Глава XVIII НА ДНЕ (февраль 1886 — 20 марта 1888)

Глава XVIII

НА ДНЕ (февраль 1886 — 20 марта 1888)

В конце концов голод и невроз одолели этого славного юношу, одержимого «идеей» женщины.

Поль Верлен «Пьер Дюшатле»

Беда не приходит одна. В феврале 1886 года умерла тетя Роза, и по этому случаю Верлен приезжал в Аррас и Фампу — в последний раз. Не одни только нежные чувства к тетке повлекли его туда, но и надежда получить наследство. Увы! Из 2400 франков, причитавшихся ему, 900 сразу ушли на оплату долгов, так как кредиторы через своих поверенных, адвоката из Арраса и нотариуса из Орияка, потребовали погашения. Через месяц, 22 марта, в возрасте 62 лет скончался брат дорогой сердцу Поля Элизы, Виктор Монкомбль.

Но вернемся к несчастному, отчаявшемуся, больному и в конец разорившемуся Верлену. Он наконец осознал, какую глупость совершил, отдав свою долю наследства от матери Матильде. Он несомненно имел на эти деньги большее право, чем его бывшая жена, если она вообще имела какое-то право на них.

27 февраля, то есть через два дня после того, как Верлен широким жестом отдал Матильде все унаследованные им ценные бумаги, Лепеллетье предпринял попытку связаться с бывшей г-жой Верлен и потребовать вернуть все назад законному владельцу. К тому же срок оплаты долговых обязательств неумолимо приближался. Но аргументы Лепеллетье, уповавшего на бедственное положение друга, навели Матильду на мысль, что ее просят об одолжении. Она была в нерешительности, разузнав потихоньку у г-на Жюльена, лечащего врача Поля, о причинах и о том, насколько долго может продлиться болезнь бывшего супруга. Когда Ванье стало известно об этом, он взвился от возмущения. «Мысль, что она явилась к нам на помощь, очень осчастливила бы ее, — говорил он врачу. — Нет. Ему не нужно ничье сострадание, это унизительно».

Тем временем кипы счетов от Шози, г-на Жюльена, аптекаря, из гранитного цеха росли с каждым днем. Не имея возможности их оплачивать, Поль посоветовал своим кредиторам обращаться к г-дам Моте или их адвокату: они завладели его наследством, пусть они и платят!

Г-н Гийо-Сионе взял дело в свои руки. Он передал спорное имущество на хранение третьему лицу, и 11 февраля на часть этого имущества был наложен арест в обеспечение задолженности по алиментам в размере 16 715,67 франка. Во избежание суда адвокат составил мировую, и 28 мая 1886 года Верлен подписал ее. По этому документу, обнаруженному Андре Виалем^[513], Верлен отказывает наследство матери в пользу бывшей супруги, Матильды Моте, в качестве уплаты по долговым обязательствам. Она, со своей стороны, выплачивает Верлену 3500 франков для покрытия его долгов г-ну Шози и врачу, и к тому же отказывается от претензий на недвижимость. Поль Верлен обязуется выплачивать алименты в сумме 1200 франков в год до достижения его сыном совершеннолетия.

Верлен, застигнутый врасплох, подписал все без возражений. 3500 франков сразу перекочевали в карман кредиторов. По завершении этого процесса, 13 декабря 1886 года Верлен напишет: «Дела с моей бывшей женой улажены, разумеется, за мой счет».

Оставшихся у него к тому моменту сбережений едва хватило бы на две недели.

И тогда, собрав волю в кулак, он отчаянно бросился в бой. Прошло время бесплатной работы в газетах. «Мне нужны деньги», — с этими словами обращается он к окружающим, прежде всего к Ванье.

Забавное совпадение — 7 февраля 1886 года выходит в свет очередной номер «Лютеции», где с возмущением рассказывается о некоем поэте, посчитавшем возможным требовать плату за свои стихи… и с этого же дня Верлен перестает работать в этой газете.

В феврале он передал Ванье рукопись «Воспоминаний вдовца», а в марте — «Луизу Леклерк». Кроме того, он рассчитывал на деньги за переиздание «Галантных празднеств» и «Романсов без слов». Делаэ и Шози помогали ему, носили издателю статьи для «Современных людей» и возвращались каждый раз с десятифранковой монетой.

Все эти усилия позволяли ему держаться на плаву.

В марте 1886 года в гостинице «Миди» вновь поселилась огненно-рыжая девица, давняя знакомая Поля. И это обстоятельство немного порадовало Верлена. Однажды он пригласил ее поужинать. Она стала его любовницей. Ее звали Мари Гамбье. Она родилась в Амьене и рано вышла на панель. С ясными глазами, светлыми волосами, рыжеволосая и пышнотелая, она, казалось, сошла с полотна Рубенса. «В красном корсаже в белый горошек она похожа на пожар», — писал Верлен. И он очертя голову бросился в огонь. Он писал об этом романе и в стихах («Принцесса Рукина» в сборнике «Параллельно»), и в прозе («Два слова о девушке» в «Такой вот истории»). Он не отдавал себе отчета, насколько низко пал — его подружка не собиралась уходить с улицы. «Это дело по мне», — говорила она. Зов плоти заглушил последние понятия о морали. Однажды она заявила: «Я сделала это, чтобы забыться!» Может, и пила она, чтобы забыться, и он не отставал от нее. Как-то вечером его видели на улице, обезумевшего, с револьвером (по-видимому, принадлежавшим Шози) в руке. «Я убью свою жену», — кричал он. Официанту из гостиницы с трудом удалось утихомирить его^[514].

Но это была далеко не последняя женщина в жизни Верлена, лишь одна из многих. Она бросила его под смехотворным предлогом: «Ты слишком ученый для меня». На самом деле просто нашла себе любовника побогаче.

Весной 1886 года грянула литературная лихорадка под названием «декадентство», назревавшая уже около года. Эпитетом «декадентский» уже давно насмешливо называли атмосферу конца века, странную, болезненную атмосферу распада. Новым было то, что группа молодых поэтов, как это сделали когда-то «Озорные чудаки», гордо заявила: «Мы упадок периода Империи!», чем спровоцировала немало нареканий. Это была аллюзия на знаменитое «Я римский мир периода упадка»[515] Верлена из стихотворения «Томление», напечатанного в «Шануаре» 26 мая 1883 года и включенного позднее в сборник «Давно и недавно».

Сказать, что так зародилась новая школа, значит не сказать ничего. Произошло то же самое, что случилось, когда о себе заставил говорить сюрреализм — всплеск новой эстетики, оригинальной этики, чистой метафизики.

Своими средствами было начато издание газеты «Декадент», которая, по мнению ее издателей, должна была перевернуть мир. Но все это интересует нас лишь настолько, насколько это связано с жизнью Верлена. А связь здесь самая что ни на есть тесная, так как Поль, сам того не желая, оказался в эпицентре событий.

Во главе всего стоял Анатоль Бажю (настоящее имя Адриан Бажю), сын мельника, бывший учитель младших классов в Сен-Дени, недавно переквалифицировавшийся в журналисты, смуглый, черноволосый, маленького роста, «постаревшее дитя», как говорил о нем Лоран Тайад; скорее безумный, чем гениальный, скорее умелый, чем вдохновленный, он добивался всего настойчивостью, а не умом. Его главным единомышленником был поэт-денди Морис де Плесси (настоящее имя Морис-Сильвен Фландр), отличавшийся утонченностью нарядов и манерностью речи. Он был абсолютно искренен, говоря, что единственное, к чему он стремится, — это ничего не делать. Очень милый, но лишенный малейших признаков таланта. Среди прочих назовем Патерна Берришона (настоящее имя Пьер Дюфур[516]). Родом из Иссудена, он носил бороду, учился изящным искусствам, был вспыльчив, но красноречив, ненавидел собственников и военных и яро выступал за анархизм. С ними были также: Лоран Тайад, еще один денди, по словам Верлена «страшно, неукротимо злобный», к тому же любитель поспорить, заслуживавший гораздо большего, чем следующий комплимент его друга Жюля Моса: «Мистический златоуст, еще более утонченный, чем все и без того утонченные декаденты»^[517]; Альбер Дескорай (настоящее имя Атьбер Орье), очень умный, но слегка неуравновешенный, Эдуар Дюбю, весельчак, но при этом очень эрудированный, Норбер Лоредан (настоящее имя П. Б. Гези), Жорж Фуре, Луи Дюмюр, и т. д., вплоть до единственной представительницы прекрасного пола Рашильды.

Первый номер «Декадента» вышел 10 августа 1886 года. По мнению Бажю, эта газета должна была стать главным оружием в борьбе против буржуазии и способствовать социальному разобщению масс, демонстрируя «процесс старения и омертвения Муз». В общем, главная задача — разрушение. Но очень быстро, под влиянием Мориса де Плесси, главной идеей декадентства становится «стремление человечества к недостижимым вечным ценностям» — грандиозная задача, замечательное средство позабавиться.

В этом ярмарочном балагане литературных шутов Верлен выступал в роли любопытного зрителя. Он отказался от титула «Короля декадентов», которым некоторые пытались его увенчать. Он занимал странную позицию, ни отступая, ни делая шагов навстречу тем, кто превозносил его до небес. Сначала казалось, что он с ними заодно. «Декаданс — это гениально», «это находка, и она навсегда останется в истории литературы», — писал он в очерке о Бажю для очередного выпуска «Современных людей». Но в письмах и личных беседах он осмеивал догматические притязания этих молодых безумцев: «Сейчас, когда наконец на мое имя не падает тень ни парнасцев, ни декадентов… какое глупое слово…» — писал он Лепеллетье 13 декабря 1886 года. Позднее его высказывания против «декандентиков» и «символистиков» станут более враждебными. Но пока его вполне устраивало то восхищенное, смешанное со страхом отношение к нему, как к какому-то сказочному чудовищу, в которое он превратился в глазах людей из поэта полутонов и музыкальных нот. В марте 1886 года Лоран Тайад и Феликс Фенеон выпустили в свет «Малый телефонный справочник по литературе и искусству», где Верлен предстает как один из ярчайших гениев современности. «Судьба уготовила ему встречу с Рембо, затем развод и судебные разбирательства, и все это мы находим в его творчестве, и в поэзии, и в прозе. Как же он творит? Для этого надо смешать в строгих пропорциях хитрость, праздность и наивность». Его вероисповедание? «Он был последователем Марата, был атеистом, был коммунаром, но созерцательная жизнь преобразила его, он, как и все самые знаменитые святые, обратился в папскую веру». Его политические пристрастия? Политика его интересует мало, но когда он все же к ней обращается, то любит повторять: «В личности Наполеона I восхищение вызывает тот факт, что он был вдовцом»^[518]. И наконец «он замечательный тунгус, пьяница и балагур, он впитал ароматы многих стран, темниц, церквей, таверн и барж».

Зачем опровергать, когда даже подобная публикация служит тому, чтобы его имя не ушло в забвение. Если хочешь возвыситься над толпой, не будь слишком требователен к материалу, из которого изготовлен пьедестал.

Среди молодых декадентов, его друзей, стоит особо отметить Фредерика-Огюста Казальса. Он сыграет важную роль в судьбе великого поэта на закате его жизни. Тогда ему шел двадцать первый год. Он родился в Париже в квартале Центрального Рынка. Отец его был портным, родом из Геро, а мать происходила из семьи дирижера в Страсбурге. Он рано увлекся музыкой, живописью и поэзией. Высокий, с немного резкими, но не грубыми чертами лица, курносым носом, живым взглядом из-под густых бровей и монокля и непослушной прядью волос, спадающей на лоб, он привлекал к себе внимание. В одежде предпочитал моду тридцатых годов (XIX века), носил редингот, жилет с золотыми или перламутровыми пуговицами, широкие гусарские панталоны. Зимой он нахлобучивал темную шляпу с широкими полями, летом — соломенную с белой лентой. «Милый Арлекин», — говорила о нем Рашильда.

Лучшего товарища, заботливого, открытого, преданного, шутника, но вовсе не злого, трудно было и пожелать. Декадент до мозга костей, он подписывал свои литературные зарисовки О. де КАдентЗАЛЬС. Они с Верленом быстро нашли общий язык и стали почти братьями. Жизнь немало потрепала обоих, но их сближало то, что и тот и другой смогли сохранить детскую веселость и жизнерадостность. Верлен, несмотря на свой возраст, душой был ненамного старше этого чуть повзрослевшего Гавроша.

Вскоре после их первой встречи, 4 сентября 1886 года, «Декадент» опубликовал шарж в стихах на Верлена, принадлежавший перу его нового друга:

Голова сатира или Будды,

Красота — но та, что у Сократа,

Смесь Бодлера с Ламартином — чудо!

…Он — сама

Нежность, ярость, гордость, простота —

Сатана и Бог — навеки проклят![519]

За этим описанием последуют графические наброски, картины, эскизы — всего более 150. Они лучше, чем все прочие, изображают Поля в его излюбленных позах, дают представление о его привычках, любимых жестах. Действительно прав Эрнест Рейно, говоря в «Балладе о портретах поэта»:

Ф.-О. Казальс нам сохранил Верлена![520]

Между тем, пока Поль в своей лачуге трудился изо всех сил, на улице Николе шли свои приготовления. Решение о разводе вступало в силу с 18 апреля 1886 года, и Матильда не замедлила вновь пойти под венец. На этот раз ее избранником стал бельгийский торговец недвижимостью Бьянвеню-Опостен Дельпорт. К тому времени ему было тридцать четыре года, и у него роста дочь от первого брака с г-жой Лонг, Августа-Мари-Эрнестина. Он жил в Брюсселе. Как видим, Матильда нашла прекрасное лекарство от поэтической заразы.

Шарль де Сиври не замедлил напомнить сестре, что раз она сменит фамилию, то не останется никаких оснований для запрещения публиковать «Озарения» Рембо. Что бы ни написали теперь о Верлене и его мерзком дружке, это уже не будет иметь к Матильде никакого отношения. Она, найдя доводы брата разумными, вернула ему стихотворения в прозе и песни 1872 года, но поставила одно условие — последняя месть! — они не должны попасть в руки Верлена.

Сиври, понимая, что Поль может явиться за тем, что ему по праву принадлежит, поделился своими опасениями с другом, Луи Ле Кардонелем. И тот забрал рукописи к себе. Но вскоре они попали уже к его другу Луи Фьеру, так как сам он готовился к принятию духовного сана и уехал из Парижа^[521]. Так наконец они оказались в руках Гюстава Кана, секретаря журнала «Новое в искусстве, науке и литературе», издававшегося с недавних пор под руководством Лео Дорфера. Разбивкой и корректурой текстов занимался Феликс Фенеон. Он не знал историю рукописи и, будучи в полной уверенности, что перед ним одно произведение, смешал прозу и поэзию, объединив их в одно целое. Публикация растянулась на четыре номера, начиная с пятого, от 13 мая 1886 года. В предпоследнем из них содержится рассказ о Верлене за его же авторством, озаглавленный «Бедный Лелиан»[522]; предназначался этот текст для второй части «Проклятых поэтов»^[523]. Этот номер также интересен вот почему. Автором «Озарений» назван «покойный Артюр Рембо», и таким образом читатели могли понять, что со времени публикации последнего номера автор скончался. Внезапно, начиная с десятого номера, от 5 июля, тексты Рембо перестали публиковаться, несмотря на то, что в предыдущем номере сообщалось о продолжении. Далее мы расскажем о причинах столь неожиданного прекращения публикаций.

Верлен, узнав об обнародовании «его» рукописи, испытал одновременно двойственное чувство радости и обиды. Это очередное проявление злопамятного характера Матильды скорее огорчило, нежели удивило его. Лео Дорфер все же доверил ему, и, кстати сказать, был прав, поступив так, написание вступительной статьи к сборнику, который давно уже готовился к печати. Это небольшое предисловие не сообщает никаких новых сведений об авторе: «Путешествует по Азии и занимается искусством». Также ни слова о перипетиях с рукописью. И к тому же разночтение во времени написания произведений: в начале указывается период с 1873 по 1875 год, а в конце указывается момент написания известной картины Фантен-Латура, то есть январь 1872 года.

Книга вышла тиражом в двести экземпляров на японской и голландской бумаге и пользовалась значительным успехом. Но лишь немногие тонкие ценители литературы, такие, как Феликс Фенеон, смогли почувствовать исключительную изысканность стиля. 7 октября 1886 года он писал: «Произведение, выходящее за рамки литературы вообще, и, может быть, стоящее выше любой литературы».

Верлен питал большую надежду, что Гюстав Кан вернет ему рукопись, но, несмотря на все настойчивые просьбы, он так и не получил ее. Он утешал себя тем, что является обладателем раритетного экземпляра «Одного лета в аду», о чем знали только Ванье и Гюстав Кан. Поль надеялся издать полное собрание сочинений своего друга, которого считали умершим. И в него он хотел включить также «Озарения» и ранние стихи Рембо, подлинники которых в конце концов вернул ему Ванье. Потому он не торопился показывать рукописи Дарзансу и Изамбару. Но в мае 1886 года Дарзанс после длительных поисков получил от Форена другой экземпляр книги. «Открытие неожиданное, почти невероятное», — писал он в предисловии к «Реликварию». Гюстав Кан, узнав об этом, захотел, чтобы этот текст как можно быстрее был напечатан в его журнале. Но Дарзанс опять уехал из Парижа, и редактор не нашел ничего лучшего, как попросить у Верлена его собственный экземпляр! Публикация в трех последующих номерах «Нового» прошла совершенно незамеченной.

Вновь Поль оказался в проигрыше. Но что такое эти неприятности в сравнении с теми бедами, которые вскоре обрушатся на него!

В начале июля 1886 года новый приступ ревматизма приковал его к постели. Еще пять месяцев назад врач, г-н Жюльен, предлагал ему лечь в больницу. Речь шла о больнице Дюбуа в пригороде Сент-Оноре. Но Верлен воспринял предложение без энтузиазма. «Может, это и принято издавна у поэтов, ложиться в больницу, но как бы это ни было соблазнительно, я пока подожду», — писал он Ванье 6 февраля прошлого года. Вот и подождал — 8 июля Поль сообщил издателю, что ложится в «какую-то больницу (вероятно Те-нон)». Г-н Жюльен, вызванный в срочном порядке, занимался оформлением документов.

Верлен лег в Тенон, как он и писал. Он думал, что пробудет в больничных стенах самое большее пару недель. Потому он сохранил за собой номер в гостинице «Миди».

После притона, где он жил в последнее время, больница казалась раем. Шум, грязь, сырость сменились вдруг тишиной и чистотой светлой больничной палаты, к тому же за ним хорошо ухаживали. Верлен попал в самую современную парижскую клинику — она была открыта только в 1878 году и находилась неподалеку от кладбища Пер-Лашез. Поль занял койку номер 21 в палате «Сеймур». И чувствовал себя вполне счастливым с кипой бумаги, деревянной подставкой для письма и чернильницей на столике у изголовья. Он оценивал как «очень хорошую» работу медицинского персонала: за полтора месяца всего одна смерть, и то — старик, который тихо ушел в мир иной. «В общем, — заключает он, — первое впечатление очень хорошее, конечно, я поступил смело, но это было не сложно».

Ванны и массажи делали свое дело, и состояние его ноги стало улучшаться. Врач, увидев его в первый раз, пробормотал: «Странная физиономия». Поль это услышал. «Еще один говорит, что у меня странная физиономия. Ну сколько можно!» — напишет он Шарлю Морису в письме от 18 августа 1886 года.

По воскресеньям в Тенон, как на паломничество, отправлялась литературная молодежь, декаденты. Берришон, возмущенный видом «любимого старшего брата (проклятого)», «царя зверей» в столь плачевном состоянии, выплеснул свои эмоции на газетную полосу. «Верлен в больнице, — писал он. — Современное общество, серая масса, способная действовать только за счет своей численности, а значит, безумная, наносит этот предательский удар в спину, ведет себя, как жалкая свора шакалов перед рычащим львом».

Казальс смог получить от Поля разрешение на публикацию в «Декаденте» сонета «Людовику II Баварскому» только что, 8 июля, напечатанного в «Ревю Вагнерьен». Он также просил Верлена и дальше сотрудничать с «Декадентом». Последний, польщенный таким вниманием, дал свое согласие, хотя у него и так было достаточно работы. Он продолжал писать заметки для «Современных людей», правил «Луизу Леклерк», вносил последние изменения в «Воспоминания вдовца», вынашивал новые замыслы, записывал новые мысли. И все же жаль было бы отвернуться от этих милых молодых людей, ведь в конечном счете они создавали ему прекрасную рекламу.

Увы! Не прошло и двух месяцев, как его выписали, хотя состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Кое-как передвигаясь, поддерживаемый Шози, 2 сентября он вышел из больницы и направился к Ванье, которого предупредил заранее о своем приходе: «Приготовьте все, включая деньги».

Итак, он снова возвращался в Сен-Франсуа, а по сути дела, на дно.

Больного, доведенного до нищеты поэта мало интересовали теоретические изыскания молодого литературного поколения литераторов. 18 сентября 1886 года в приложении к «Фигаро» Жан Мореас опубликовал свой знаменитый «Манифест Символизма». Появление чего-то нового стало необходимостью, так как декаданс Бажю не имел никакой серьезной основы, парнасцы были опозорены, а романтизм изжил себя.

Мореас опирался в своей теории на платоновский миф о пещере: вечные идеи недостижимы, и мы судим о них лишь по отвлеченным понятиям, символам и связанным образам. Поэт должен играть на этих скрытых связях, говорить по-новому, отвергать все условности в культивировании своего «я». Субъективное понимание реальности является, по мнению Мореаса, единственно правильным.

Чуть позже, в октябре, Гюстав Кан выпускает журнал «Символист». Главным редактором, конечно, становится Жан Мореас. Смену курса Верлен воспринимает без энтузиазма. Журнал опубликует только одно его стихотворение, и то предоставленное автором скорее из благожелательности — «Букет Марии». А пять лет спустя одно слово «символизм», произнесенное в его присутствии, будет вызывать едкие шуточки и насмешки.

Неизвестно, присутствовал ли Поль 10 декабря на собрании декадентов в Зале «Эрмитаж» по улице Жюссье, где он мог встретить свою давнюю подругу Луизу Мишель. «Красная дева» вернулась из ссылки и вовсе не собиралась отказываться от своих убеждений. Заметив в кругах молодых декадентов недовольство сложившимся порядком вещей в обществе, она призывала молодежь направить свои помыслы в русло революции. Но собравшиеся в этот день триста человек не имели другой цели, кроме смеха и развлечений, чему во многом способствовало выступление Эдуара Дюбю^[524]. 20 и 25 октября Луиза Мишель еще раз демонстрировала перед декадентами свое красноречие и выдвинула лозунг «Или декадентство скажет анархизму „да“, или умрет». Но ее идеи натолкнулись на запрет Бажю смешивать политику и литературу. Тогда она, поняв, что дальнейшая борьба бесполезна, порвала с декадентами. Но в недрах движения началось брожение. Дюбю и Бажю обвиняли друг друга в использовании движения в личных целях и едва не подрались на дуэли.

Верлен, которого все эти склоки очень забавляли, обратил внимание только на мужество Луизы Мишель, в честь которой написал балладу «Луиза Мишель хороша», опубликованную в «Декаденте» 4 декабря 1886 года. Она не замедлила поблагодарить его, и переписка между ними продолжалась несколько лет.

Провести зиму в той конуре, где он обитал, значило подвергать опасности свою жизнь. К тому же возобновился анкилоз колена и вновь открылись язвы на ногах. Единственным его стремлением было возвращение в больницу, и как можно быстрее. «Это необходимо, так как мне нужен уход; к тому же так я смогу экономить», — пояснял он Шарлю Морису 30 октября 1886 года. Но он надеялся, что у него в запасе есть еще несколько дней, чтобы предпринять все необходимые шаги. Он и представить не мог, что Шози, уставший постоянно ждать выплаты долга, выставит его за дверь. Но именно это и произошло в начале ноября. Г-н Жюльен, узнав о случившемся, обещал помочь, но не раньше, чем через два дня. А что делать все это время на улице и без гроша в кармане?

И тут появился Казальс. Он знает, кто сможет приютить Поля, — Рашильда! Эта молодая писательница, чьи взгляды на жизнь были далеки от традиционных, уже успела обрести скандальную известность. Ее первая книга, «Господин Венера», изданная в Бельгии два года назад, стоила ей судебного разбирательства. Но это не остановило ее, и она уже готовила к печати новую книгу того же толка — «Маркиз де Сад». Она была одним из самых активных участников декадентского движения, писала для «Декадента» и «Лютеции» под псевдонимом «Маргарита Эймери». Она дружила с Казальсом, хотя их дружба началась с того, что он 3 июля 1886 года написал в «Декаденте», что у нее курносый нос, и очень ее этим обидел. Вот что она рассказывает о приезде Верлена: «Ко мне — я тогда жила в доме номер 5 по улице Эколье — пришел Казальс. Верлен оставался в экипаже внизу. Его выставили из его прежней квартиры»^[525]. Она с радостью приняла у себя Поля, но была несколько разочарована. По ее словам, он походил на мрачного работягу; она ожидала увидеть бесшабашного богемного гуляку, а перед ней предстал домосед, спокойный и тихий. За отсутствием второй кровати Рашильда на две ночи перебралась к матери. Верлен был очень тронут такой заботой^[526]. По утрам она приходила приготовить горячий шоколад и тартинки с маслом.

— Не правда ли, это лучше, чем абсент?

— Полностью с вами согласен, это восхитительный напиток, он придает силы и напоминает о детстве… Сладостные минуты…

«Но все же по вечерам он разбавлял их горечью абсента», — вспоминает она. В кафе неподалеку Поль заказывал «несколько стаканчиков этого опаснейшего яда», чем навлекал на себя недовольство консьержки. Рашильда ругала его. «Ну что тут поделаешь, дружок, — отвечал он, — так надо. Иногда не мы решаем, что делать…»

Ему нравилось беседовать с этой молодой женщиной, чьи глаза изливали на него столько тепла. Кстати, Морис Баррес даже называл ее г-жа Бодлер. Как-то раз она рассказывала своему гостю, что бельгийский прокурор, выступая на суде, зачитал все девятнадцать пунктов обвинения, среди которых был такой: «изобретение нового греха». Тут Верлен мягко прервал ее:

— Да что вы? Изобретатель нового греха сотворил бы величайшее благо для человечества. Успокойтесь, дружок, вы ничего не изобрели.

Наконец 5 ноября 1886 года Поль получил направление в больницу Бруссе^[527], находившуюся в районе Плезанс в Монруже. Ее называли «Бруссе для отбросов», так как деревянные одноэтажные строения больницы, раскинувшиеся на довольно большой площади, напоминали чем-то поселения американских золотоискателей. Внутренняя отделка в стиле методистских храмов. «Не хватает только белых табличек с изречениями апостола Павла на изъеденных червями стенах», — писал Поль. Из окна открывался вид на сады, за которыми проходила окружная железная дорога. Нельзя сказать, чтобы все это производило приятное впечатление, к тому же отношение медицинского персонала было скорее скептическим и сводилось к заботе о том, чтобы не переработать. Больные были «глупее, чем следовало бы», к тому же с претензиями. Выспаться невозможно: на рассвете приходили перестилать кровати, по ночам готовили отвары, звеня на всю больницу оловянными мисками, не говоря уже о постоянном движении туда и обратно повозок. «Ничего интересного в этой удушливой атмосфере плавильни». Однажды сбежал алкоголик. Его сразу поймали и на носилках принесли назад. Кто-то умер… привычное дело…

Г-н Нелатон, лечащий врач Верлена, перепробовав разные способы лечения, массажи, горячие ванны, сульфат меди, настойку Жильбера, был вынужден констатировать их неэффективность. С язвами проще, они никак не связаны с ревматизмом. Это осложнения после гонореи^[528]. Их лечением займемся потом. Встал также вопрос об электротерапии. Все это было не слишком утешительно. Г-на Нелатона сменил немногословный г-н Брюн, который на все вопросы ограничивался кратким: «Посмотрим…»

30 октября 1886 года в мэрии 18-го округа состоялось бракосочетание Матильды и Бьянвеню-Огюста Дельпорта, о чем мы уже рассказывали^[529]. Поль узнал новость только три недели спустя. «Вот узнал, что моя бывшая жена опять вышла замуж. Не могу сказать, что сильно поражен этой вестью, мне просто жаль эту грешницу. (…) Порой вся эта злость и обиды так наваливаются на меня, что мне хочется стать красным», — писал он 21 ноября Малларме. Так появилось стихотворение «Баллада о жизни в красном свете», полное язвительной злобы, которое он посвятил «Принцессе» Матильде и ее новому «Принцу». Вот ее посылка:

Принц и принцесса, тем путем,

Каким вы катите в карете,

Мне по грязи брести пешком,

Но жизнь я вижу в красном свете[530].

Он также написал письмо в стихах, в котором прощался с Матильдой. Правда, из опасения быть обвиненным в клевете ему пришлось отказаться от выражения «супружеская измена», которое фигурировало в черновых набросках. Там же осталась фраза «Ставлю крест на этой мерзавке и всей этой мерзости».

Но, как бы то ни было, он на грани: «Я совершенно нищий, бывшая жена снова вышла замуж, нога не проходит, а тут еще зима начинается. А больше о себе и сказать нечего. Что мне остается, гнев или отчаяние? Мое терпение заканчивается». «Покойницу» похоронили, но растет сын, которого воспитывают в ненависти к родному отцу. Просьба встретиться с сыном натолкнулась на резкий протест Матильды. Тогда он решил действовать по-другому. Его сын учился в лицее Роллен и, по словам Жиля и Ванье, преподавателем английского у него был старинный друг Поля Стефан Малларме^[531]. 21 ноября 1886 года Верлен написал ему: «Как там мальчик? Как он учится? В каком он сейчас классе, что он изучает?» И еще: «Как мне написать ему? Он живет в лицее или дома?» и т. д.

На первое письмо Малларме не ответил, чем навлек на себя еще больший шквал вопросов в письме 28 апреля 1887 года. «Он, кажется, изучает английский? Вы с ним общались? Что он вам говорил? Что вы ему ответили?» Малларме больше не мог отмалчиваться. И он расставил все точки над i. Ванье и Жиль не солгали, Жорж учился в лицее Роллен. И они с Малларме обязательно бы познакомились, если бы он в этом лицее остался. Но он перешел в другое учебное заведение. В какое? Неизвестно. След потерян.

Божий гнев, вероятно, преследовал его: больше у него нет ни жены, ни сына. Сумерки, сгустившиеся над ним, превратились в непроглядный мрак. Всем друзьям он без конца твердил одно и то же: из этого болота никогда не выбраться, а оказался он там не по своей воле. Да! Его жена знала, что делает, говорит он г-ну Жюльену. И ей все удалось. Он в нищете, и потерял все: деньги, спокойную жизнь, уверенность, здоровье. Еще он все время вспоминает о Шози. «Этот овернец мне много должен», — говорит он Ванье, и сам начинает в это верить. На самом деде он не знал, как обстоят дела с его бывшей комнатой. Маловероятно, чтобы он мог еще туда вернуться. Но ему были дороги как память некоторые вещи и одежда матери, которые все еще оставались там, если их не выкинули. Поэтому 12 ноября 1886 года он обратился к Рашильде с просьбой съездить туда с Казальсом и де Плесси и все забрать. Что же было дальше? То ли Рашильда ничего не предприняла, то ли Шози воспрепятствовал этому, оставляя у себя вещи в качестве гарантии уплаты долга, во всяком случае они вернутся к Верлену лишь много позднее.

Однако упадок сил, и физических, и духовных, никак не отразился на творческом процессе. Он заканчивал сборник «Любовь», отправлял новые стихотворения в издательства, причем выбирал при этом журналы, которые могли хорошо заплатить, такие, как «Декадент», «Скапен», «Ревю андепандан», «Новое», «Современный журнал», «Сегодня» и т. д. Он также планировал три сборника рассказов: «Такая вот история», «Вот такие сказки», «Моей дочери».

В конце года в издательстве Ванье вышли «Воспоминания вдовца» с посвящением Эдмону Лепеллетье: «Это обрывки жизни, прошедшей в какой-то степени перед твоим взором». Ответом друга стала очень благожелательная статья 29 ноября 1886 года в «Эхе Парижа». И все же отзывы критиков были далеки от восторженных. Эмиль Верхарн в «Современном искусстве» говорил, что это все давние, сугубо личные воспоминания, поверхностные, как будто вымученные. Теодор де Визева из «Ревю андепандан» вообще не увидел ничего, кроме «некоторых фраз» и «еще более некоторых впечатлений».

В это же время на прилавках книжных магазинов появился сборник рассказов «Луиза Леклерк», также изданный Ванье и пока не получивший большого признания. Как сказал все тот же Теодор де Визева, это были «рассказы ни о чем». В этот сборник вошла также небольшая пьеса «Мадам Обен». И Поль не собирался на этом останавливаться, так как давно мечтал о лаврах писателя-драматурга. Он вновь вспомнил о юношеских задумках: «Карл мудрый», «Данаиды», «Да здравствует король!». Но опять дальше замыслов дело не продвинулось.

Очевидно одно — переизданные Ванье «Галантные празднества» и «Романсы без слов» принесли ему большую популярность, нежели эти свежие, но второсортные творения. Пресса обнаружила, что под личиной стареющего декадента скрывается великий поэт.

Как и прежде, когда он лежал в Теноне, молодые поэты приходили навестить Верлена в Бруссе. Для них это было еще и увлекательное приключение, так как путь лежал через заросшие крапивой и бересклетом поля, усеянные булыжниками и осколками битых бутылок. Столпившись вокруг кровати, Бажю, Рейно, Дюбю, Казальс, Телье внимали проповеди Учителя: следовать парнасцам, стремиться к совершенству формы, музыкальности стиха, прислушиваться к голосу сердца, «и главное, дети мои, — ясность и простота».

«Дети» слушали наставника, одобрительно покачивая головами, но за спиной посмеивались над его допотопными теориями в сравнении с их витиеватой декадентской концепцией. В «Юной Франции» Жорж Изамбар отзывался о нем не очень-то вежливо:

А Верлен приверженец рутины,

Полную он рифму обожает,

Но мы вырвем из сей гнусной тины

Все стихи, которые рожаем.

Из Верлена сыплется песок.

Он скрипит, как древний дилижанс!

Хватит! Мы дадим ему урок!

Встань, Рейно, восславим декаданс![532]

Позднее, летом 1889 года Верлен напишет ответ, балладу, в которой будет восхвалять «любимых, хороших, славных парнасцев». К этому времени у него уже найдется не больше единомышленников, чем у какого-нибудь отставшего от века чудака, который в тридцатых годах решил бы воспеть гений Жана-Батиста Руссо[533].

13 марта 1887 года наступил срок уплаты по счетам, и Поля выставили из Бруссе. Ему пришлось вернуться в Сен-Франсуа. Об этом малоприятном для Верлена периоде жизни сохранилось мало сведений. Он, кажется, не стал останавливаться в гостинице «Миди», что совсем неудивительно, учитывая ссору с владельцем, г-ном Шози. Найденные счета говорят, что он снял квартиру у Ладу, а обедал у «тетушки Алермоз», в доме 8 по улице Моро. У него практически не было средств на нормальное жилье, одежду и еду. «Я действительно очень нуждаюсь, даже трудно представить, насколько», — пишет он Эмилю Ле Брену 30 марта 1887 года. Тогда же он выпрашивал у Ванье «хоть пару носков, и шляпу, которая подошла бы ко всей этой грустной обстановке».

Состояние здоровья Поля немного улучшилось, но не настолько, чтобы он мог обойтись без больницы. Ванье связался с доктором Нелатоном, лечившим Верлена в Бруссе, и тот согласился его принять:

— Пусть он приедет ко мне в Центральную больницу, и мы что-нибудь придумаем.

Так, 9 апреля 1887 года Поль лег в больницу Кошен в квартале Пор-Рояль, «Ну, по крайней мере здесь тихо, я вдали от толпы и могу страдать спокойно. Мысли о смерти, о чужой или своей, растворяются в запахе эфира и фенола»^[534].

Больница Кошен была построена еще во времена Луи-Филиппа и представляла собой массивное здание в деревенском стиле, с высокими потолками и очень скользким паркетным полом. Поль расположился в четырехместной палате рядом с палатой Буайе. Он даже мог выходить в парк. «Снова осень, снова птицы»^[535].

И больше ни слова об ужасном тупике Сен-Франсуа. Казальс и Плесси позаботились о том, чтобы забрать оттуда его вещи и перевезти их к Эдмону Тома в апреле 1887 года.

Через месяц директор больницы, г-н Оже, по рекомендации г-на Нелатона направил Верлена на долечивание в государственный госпиталь в Венсенне. На самом деле никаких улучшений в его состоянии не было; он мог лишь медленно прогуливаться по улице. Пребывание в больнице так нравилось Полю, что он, не желая омрачать свою радость, отгонял все мысли о том, что ждет его впереди. Его немного расстроили слова доктора Мореля, что у него не все в порядке с сердцем и что следует принимать йодистый натрий.

Будь что будет!

Итак, служба государственного социального обеспечения перевезла Поля в госпиталь в Венсенне. 16 мая 1887 года он уже осматривал свое новое пристанище, грандиозное сооружение времен Наполеона III и построенное по приказу последнего. Вокруг раскинулись четыре больших сада и лужайка с редкими цветочками. Длинные коридоры, соединяющие небольшие комнаты на три койки, смахивали скорее на казарму. Дисциплина также напоминала военную. Смотрители, отставные седоусые вояки, во всем следовали строгому распорядку. Верлен облачился в синюю пижаму, суконную шапочку и погрузился в жизнь больницы: ежедневная уборка комнаты, различные хозяйственные обязанности. Но эти неудобства ничуть не огорчали Верлена, ведь остаток дня он мог проводить в божественном спокойствии леса. Его комната находилась в крыле «Арган», и у него было два соседа — садовник, не особенно разговорчивый, и молодой человек, больной туберкулезом, светловолосый, с тонкими чертами лица и удивительно красивым голосом. Все в больнице сияло чистотой и роскошью — и часовня с белым алтарем и ярко-красными стенами, и столовая, и комнаты отдыха, и библиотека, где Поль, кстати, прочитал «Историю реставрации» Ламартина. В хорошую погоду он играл в шары в парке или сидел в тени на скамейке, беседуя с кем-нибудь из больных.

О несчастный, твое одеяние легче

Чем туман,

Но и сердце твое, исстрадавшийся, легче,

Чем сафьян[536].

Но еще легче был его кошелек. 23 мая он сообщает Ванье, что весь его капитал составляют 75 сантимов, из которых он еще должен два су чаевых.

Бесплатное пребывание в госпитале обычно ограничивалось двумя неделями, а далее нужно было платить. Поль оставался там до 11 июля, и это наводит на мысль, что Ванье выслал ему те 50 франков, которые он полушутливым тоном просил: «Вышлите хотя бы денежный перевод, чтобы потом не говорили, что „бесспорный глава“ и т. д. вышел отсюда в „мир людей“ с девятью су в кармане». Он намекал на громогласное заявление Бажю в только что вышедшей брошюрке «Декадентская школа», где тот клеймил этот проклятый век, не оценивший «величайшего поэта своего времени Поля Верлена».

Из Венсенна его путь лежал снова в палату «Сеймур» больницы Тенон, где он уже был прошлым летом. Тут он пробыл около месяца. Но атмосфера в больнице изменилась. Все устали и озлобились от страшного зноя, и в первую очередь сам Поль. Врачи стали менее обходительными, больные — более замкнутыми. Вкусный обед, бумажные гирлянды и трехцветные щитки на стенах в честь празднования 14 июля внесли некоторое разнообразие в монотонную жизнь клиники. Будущее Верлена было определено лишь на месяц вперед: врач, г-н Морель, обещал ему еще по приезде в Тенон, что снова направит его на долечивание в Венсенн. И Верлен ударил в набат. Он обратился за помощью к Лепеллетье, но Эдмон не нашел ничего лучшего, как обратиться к Франсуа Коппе с просьбой о новом направлении в еще одну больницу^[537]. Поль написал Гюставу Кану, чтобы тот добился от «Нового» гонорара за его статьи и ходатайствовал за него в эльзасско-лотарингском обществе, ведь он был из Эльзаса. В письме к Катуллу Мендесу он просит напечатать его в «Жиль Бла». Призывы Верлена остались гласом вопиющего в пустыне.

Нужно действительно дойти до предела, чтобы решиться на такой шаг, как обращение к бывшей жене. Но он на самом деле уже жил только на те гроши, что удавалось выпросить. Г-н Гийо-Сионе, к которому он обратился, ответил ему резким отказом. Тогда, в июле 1887 года, он пишет длинное слезное письмо, в котором называет себя «несчастнейшим из нищих». У него нет ни одежды, ни белья, ни еды, ни крыши над головой. Его могут посадить за бродяжничество, когда он выйдет из больницы. Но это письмо не было отослано. По совету Эмиля Ле Брена он адресовал адвокату другое, более короткое и более сдержанное. Верлен недолго питал иллюзии. «Все равно, что стучаться в пещеру к Али-бабе…» — пишет он без тени надежды Лепеллетье 7 августа. Тогда же он получил ответ: «Я передал ваше письмо г-же Верлен, ныне Дельпорт. Она отвечает, что не может выслать вам деньги, так как у нее их нет. И она считает, что ее новый муж вовсе не обязан кормить вас». Разговор перешел на повышенные тона. Поль схватился за перо. «Я пишу вам в последний раз и радуюсь, что увидел наконец всю мерзость помыслов Матильды». Он сохранит эту переписку для сына, чтобы тот мог узнать, что на самом деле за фрукт его матушка. Он не просит содержать его, но требует того, на что имеет полное право, — увидеться с сыном. Его ненависть не знает границ. Именно тогда он написал свою знаменитую филиппику, вошедшую впоследствии в сборник «Счастье».

9 августа он вновь оказался в Венсенне. Осень уже давала о себе знать: розы в саду завяли, листья пожелтели, вечера стали холоднее. «Скучно, я перечитал все книги в библиотеке, узнаю по шелесту все деревья в саду перед психушкой, наслушался ужасных криков сумасшедших мужчин и женщин. Здесь так грустно. Темнеет. Мы, как обычно, уже поужинали»^[538], — пишет он.

Единственным развлечением было выступление нестройного местного хора, голосившего «Возвращаясь с улицы», «Овернские солдаты» и «Отец, победа». Однажды в больнице вновь появился юноша, больной туберкулезом, с которым Верлен познакомился еще весной. Верлен был рад найти товарища по несчастью. Вдвоем, как сироты, они вновь гуляли по парку и беседовали, но ни тот ни другой не отваживались говорить о будущем, предпочитая жить в осеннем сегодня, предвестнике страшных зимних завтра.

Вместо двух недель Верлен оставался в больнице месяц, и дольше продлевать его пребывание там было невозможно. 9 сентября 1887 года пришел конец больничной жизни. Его отправили домой, то есть на улицу. «И вот, — пишет он, — прыжок в трясину, битва в камышах, почти гибель, меня затягивает, я тону в жестокой нищете»^[539].

Ванье дал Полю немного денег, и тот смог снять комнату в гостинице «Арфа» в доме 6 по улице Арп близ площади Сен-Мишель. Грустное пристанище! Верлен недоедал, работа не двигалась. Встречаться ни с кем не хотелось, так как он стыдился своего положения. Болели нога и сердце, давал о себе знать перикардит. Только этого не хватало! Ванье дал понять, что тот не может постоянно торчать у него в конторе. И тогда Поль начал шататься по улицам. Лепеллетье пригласил его погостить в собственном деревенском домике в Бугивале. Поль отказался, но не решился признаться, что причина — отсутствие денег на железнодорожный билет. Служба социального обеспечения ему отказывала, все связи уже были использованы. Жизнь кончена. Осталось только сдохнуть в своей каморке. Приходилось теперь бороться с самим собой, чтобы не совершить самоубийство.

Ванье не оставлял его, но те гроши, которые он давал, сразу уходили на абсент, и от этого Верлену становилось только хуже.

И все же именно тогда он опять впутался в любовную историю. Мы бы не стали упоминать о ней, так как она была далеко не единственной, если бы этот роман не перерос в связь, продлившуюся семь лет. В сентябре 1887 года он познакомился с Филоменой Буден^[540], известной также как Эстер.

Знакомство произошло в дешевом кабачке. Верлен заказал очередную порцию абсента. В соседней комнате играл аккордеон и танцевали. Вдруг дверь распахнулась, на пороге появилась молодая женщина лет тридцати и с резким северным акцентом воскликнула: «Боже, какая жара! Хозяин, воды!» Она была одета в блузку из джерси и юбку в небольшую складку. Лицо молодое, но довольно вульгарное.

— Вы с севера? — спросил Верлен. — Я долго жил там.

— Тогда с тебя стаканчик за нашу родину.

«И мы проболтали тогда до самого вечера», — продолжает Верлен в «Элегиях».

Она оказалась «простой уличной девчонкой»^[541], веселой, простой в общении, открытой, без особых претензий. Хвасталась она тем, что у нее много любовников и много денег. На самом деле, приехав в город, она стала проституткой и так и не смогла оставить это ремесло. Она рассказывала, что как-то из-за любимого человека бросилась в Сену.

Естественно, они не ограничились одним стаканчиком, а на следующее утро за завтраком уже перешли на «ты».

Из всех откровений нового друга Эстер особенно заинтересовали суммы денег, которые, по его словам, все на свете ему были должны.

«Этого не стоит терять из виду», — решила красотка.

Наконец пришли хорошие новости — Поль снова мог лечь в больницу Бруссе. Вдобавок и Франсуа Коппе прислал 50 франков, а Ванье выплатил аванс.

Кто на месте Поля после недели впроголодь отказался бы хорошо поесть! Конечно, его сопровождала Эстер, а также и зеленый змий. И вот, 20 сентября 1887 года, все еще навеселе, он явился в Бруссе. Его встретили, по его собственному признанию, как блудного сына.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. В течение всего 1887 года, принесшего Верлену мало радости, он все же питал тайну надежду получить деньги по долговым обязательствам с Салара и жюнивильского нотариуса г-н Карретта.