это имеет какое-нибудь значение!» Слова Нины, переданные Нуво, ободрили Верлена. «Не прибавлю к этому ничего нового, — пишет далее Нуво, — так как видя, как вы изменились, я мысленно спрашиваю себя, есть ли вам смысл оставаться далее в Бостоне».
Золотые слова, дорогой друг! Ей-богу, не он не достоин Парижа, а Париж не достоин его! Но чтобы укрепить шаткое душевное равновесие, нужна еще одна передышка. «Я по-прежнему не вижу никаких причин к тому, чтобы жалеть о принятом год назад решении, — пишет он 8 февраля Эмилю Блемону. — Сейчас, в нынешних условиях, оно становится окончательным: мне нужен покой любой ценой, место вдали от всяких беспокойств… и мудрость!»
С начала учебного года, в сентябре, Поль твердо решает не задерживаться более в «Гремма скул» и обосноваться в Бостоне. В ноябре он не стал продлевать контракт. Все, чего смог добиться настойчивыми уговорами мистер Эндрю, искренне его любивший, — чтобы он остался хотя бы до ноября.
Каковы были причины такого решения? Разве он не был счастлив? Не был свободен от забот? Причины, которые он перечисляет сам: «сррррррредства (sic)», отсутствие развлечений, тяготы деревенской жизни, особенно зимой, свободолюбие — скорее всего, просто поводы. Вполне возможно, что гораздо больше угнетало, постоянно мучило его то, что ежедневно он видел перед глазами дружную христианскую семью (в которой, по жестокой иронии судьбы, одного из детей звали Джорджем). У Поля тоже были молодая жена и сын, но Рок вынудил его скитаться и прислуживать другим.
И все это «за красивые глаза» Рембо, способного на одни оскорбления и насмешки! Ах, как же он был на него зол! Письмо к Делаэ от 27 ноября 1875-го, в котором речь идет о Рембо, полно страшных обвинений в адрес «мерзкого фигляра» (так оскорбительно отозвался о Рембо Эрнест д’Эрвильи[366]). Когда Делаэ сообщил Верлену о том, что «наша Варвара» собирается начать подготовку к экзаменам в Политехническую и в Центральную школы, того словно прорвало: «Какой осел, которого даже ослы назвали бы ослом из ослов, посоветовал ему поступать в Политехническую?» Правда, чуть ниже он добавляет: «Если тебе попадутся на глаза его стихи (старые), прошу тебя, перепиши их и пришли мне».
«Его стихи? — отвечает Делаэ. — Да у него давно уже нет вдохновения. Я даже думаю, что он уж. и забыл о том, как оно выглядит».
Рембо больше решительно ни на что не годен.
Тем не менее некоторое время спустя, перед тем как уехать на рождественские каникулы, Верлен послал ему из Лондона — как обычно, через Делаэ — последнее письмо, датированное воскресеньем 12 декабря 1875 года, в котором он умоляет Рембо стать наконец посерьезней и задуматься о том, где правда, а где ложь.
«Я бы так хотел видеть тебя прозревшим, мыслящим. Мне очень горько знать, что ты занимаешься такими глупостями, ты — такой умный, такой способный (удивляешься? а это правда!). Я взываю к твоему отвращению ко всему и вся, к твоему гневу, перед которым ничто не устоит — и это гнев праведный, хотя ты и не знаешь, почему это так».
Конец письма довольно сухой:
«Прошу — сохрани в своей душе немного доброты (ну да!), немного уважения и немного тепла для того, кто всегда будет твоим другом, ты это знаешь.
Твой всем сердцем, П. В.
Я еще изложу тебе свои планы (в них нет ничего особенного) и дам советы, которым, я очень надеюсь, ты последуешь. Речь идет не о религии, хотя, как только ты ответишь мне „properly“[367] через Делаэ, я стану настойчиво советовать тебе обратиться к ней».
Разумеется, Рембо не ответил на столь неуклюжее письмо. Удивительно, что он не порвал его в клочки.
Что же касается Верлена, то он решил пренебречь рождественскими торжествами в «Гремма скул» и приблизительно 20 декабря уехал. В Аррасе, где его баловала гостинцами мать, в Фьефе, где он вновь встретился с семейством Декруа, Поль нашел утешение всем бедам и невзгодам этих мрачных месяцев.
Но в Бостоне возникли проблемы с устройством на работу, и поэтому он должен был месяца на три остаться у мистера Эндрю.
Поль был бы очень рад видеть у себя в Бостоне Жермена Нуво, которого он пригласил приехать вместе с сестрой Лоранс, чтобы помочь отцу Сабеле украсить церковь; но в письме от 17 января 1876 года его друг выражает сожаление по поводу того, что не смог приехать: не позволяло финансовое положение. В качестве компенсации Нуво дарит Верлену несколько прекрасных рисунков с изображениями Латинского квартала и салона Нины, сопровождая посылку следующей фразой: «О Рембо никаких новостей — почему это я боюсь писать его имя полностью?»
К счастью, умница Делаэ взял на себя труд восполнить этот пробел. Несчастный Артюр недавно потерял юную сестру Витали, которой было всего семнадцать, и к тому же страдал сильнейшими головными болями, которые он относил на счет своей шевелюры: возможно, поэтому он побрился наголо, и его голова теперь напоминает яйцо (прилагался рисунок, подписанный «голова под машинку»[368]).
В конце января Делаэ сообщил о новом увлечении «красавца»: он теперь «прилип к пианино» и насилует несчастный инструмент круглые сутки. Верлена это известие позабавило, и он не отказал себе в удовольствии изобразить Артюра, терроризирующего своими музыкальными штудиями мать и владельца дома. Надпись внизу гласила: «Музыка примиряет людей»[369].
И опять молчание. А за окном не переставая льет дождь, и все сидят по домам (осадки в тот год были просто катастрофическими). Делаэ вынужден повторяться: «Для него все человечество — один сплошной сброд, он скатывается все ниже и ниже, и вполне возможно, что закончится все это каким-нибудь несчастным случаем». Это будут последние новости из Шарлевиля, так как в феврале Делаэ навсегда покинет этот город, получив место преподавателя в коллеже Нотр-Дам в Ретеле[370]. Вместо новых деталей из жизни Рембо Верлен будет отныне получать от Делаэ столь же вдохновенную иллюстрированную «хронику событий», героями которой станут лицеисты (одному из них он в шутку приделал голову Верлена), его коллеги-преподаватели и он сам.
Несчастный изгнанник очень нуждался хоть в капле юмора и хорошего настроения: он начинал серьезно скучать. В письме к Эмилю Блемону от 8 февраля 1876 года он признается, что жизнь его тяжела и беспросветна. Впрочем, он не жалеет о том, что не вращается в парижских кругах, которые называет «вавилонским столпотворением», «сушим адом», хотя и не представляет себе в будущем жизнь где-нибудь в другом месте. Но это потом. А пока приходится «отчаянно зубрить английский».
Скука становится настолько невыносимой, что в начале марта он просит мать навестить его. Ее приезд — луч света в темном царстве. Комнату для нее находят в доме деревенского портного, мистера Ловела. Своей сердечностью и прямотой ей удалось покорить всех членов семьи Эндрю от мала до велика: детей она баловала сладостями и даже большому пуделю Нерону и коню Таффи доставались леденцы! Все жители Стикни вскоре познакомились с доброй старушкой-француженкой. Ей был представлен даже известный в округе философ доктор Максвелл, прославившийся своим свободомыслием. Во время поездок в бостонскую католическую часовню г-жа Верлен очень уставала и поэтому обычно вместе с сыном и семьей мистера Эндрю посещала англиканский храм в Стикни, где во время службы читала текст мессы по своему молитвеннику. Она всем нравилась, и всё — за исключением английской кухни — нравилось ей. Но наконец настало время принимать окончательное решение.
«Поговорил вчера с моим начальником, — пишет Верлен Делаэ (март 1876). — Очень возможно, что уеду в конце месяца. Расстаемся в прекрасных отношениях, я получаю великолепную рекомендацию. На какое-то время задержусь в городе, пастор (Лойола!) обещал мне свою помощь».
Ах, какими трогательными были проводы! Плакали все. Школьный экипаж увозил Верлена, его мать и их вещи на новое место, в бостонскую гостиницу «У кита», что на улице Мейн Ридж, дом 48, владельцем которой был некий Уильям Кейтс. Для преподавателя жилище оказалось мало приспособлено. Комнаты располагались прямо под баром, в подвале которого, похожем на музей в гроте, с полами, выстланными мозаикой из ракушек, изображавших морских чудовищ, был выставлен огромный скелет кита, выброшенного на берег в устье местной речушки Уитем около сорока лет назад. В святая святых допускались только самые уважаемые клиенты.
Верлен дал объявления в газеты «Бостон Гардиан» и «Вестник Линкольншира». Вот одно из объявлений, найденное г-ном Ундервудом: «Монс. Поль Верлен, бакалавр юриспруденции, выпускник Парижского Университета, дает уроки французского, латыни и рисования. Наилучшие рекомендации. Адрес: Бостон, улица Мейн Ридж, 48»[371].
Кажется, в результате у него оказалось 2–3 ученика, не считая брата отца Сабелы, высокого немца, который сражался при Седане. По-французски он не говорил, Верлен, в свою очередь, не понимал немецкий, поэтому объясняться приходилось на плохом английском.
В конце апреля 1876 года Делаэ рассказал Верлену, что Рембо снова вляпался в историю. Произошло это во время прогулки по Вене, откуда он собирался попасть в Варну в Болгарии и там сесть на корабль в Аравию. Как только Верлен об этом узнал, он тотчас же отписал, что хочет знать все подробности приключений «венского красавца». Новый рисунок с подписью «Путешествия — лучшее образование для молодежи[372]» иллюстрирует торжественное начало приключения.
В Вене Артюр, выпив слишком много пива, по неосторожности заснул в экипаже, который нанял для прогулки по городу. Проснувшись, он обнаружил, что лежит на мостовой без пальто, документов и денег, а пройдоха-кучер, обчистив его до нитки, смывается, неистово нахлестывая свою кобылу. И вот бедный Артюр становится уличным торговцем, стараясь хоть чем-то прокормиться в австрийской столице, но после первого же столкновения с полицией его препровождают к баварской границе, откуда, пристыженный, он возвращается в Шарлевиль. Что ж, и для Верлена, и для Делаэ это хороший повод для новой серии рисунков. Делаэ изображает «возвращение блудного сына», следующего под конвоем через Баварию с «пасспортом»[373] в руках. Ну а Верлен изображает его на улице «Атамщуштрассе» совершенно голым и рвущим на себе волосы от отчаяния, в то время как мошенник-кучер издалека показывает ему нос. Размышления разочарованного Артюра становятся сюжетом новой «коппейки»:
Ограбленный Рембо. Рис. П. Верлена. Над рисунком — «коппейка».
Что сказать вам, я не знаю: вот попал — так уж попал;
Был бы рядом полицейский, я б его измордовал.
Значит, выбрался я в Вену. Думал я, что был хитер —
Целый ворох документов в карманах с собой припер.
В местных кабаках нажрался, так что лыка не вязал,
И извозчик ненавистный меня гнусно обокрал,
Лишь штаны одни оставил. Вы ответьте мне, друзья —
Разве это справедливо?! Ладно. Ну и, значит, я
Вену, что твой дог, обрыскал, но найти его не могу.
Так лучше в Шарлевиле жрать мегерино[374] дерьмо![375]
Мотаться по урокам и потягивать по вечерам винцо с синьором Селлой в окружении навевавших тоску китовых костей Верлену вскоре наскучило — он решает уехать из Бостона. 1 июня он едет в Лондон и там живет до конца месяца, до своего возвращения во Францию. Вполне возможно — на этом настаивает г-н Ундервуд, — после отъезда матери во Францию Поль переехал из гостиницы в комнату, которую вместе со своей сестрой сдавал молодой человек по имени Суден. Что бы там ни было, свой план Поль привел в исполнение, окончательно решив подыскать себе на будущий год другой пансион. На собственном опыте он теперь, убедился, что это самый надежный путь.
В благодарность за прошлогоднее приглашение погостить в Аррасе в июле 1876-го Делаэ позвал Верлена на несколько дней к себе в Шарлевиль. К тому же это давало возможность познакомиться с родным городом Рембо, который был Полю плохо известен — в декабре 1871-го по дороге в Пализёль у него не хватило времени даже на то, чтобы пересечь вокзальную площадь. А теперь можно было полюбоваться великолепной Герцогской площадью, элегантной Старой Мельницей, нежными изгибами Мааса, увидеть дом Рембо на улице св. Варфоломея. Не было только коллежа: он сгорел во время пожара 6 мая 1875 года[376]. Поль гулял в Мезьере, который постепенно восстанавливали после бомбардировки во время франко-прусской войны. Он был счастлив. «Чувствует себя превосходно, — пишет Делаэ. — Подвижный, гибкий, тело, как на шарнирах, очень живой. Потрясающее соединение мальчишеской фантазии и горького жизненного опыта».
Но у Делаэ еще не начались каникулы, и он вскоре должен был вернуться в Ретель на сдачу второй части «чертовою» экзамена на бакалавра, в чем он, впрочем, не преуспел, схлопотав очень низкую оценку по математике. Ничего не поделаешь! Придется пересдавать в Нанси во время ноябрьской сессии.
По возвращении в Аррас Верлен, по его собственным словам, ведет отшельническую жизнь, появляясь в кафе Сампёр только по субботам, чтобы полистать иллюстрированные журналы. В письмах он буквально засыпает Делаэ вопросами о Рембо: что с ним? Он так давно уехал, наверное, он сейчас уже где-нибудь в Заире или в Конго! Артюр фигурирует в письмах под новыми именами: «кафр», «готтентот», «сенегалец» и т. п. Но Делаэ ничего определенного сказать не может: «Новостей о готтентоте все нет. Как он там? Быть может, кости его белеют на вершине какой-нибудь знаменитой пирамиды?[377]» Или: «О сенегальце никаких новостей, правда, я тут недавно узнал, что дагомейский[378] султан в минуту гнева велел схватить всех европейцев, которые на свое горе оказались в тот момент в его гостеприимной стране»[379].
Иллюстрируют переписку новые графические фантазии: Делаэ представляет Рембо туземным царьком, специально посланным из Шарлевиля миссионером, кафром, с ног до головы покрытым татуировкой и т. д. Затем в игру вступает Нуво: в письме к Верлену от 21 августа 1876 года он изображает Рембо на фоне «негритянского пейзажа», в пустыне, бегущим за собственной шапкой. Но настоящим шедевром стала его картина[380] (известная нам только благодаря копии, сделанной рукой Делаэ), на которой профиль Рембо виден в пучине волн, подобно случайно выплывшей наяде; Верлен курит огромную трубку, Делаэ с помощью огромной подзорной трубы пытается проникнуть за линию горизонта, а сам автор, которому «на все наплевать», расположился на соседней скале. Над Рембо, как странный головной убор, — «хохочущая луна».
Но пора было подумать и о серьезных вещах.
Живя с июля в Лондоне, Верлен сразу же начал подыскивать себе к началу учебного года новое место работы, поэтому в сентябре ему оставалось только дать окончательное согласие.
Его позвали в Борнмут, местечко на берегу Ла-Манша, напротив острова Уайт, как он сам говорит, в город, «замаскированный под деревню».
Обширная равнина, поросшая ельником, вереском и лавром, была усыпана кирпичными домиками на швейцарский манер, кое-где виднелись белые виллы; обломанная скала, кладбище на холме, а внизу, у самой воды, песчаный пляж. На горизонте выделялись только внушительных размеров храм без шпиля и остроконечная колокольня католической церкви. Здесь все располагало к мечтаниям. В замечательном стихотворении «Борнмут» (сборник «Любовь») Верлену удалось передать мягкость полутонов подернутого дымкой неба и строгость уединения этого дикого края.
В глубине плато располагался пансион св. Алоизия (св. Луиджи де Гонзага[381]), большой дом в швейцарском стиле с прекрасным видом на море. Директор пансиона Фредерик Ремингтон, бывший пастор, обращенный в католичество, строгий бородатый человек с лорнетом, проживал там с женой и сестрой. В пансионе было около дюжины воспитанников — дети со слабым здоровьем или же отпрыски богатых семейств, готовых платить бешеные деньги за воспитание в пансионе.
Верлен преподавал французский, латынь (немного) и рисование (совсем чуть-чуть). Когда позволяло время, он водил своих учеников на пляж и иногда сам купался вместе с ними. Дисциплина была для Поля предметом постоянного беспокойства, так как «мальчикам» она не очень-то нравилась; некоторые шотландцы вели себя прямо как «настоящие чертенята». На одной из фотографий этого времени Поль, чопорный, как протестантский священник, стоит рядом со своим учеником Альфредом Шнидом, черты лица которого удивительно напоминают лицо молодого Оскара Уайльда. «Каждое воскресенье ходим на католическую службу, — рассказывает Поль, — в маленькую изящную церквушку, прилегающую к иезуитской кокетке».
Г-н Ундервуд уточняет, что речь идет о церкви Сакре-Кёр, освященной в 1876 году. Из трех отцов-иезуитов, служивших в ней, один раньше был пастором, а другой приходился племянником кардиналу Мэннингу[382].
Осень в этом забытом богом краю прошла в размышлениях, перечитывании Теннисона и подготовке нового сборника «Мудрость», который рассказывал о религиозном опыте неофита. Возможно, именно в Борнмуте было сочинено знаменитое
Эта песенка плачет смиренно,
Чтобы вы оглянулись украдкой.
Плачет тихо, томительно, сладко,
Шелестит, как на отмели пена[383].
Мольба, обращенная к Неблагодарной, которая замкнулась в презрительном молчании. Сиври считает, что он послал ей это стихотворение, полное надежды и любви. Сколько раз, сидя на берегу моря, он поверял ему, как единственному другу, свои мечты о простом тихом счастье, на которое он имел право и в котором ему отказали там, на другом берегу Ла-Манша. Как сладок был бы покой, который
как звезда, вас поманит спасением[384].
Упорство и терпение волн поддерживали в нем призрачную надежду:
Прекраснее море,
Чем наши соборы,
На вольном просторе
Немолчные хоры,
Могучей стихии —
Гимн Деве Марии![385]
Колокольный звон, доносившийся по вечерам из церквушки, прерывал его мечты; Поль крестился и шел домой с крестной мукой в сердце.
Правда, с континента приходили новости: Делаэ, занимаясь усерднее иных своих учеников, «корпел» над ненавистной математикой. О Рембо речи больше не было. А Нуво сообщал о свадьбе своей сестры и молодого нотариуса по имени Евсевий Манюэль, родом из Руссе[386]. У других жизнь шла своим чередом, а его, казалось, замерла в каком-то тягостном и бесплодном ожидании.
На рождественские каникулы Поль через Лондон снова поехал в Аррас. После этих душных месяцев жизнь ненаглядного дитяти, которую умела организовать для него мать, показалась Полю такой сладкой! Он посылает несколько стихотворений (возможно, в их числе было и «Эта песенка плачет смиренно…») Виктору Гюго, мнение которого имело для Верлена гораздо большее значение, чем признание на чахнущем Парнасе.
«Ваши стихи попросту великолепны», — ответил мэтр в письме от 24 декабря. Это письмо приободрило Поля. Правда, конец письма снова разбередил его рану. «Преклоняюсь к стопам Вашей очаровательной жены», — добавлял Гюго, уверенный в том, что автор стихов вновь обрел счастье подле той, которую любил. Увы!
Именно тогда Верлен принимает решение распрощаться с Англией и вновь завоевать Париж, чего бы это ни стоило. Чтобы не создавать проблем г-ну Ремингтону, он предупредил, что будет работать у него до Пасхи, то есть до конца марта, а потом будет считать себя свободным от каких бы то ни было обязательств.
Впрочем, пока он строил планы на будущее, как-то раз в январе 1877 года в голову ему пришла мысль, которую он немедленно привел в исполнение: «Почему бы не съездить в Париж, чтобы прозондировать почву?»
Г-н Истас принял его вместе с матерью. Лепеллетье уверил его в том, что он может рассчитывать на его помощь, как только приедет.
15 января он пишет обо всем Ирене Декруа: «Завтра утром возвращаюсь в Англию, в Борнмут (адрес: Вестберн Террас, 2), где надеюсь получить от вас новости и откуда уеду ориентировочно 1 апреля на неделю в Лондон, перед тем как окончательно вернуться в этот Париж, который видел мою юность и, возможно, увидит мою старость, если я до таковой доживу»[387].
Вернувшись с континента 19 января, Поль делится своими планами с Лепеллетье: «Здесь я, возможно, задержусь еще месяца на три, после чего, вооружившись образцовыми рекомендациями, уеду и снова поселюсь в мировой Столице, „где все веселятся“, как сказал поэт».
Но это только слова, на деле у него нет абсолютно никакого желания «веселиться». Его намерения не идут дальше того, чтобы отныне жить «по-монастырски, имея одну-единственную радость — встречаться время от времени с сыном». Самого скромного места — «неважно где, пусть будет даже не очень подходящим» — ему вполне достаточно.
В конце января пришло письмо от Делаэ, в котором тот сообщал о возвращении Рембо. Само письмо утрачено, но по содержанию оно наверняка походило на письмо того же Делаэ Эрнесту Мило от 28 января: «ОН ВЕРНУЛСЯ!!!»
«Сенегалец», которого давно считали погибшим, просто-напросто отправился в путешествие на Яву. Его приняли в нидерландскую колониальную армию, откуда он дезертировал 15 августа 1876 года и вернулся в Шарлевиль, совершив удивительное путешествие из Семаранга (Индонезия) в Ливерпуль, во время которого обогнул мыс Доброй Надежды, попав там в страшную бурю, а потом забрался на север, в саму Исландию! Из Ливерпуля Артюр приехал в Гавр, а оттуда через Париж в Шарлевиль. Оплачивал он эту фантастическую поездку из пособия, полученного при добровольном поступлении на службу. Он очень устал, но все его разговоры были только о том, как бы побыстрее уехать из Шарлевиля снова.
Верлен отметил новость новой «коппейкой»:
О-ля-ля, далеко же ушел я вперед со времен той последней
«коппейки»!
Но какое мне дело, куда занесет меня ветер привольный!
В Сенегал я сбежал, и вернулся назад через Яву, Суматру и остров,
Где лежит Бонапарт, чтоб ему было пусто в могиле![388]