Глава XIV РЕТЕЛЬ, ИЛИ ЖИЗНЬ В ПОКОЕ (апрель 1877 — начало августа 1879)

Глава XIV

РЕТЕЛЬ, ИЛИ ЖИЗНЬ В ПОКОЕ

(апрель 1877 — начало августа 1879)

…в Ретеле, с совершенно спокойным сердцем и почти умиротворенными чувствами.

Из письма П. Верлена Ф.-О. Казальсу от 26 июня 1889 года

Париж — это, конечно, замечательно, но что там делать? Чем заниматься? Кем быть — чиновником или преподавателем? «На твоем месте, — советовал ему Делаэ, — я бы хорошо подумал, прежде чем снова идти в канцелярию; преподавать, на мой взгляд, не так противно».

Верлен предпочел не спеша подумать, и до конца мая 1887 года переписывал стихи, написанные в Англии.

А затем, в начале июня, он занялся поисками работы. Недолгое пребывание в столице показало, что его начинание не так-то просто будет претворить в жизнь. Впрочем, ему было нужно немного: найти работу «вдали от всяких треволнений», в какой-нибудь канцелярии или учебном заведении. Все, что требовалось, — спрятаться подальше от своего «старого круга», да и вообще от общества^[390].

На всякий случай он связался с Малларме и попросил у него несколько практических советов по преподаванию английского языка. Потом, возложив все надежды на Лепеллетье, который, он был уверен, всегда ему поможет, Верлен, от нечего делать, проводил время в прогулках по улицам Парижа.

О город белокаменных громад! О крики улиц!

О пламень солнца[391]…

Паломник в собственное прошлое, он взбирался на холм Монмартр и искал взглядом улицу Николе, где некогда был его «дом», но куда теперь ему путь, увы, заказан, как и в другие «дома семейств», честь которых защищают двери и решетки на окнах.

Когда ему это надоело, Верлен, разочарованный, с пустыми руками вернулся в Аррас.

К счастью, у него оставались друзья.

Добряк Делаэ сообщил ему в июне 1877 года из Шарлевиля, что Рембо уехал. Куда? Тайна, покрытая мраком. «От нашего вертопраха никаких вестей, наверное, улетел далеко, очень далеко, так как с моего возвращения сюда я его не встречал»^[392].

Немного позднее, 9 августа, он уже мог рассказать ему о новых приключениях «вертопраха». Тот, нанявшись в администрацию цирка Луассе, известного мастера верховой езды, отправился в Скандинавию, а оттуда, в конце концов, его выслали во Францию местные власти. Верлен, развеселенный рисунком Делаэ, на котором Рембо чокался с белым медведем на Северном полюсе, ответил новой «коппейкой»:

Есть в Париже «Шведское кафе», так зачем же в Швецию мотаться?

Здесь бухло дешевле и табак, так что можно на зиму остаться

В нашей милой Франции[393]…

В конце августа к нему в гости приехал Жермен Нуво и передал привет от Жана Ришпена, с которым виделся в Гернси. Можно предположить, что именно тогда Верлен получил наконец рукопись «Озарений», которую он столько раз просил вернуть. Он с радостью и гордостью показал юному провансальцу милый его сердцу город Аррас; возможно, следующее стихотворение из сборника «Мудрость» навеяно их прогулками:

Мой друг парижанин, которому все не в новинку,

Взойдем же на холм, где рождается ясное солнце[394].

Верлен провел своего друга по узким улицам, показал ему старинные ворота и местные церкви, числом тринадцать, уделив особое внимание соборам Св. Иакова, Св. Николая и Св. Жери. В последнем Нуво увидел расписное распятие, поразившее его до глубины души. Верлен уточняет: «Это большое распятие из дерева на первый взгляд кажется странным, но если рассмотреть его поближе, то вас поразит глубина его оригинальности, простота его классических линий, всепроникающая нежность его сурового взгляда и точнейшее исполнение мельчайших деталей, которые вместе составляют поистине грандиозное целое»^[395].

Рембо и белый медведь. Рис. П. Верлена.

Завороженный Нуво некоторое время спустя, втайне, снова посетил этот собор, чтобы запечатлеть на холсте этот мистический образ^[396].

Верлен показал Нуво буквально все церкви и церквушки в округе и в конце концов привел его в «кафедральный» собор Св. Вааста, куда он и сам часто ходил слушать песнопения. Там они остановились перед памятником св. Бенедикту-Иосифу Лабрскому. Верлен рассказал своему задумчивому другу необычную историю жизни этого св. отшельника, который «в XVIII веке был единственным, кто составлял религиозную славу Франции». Нуво напряженно рассматривал памятник. Наступил решающий момент в его жизни. Образ этого аскета, который жил в Риме, в руинах Колизея, и питался объедками, которые сердобольные горожанки приносили кошкам, будет постоянно преследовать его с этого момента, будет увлекать его и наконец заставит его надеть лохмотья, взять в руки суму и палку и отправиться по дорогам Франции куда глаза глядят. Но от Жермена Нуво образца 1877 года, полуверующего, легкой добычи соблазнов парижской разгульной жизни, до Смиренного Отшельника, которым он станет потом, был еще долгий путь.

Во Фьефе Верлен представил его семейству Декруа, а из Аметта они совершили традиционное паломничество к неприметному дому, где родился св. Бенедикт-Иосиф Лабрский.

Совершенно очарованный всем увиденным, Нуво покинул Верлена в начале сентября и отправился в Арденны, где ему посчастливилось встретиться со своим возлюбленным другом Делаэ, с которым он уже два года переписывался, но которого еще ни разу не видел в лицо.

Меж тем приближалось начало учебного года. Верлен оказался перед необходимостью принять решение. «Я надеюсь вскоре вернуться в Париж, — пишет он 7 сентября 1877 года Лепеллетье, — ведь там сейчас самое время наниматься на работу преподавателем»^[397]. Если ему и не удастся найти работу, он не будет терять зря время и возобновит свои отношения с Шарлем де Сиври — он был уверен, что таким окольным путем он сумеет примириться с Матильдой. Вместе они решили работать, как в старые добрые времена, над опереттой «Искушение святого Антония» по мотивам произведений Флобера.

Возможно, Верлен передал Сиври рукопись «Озарений», только что возвращенную ему. К ней он приложил, как мы уже говорили, песни Рембо, написанные в 1872 году. Сии сетования хорошо бы легли на нежную и ностальгическую музыку, которая так удавалась Сиври — он уже написал музыку для многих стихотворений из «Сатурновских стихов», «Галантных празднеств» и «Сандалового сундука» Шарля Кро. Так что в этом поступке не было ничего неожиданного. Сиври пообещал этим заняться.

Сойдясь снова с Сиври, Верлен решил пойти ва-банк, чтобы выиграть счастье. Увы, его нетерпение увидеться с собственным сыном погубило этот шанс. Матильда рассказывает в своих мемуарах, как однажды некто принес ей записку, отправленную ее мужем из соседнего кафе. В записке была просьба вернуть ему один рисунок его отца, а также отправить Жоржа с человеком, который принес записку. Матильда испугалась, что ребенка похитят, и поэтому передала лишь рисунок. Делаэ, которого Верлен посвятил в свои планы («Не забудь поцеловать от меня маленького Жоржа», — писал Делаэ ему незадолго до этого^[398]), первым узнал об их провале — он тогда сам находился в Париже.

Удушливая атмосфера Ретельского коллежа и плохие отношения с префектом по поведению, отцом Делозаном, заставили Делаэ покинуть Ретель. В Париже он остановился ненадолго, прежде чем отправиться на свое новое место, в Орлеан, в заведение Пешара.

— Ты совершил ошибку, по-моему, — заметил ему Верлен, — у тебя там была жизнь тихая, обеспеченная, беззаботная (кстати, это то, что мне нужно!), и ты все бросил ради неизвестно чего.

Но Делаэ, не обратив внимание на «кстати», уехал в Орлеан и 28 сентября написал оттуда Верлену и Жермену Нуво, которые тогда виделись ежедневно, озорное письмецо (в стиле: «чего тут завались, так это Жанн д’Арк!», а о той, которая стояла на площади Мартруа, он писал так: «Она не виновата, что к ее ногам положили вот такое чудовище, но, в общем, она старается изо всех сил»^[399]).

Верлен же тайком представил свою кандидатуру на место, оставленное своим другом, и представил дело так, что тот его рекомендовал. Через несколько дней он получил предложение приезжать как можно скорее. Никого не предупредив, в конце октября 1877 года он отправился в коллеж Нотр-Дам в Ретеле.

Письмо, в котором он сообщал Делаэ, что занял его место, начиналось словами «Мой дорогой предшественник». В ответ он получил серию рисунков, среди них «Делаэ, пораженный громом», где тот падает навзничь, а также изображение драки «нового учителя» с его коллегами и чертями-учениками^[400].

Коллеж Нотр-Дам подчинялся непосредственно архиепископству Реймсскому. Располагался он в бывшем монастыре рядом с собором Св. Николая, знаменитым своим порталом XVI века. Верлен его описал так: «Большие внутренние дворики, окаймленные зданиями из кирпича и камня, с большими окнами и легкими маркизами, вокруг деревья, воздух, смех, игры, серьезная работа — все это радует глаз и душу любого, кто сюда приезжает, будь это родители или просто любопытные, везде чувствуешь учащуюся юность, безмятежное детство, и к этому добавим архитектуру, одновременно по-университетски утонченную и простую»^[401].

Верлен и отец Доньи в Ретельском коллеже. Рис. Э. Делаэ.

Директор, отец Виктор Гюен, был восприимчив к новым идеям в образовании и поделил дисциплины на две группы. Дисциплины первой, классической группы, преподавали священники, среди них пузатый отец Доньи, по прозвищу Пападонь, большой любитель каламбуров, отец Кузинар, отец Миет, который любил повторять, что он республиканец, потому что и Спаситель тоже был республиканец. Дисциплины второй группы, то есть современные, несколько презираемые, вели миряне. Возглавлял их г-н Рауйе, прежде преподаватель в Шарлевильском коллеже; г-н Шепи вел физику, г-н Будон математику, г-н Лелё музыку и т. д. Все учителя относились друг к другу с доверием и дружили друг с другом и со своими учениками. Верлен нуждался в покое и обстановке тепла и доброжелательности, и в этом смысле лучше места ему было не найти. С первого взгляда он влюбился в город. «Мне здесь очень комфортно во всех отношениях, — пишет он 19 октября 1877 года Ирене Декруа. — Меня вкусно кормят, обстирывают, поставляют мне топливо и свечи, и все это за казенный счет, и к тому же у меня отдельная комната, смежная с „конурой“ моего предшественника^[402] (имеется в виду Делаэ)». Месяц спустя он повторяет рассказ о своих наилучших впечатлениях Лепеллетье — работа хорошая и увлекательная, коллеги «люди добрые, простые, веселые без едкости и глупых шуток».

За тридцать часов в неделю он получал жалованье из расчета восемьсот франков в год. Его комната на втором этаже «монастыря» была обставлена небогато — на сверкающем паркете одна медная кровать, один стол, несколько стульев и скамейка для молитв. Стены украшали лубочные картинки с изображениями Девы Марии и сердца Иисусова.

Человек, переступивший порог коллежа, попадал в мир порядка, молитвы и размеренности. Жизнь не была слишком сложной — занятия в отведенные часы, перемены строго по расписанию, проверка контрольных, простой обед, на протяжении которого зачитывалось вслух что-нибудь назидательное. Дисциплина отеческая, но жесткая. Учителя могли покидать коллеж с полудня до половины третьего и вечером после окончания занятий.

Верлен без труда вписался в эту оздоравливающую жизнь и не отказывал себе в праве дышать свежим воздухом. Все ему нравилось — город с его узкими улочками, старые испанские дома, приземистый крытый рынок, большая башня, радующие глаз окрестности.

Целых два года он был частью этого тихого общества, этой «атмосферы ладана и ароматного воска, пропитанной религией», как говорил Жан-Мари Карре, выпускник коллежа^[403]. В субботу он исповедовался, в воскресенье причащался. Вот как о нем рассказывает Анри Реньо, его ученик: «Когда он отправлялся в церковь, он расправлял плечи и складывал руки на груди»^[404]. Службы, шествия, иногда театральные представления, устраиваемые учениками коллежа^[405], ежегодное паломничество в аббатство Иньи, наконец, посещения его преосвященства Ланженьо, архиепископа Реймсского — все эти события отбивали ритм коллежской жизни.

Новый учитель всем понравился. Детей он знал и умел удержать их внимание. В области морали, как и в области литературы и истории, он выражал взгляды абсолютные: с одной стороны было Благо, с другой Зло, и ничего посредине. Сначала ученики были сбиты с толку этим чопорным «мирянином», которого они прозвали Иисус Христос за его короткую бородку, но потом привязались к нему, так как он был разумен, приятен, справедлив и открыт. Английский он преподавал довольно странно: он заставлял своих учеников читать французские тексты в соответствии с английскими правилами чтения. Это особенно веселило Малларме, специалиста в преподавании английского.

Верлен в Аррасе в 1878 году с лопатой. Рис. Э. Делаэ.

Пасхальные каникулы 1878 года он провел в Аррасе. 23 апреля он присутствовал на свадьбе своего друга Ирене Декруа и Селины Бубер, во Фьефе. Он был свидетелем. Его достойные и размеренные манеры поразили всех собравшихся. Наверное, ему было нелегко не обращаться взглядом в прошлое, ведь когда-то и он сам… Делаэ, вечный шутник, нарисовал его одетым в рясу, вздыхающим за спинами молодоженов: «О несчастные^[406]!..»

Всю жизнь Верлена можно рассказать с помощью рисунков. Вот один из них, автопортрет в письме к Шарлю де Сиври от 27 июля 1878-го, конец учебного года. Верлен стоит на кафедре и строгим взглядом окидывает класс^[407]:

Рассерженным взглядом окинет он класс,

И тишь гробовая настанет.

И в страхе звучит ученический глас:

«Сейчас он нас всех покусает![408]»

Церемония вручения наград состоялась 6 августа. Директор, видимо, ради садистского удовольствия, назначил прочесть торжественную лекцию об ораторском искусстве косноязычного отца Доньи.

И вот наконец роспуск учеников по домам, приходящийся на окончание праздников св. Анны, после традиционного шествия через город с цветами и украшениями. Делаэ по возвращении в Шарлевиль нужно было лишь чуть-чуть потревожить свежие воспоминания, чтобы нарисовать сатирическую картинку, как Верлен, держа в руках хоругвь с изображением Девы Марии, ведет за собой колонну пожарных^[409]. На оборотной стороне этого рисунка можно прочесть следующее замечание о Рембо: «Наш красавчик, скорее всего, пропал навсегда. Новостей никаких». (В августе 1878 года Рембо помогал своей семье собирать урожай в Роше.) А потом следующая колкость: «Перед отъездом в Шарлевиль я виделся с отцом Доньи. Этот хитрюга мне про тебя сказал: „Мсье Верлен каждый вечер отправляется в город; не иначе, у него там частные ученики!..“ Ах вот как! Что скажешь об этом грязном поклепе, дружище? На что ему нужно было поглядеть, так это на мою сардоническую улыбку!»

И в самом деле, все вечера Верлен проводил в кафе. В Ретеле их было немало: кафе Ферри, кафе Гури, «Пер Мартен» и т. д. Но он там лишь невинно играл в манилью с коллегами или болтал с посетителями. Он был всегда трезв и в прекрасном расположении духа. Можно сказать, что в течение первого года в Ретеле его поведение было безупречным.

Каникулы… Хороший подарок, но что же с ним делать? Где провести эти долгие три месяца?

Пробыв несколько дней в Аррасе, он поехал в Париж, заглянуть на Всемирную выставку и увидеться с Шарлем де Сиври. Поскольку последний не прикоснулся к рукописям Рембо, Верлен попросил их на время обратно, чтобы вновь насладиться «Озарениями», с которыми он расстался почти сразу по получении их от Жермена Нуво, — целый год он их не держал в руках.

На Выставке он встретил (возможно, неслучайно) отца Доньи и многих других своих коллег из Ретеля. Особенно ему понравился цыганский оркестр. Вот как он это опишет Шарлю де Сиври:

На памяти остались от Выставки лишь только

Цветастые цыгане с их шутками и смехом[410]…

Так он предлагал ему идею создать цыганский оркестр из французов.

Потом, в спокойном расположении духа, он направился к своей матери, не сомневаясь, что за ним следит полиция. В самом деле, в его досье в префектуре можно прочесть следующую записку: «Париж, 18 августа 1878 года. Г-н Робер (sic!) Верлен, поэт, который шесть лет назад покинул Париж и уехал в Бельгию со сво…им (sic!) другом Рембо, несколько дней назад вернулся в столицу и беззастенчиво появляется на публике в Мадридском кафе».

В Аррасе шли празднества, и все же он скучал. На обороной стороне программы ретельских праздников св. Анны, которую он использовал в качестве писчей бумаги, он признается Шарлю де Сиври, что не знает, «что же делать с этими каникулами, о которых он так мечтал».

Тем не менее он работает над «Искусом» (имеется в виду «Искушение святого Антония») и со смаком перечитывает Рембо: «Перечел „Озарения“ известного тебе господина (и еще „Одно лето в аду“, где я появляюсь в роли Доктора Сатанословия — это неправда!). Верну их тебе в октябре. По почте опасно. Кстати, вещицы замечательные, особенно по сравнению с ранними — и поэтому скандальными — работами Золя». К 14 сентября 1878 года он уже был готов передать своему шурину текст новой версии «Искушения». Он сгорает от желания вернуться в Париж, поскольку Матильда под влиянием брата Шарля наконец дрогнула и согласилась разрешить Полю увидеться с сыном. Она сама объявила ему об этой новости. Ребенок, который в данный момент отдыхал в деревне, вернется в столицу в конце августа. «Г-н Моте, несомненно, будет дома и примет вас», — писала она. Это письмо, в целом довольно бесстрастное, было, несмотря ни на что, ободряющим: «Вашего сына не будут воспитывать в духе свободомыслия, как вы, кажется, опасаетесь. Ему будут преподавать Закон Божий, и мы обратимся к вам за советами на эту тему, если вас это будет волновать», и вот еще: «в свете вашего благоразумного поведения, мы просим лишь об одном — забудьте прошлое; ваш сын никогда ни о чем не узнает»^[411].

Поездка в Париж планировалась на сентябрь, но этому мешали некоторые обстоятельства: с одной стороны, приглашение от Жермена Нуво посетить в Руссе (департамент Вар) его сестру Лоранс, а с другой стороны — сообщение от Делаэ, что тот сам приезжает в гости к нему. Все же Верлен решил не ехать в Марсель, попросил Делаэ отложить визит и сообщил Шарлю де Сиври, что прибудет в столицу 30 сентября. Он приглашал его с супругой на ужин в «Брассри де Мартир».

При встрече он отдал Сиври рукопись «Озарений» и стихи 1872 года, но с обязательным условием решить в ближайшее время, будет или нет он писать на них музыку, и в последнем случае вернуть ему рукописи без промедления. Сиври обещал.

В начале октября 1878 года Верлен с дрожащим сердцем постучался в двери известного дома на улице Николе. С собой он принес подарки: костюм жокея вместе с шлемом, хлыстом и поясом с бубенчиками, несколько книжек с картинками и разные сласти. Ребенок лежал в кроватке, его укачивала г-жа Моте. «Я же осталась в соседней комнате, так как не желала его видеть», — сообщила Матильда Фернану Вандерену^[412]. Все было довольно вежливо. Появился г-н Моте, последовало холодное рукопожатие. Разговор шел только о ребенке, как будто у него не было ни отца, ни матери. Верлен с горящими глазами попросил разрешения зайти еще, и через несколько дней состоялся второй визит, во время которого Верлен подольше поговорил с добродушной г-жой Моте. Он рассказал ей, как счастливо он живет в Ретеле, в обществе преподавателей-священников, людей добрых и простых. Он даже осмелился намекнуть на возможное свое возвращение в этот гостеприимный дом — как бы он был тогда счастлив! Г-жа Моте, растроганная его искренностью, не стала закрывать ему двери надежды. Он еще молод, да и Матильда тоже; позднее, если он будет и дальше вести праведную жизнь, кто знает, возможно будет подумать и об этом. Он покинул дом на улице Николе вне себя от радости:

И вновь мое дитя явилось. И мгновенно

Вонзилась в сердце боль, и теплая струя

Из раны хлынула предвестьем забытья,

Напоминая мне о том, что смерть блаженна[413].

По возвращении в Аррас он обнаружил письмо от Делаэ. Его друг сожалел, что не смог с ним увидеться, но к настоящему моменту он уже находится по своему новому адресу, в Кенуа, что в департаменте Нор, в заведении Дельпланка. Там, писал он, «не так весело, как в Ретеле, там еще нет такого классного кафе, как Ферри». Естественно, он задавал и вопрос: «Как Париж и твое чадо? Гадина, ведь это он во всем виноват! У меня на него зуб… из шоколада!»

Когда Делаэ узнал о содержании разговоров на улице Николе, он взялся за карандаш, и галерея верленовских рисунков пополнилась целым рядом трогательных экземпляров: добрый король Генрих IV, играющий со своим сыном, «победитель Аустерлица», «возвращение ссыльного» и т. д.^[414] Но все это был бег впереди паровоза. Игра еще вовсе не была выиграна, совсем еще нет, но тонкий лучик надежды забрезжил. «Мы просим лишь об одном — забудьте прошлое», — писала Принцесса. Ну так он забудет!

Едва вернувшись в Ретель, Верлен снова окунулся в море забот. 27 октября он пишет Сиври: «Вернулся, если не радостный, то веселый — у нас добавилось 50 новых учеников, и это черт знает что такое, потому что у нас и без того было 150». В конце письма он намекает на то, что ожидает скорого возврата рукописи «Озарений»: «Передавай привет Кабанеру, его песенкам, его офортам, всякой там китайщине (прошу прощения, японщине — и, кстати, „Озарения“!) наложенным платежом тра-ля-ля».

Новая версия стихотворения «Эта песенка плачет смиренно», присовокупленная к письму, передает глубочайшую досаду. Эту вещицу, которой он предполагал открыть свой будущий сборник, «Мудрость», он назвал «бесталанным музицированием» и «пустой болтовней». Имелось в виду, что он рассчитывал этими стихами растопить ледяное сердце Матильды, а коли не выйдет, значит, они ничего не стоили. И поэтому к тону «нижайшей просьбы», которым пропитаны эти стихи, он добавил следующий «укол»:

Ах! Узнайте о страстности гнева,

Он предскажет Проклятой погибель,

Злу предскажет он вечную гибель…

Вот вам мудрость простого напева![415]

Завершалось письмо трезвым заключением: «Если бы ты знал, как мне опостылели занятия литературой!»

Через несколько дней ему представилась возможность получить рукописи назад. Преподаватель музыки, г-н Лелё, должен был ехать в Париж. Так пусть он тогда зайдет к Сиври, на улицу Ларошфуко, и пусть тот ему отдаст рукописи Рембо; это будет и дешевле, и надежнее, чем по почте. Верлен немедленно предупредил своего шурина в письме от 3 ноября 1878 года: «Г-н Лелё постучится в твою калитку в 10 часов утра в четверг на этой неделе. Не мог бы ты, если уже закончил работать с „Озарениями“, отдать ему их, предварительно хорошо упаковав и надписав мой адрес?»

Но в четверг 7 ноября г-н Лелё ничего не получил. Благие намерения Шарля де Сиври натолкнулись на категорический запрет его сестры Матильды. Как! нет уж! довольно нам этого г-на Рембо! Он причинил нам уже достаточно зла! Поль, это совершенно ясно, опубликует эти вещи. Снова будут говорить о совращении малолетних, снова подымется вся эта грязь, опять будет скандал и т. д. Нет! Жорж не должен краснеть из-за имени, которое носит. Нужно его защитить, это дело чести. Удрученный Сиври вынужден был согласиться, ведь он был честный человек. Против своей воли ему пришлось сыграть роль непорядочного хранителя. Верлен знал или догадался, с какой стороны был нанесен этот удар. В холодной войне, которая все еще продолжалась, рукописи Рембо были заложником — и они подвергались опасности разделить судьбу «Охоты на духов».

Этот враждебный поступок «Принцессы» был для Верлена холодным душем. Ему удалось передать Жоржу через г-жу Моте альбом с фотографиями и книжку с картинками, но его задело, что его за это не поблагодарили. Он жалуется на это своему шурину в уже цитировавшемся письме от 3 ноября (подписано довольно странно — Паулюс де Берланесибус):

«Quid (if possible) de domu mea[416] — по сути. Если увидишь свою мать, передай ей, что я всегда с ней, и нечего ей на меня дуться, вот что!^[417]»

Поступок Матильды убедил его в том, что от людей с улицы Николе ему ждать нечего. Так что он в свою очередь надулся и лег на дно.

По словам Делаэ, второй год в Ретеле был менее радостным, чем первый. Факт, что со стороны Верлена имело место радикальное нарушение обета трезвости, который он, как и обеты целомудрия и покорности, неформально дал, поступив на работу в коллеж. Все пошло кувырком. Теперь он не отказывался ни от первой, ни от второй рюмки коньяка, которую ему за кофе предлагали коллеги (особенно г-н Лелё, который, как говорили злые языки, увлекался не одной только музыкой). Да и сам Поль в своей комнате хранил кое-что, чем мог отплатить за угощение. Поэтому его встречи с аперитивами стали теперь регулярными — впрочем, он пил только вермут или горькие настойки, но никогда абсент, — и он никогда не пропускал возможности выпить с друзьями. Он не выходил из себя и не был героем ни одного скандала, ибо в этом случае его бы немедленно уволили. Поэтому трудно поверить в иные рассказы, согласно которым все свои занятия Верлен проводил в первой половине дня, потому что во второй он уже был не в состоянии этого делать. Скажем так, он все время был слегка навеселе. Но этого было достаточно, чтобы разрушить то хрупкое равновесие, которое он обрел в Англии и которое удерживал до сих пор ценой поистине героических усилий. Все более нервный и более раздражительный, он бормотал себе под нос и охаживал свой пюпитр ударами кулака.

Кроме того, его терзали и плотские желания. Он был вынужден признать, что пришло время, когда его религиозное рвение уже не могло смирять его инстинкты. Делаэ рассказывает, что однажды вечером он услышал у себя под окнами какой-то шепот, выглянул и, увидев под окном обнимающихся влюбленных, вылил им на головы содержимое своего ночного горшка, прокричав: «Ах вы гадкие сволочи!» История, если она действительно имела место^[418], очень показательна.

Наконец, ему не сиделось на месте. 23 января 1879 года он поехал в Рокленкур, что близ Арраса, по случаю крестин сына Ирене Декруа — Верлен стал его крестным отцом (в его честь ребенка назвали Полем^[419]). На пасхальные каникулы он снова поехал в Париж («два небольших дня, целиком потраченные на покупки», — писал он Малларме 24 апреля 1879 года), и еще, время от времени, ему случалось на четверг или на воскресенье заехать в Шарлевиль, где он встречался с Делаэ и с двумя другими друзьями Рембо, Эрнестом Мило и Луи Пьеркеном^[420].

Вопрос о его будущем оставался без ответа. Нет, он не закончит дни свои заточенным в этом полумонастыре. Ретель — лишь этап на пути в Париж. День ото дня он все более убеждался, что даром теряет время. Коллеги ему казались людьми милыми, но чересчур поверхностными; уже давно их традиционные шутки перестали его веселить.

Да и он сам в их глазах стал иным, чем казался сначала. Что это за такой «странный тип», спрашивали они себя, противоречивый, неудобный, так мало рассказывающий о своем прошлом и о своей семье, так хорошо знающий парижский и лондонский свет, то делающий вид, что он — сама вежливость, то фамильярничающий, говорящий на латыни и греческом ничуть не хуже, чем на столичном жаргоне? От чего он скрывается в этом маленьком городке? Что он приехал сюда искать — или о чем забыть?

В течение 1878/79 учебного года Верлен особенно привязался к одному своему ученику, Люсьену Летинуа, сыну крестьян из Кулома, деревни в четырнадцати километрах от Ретеля. Ему было восемнадцать лет^[421]. Он был не слишком умен, но исключительно открыт, находчив и пропитан здравым смыслом, и в то же время он с легкостью мог быть фрондером. Когда же приступы революционных страстей проходили, он умел признать свои ошибки и подчиниться. Верлен, чувствительный к раскаянию, рано увидел в нем ученика, которого он может выучить и наставить на путь истинный, то есть воспитать его в духе веры и патриотизма.

Привязанность этого странного учителя, такого молодого, несмотря на лысину, поразила Люсьена, и он, инстинктивно, открылся ему всем сердцем.

Их отношения были очень близкие, но в современном словаре нет слов, которые бы могли их описать; это была не дружба и не любовь, но некое сообщничество, одновременно братское и мистическое. Не понимая этого, Люсьен занял в сердце Верлена место его сына Жоржа, возможности общаться с которым тот был лишен, и даже, можно сказать, это была лучшая замена: вместо восьмилетнего несмышленыша Судьба предоставила ему юношу, который как раз подошел к критическому порогу, когда люди ищут смысл жизни, свое призвание, свой идеал. Прекрасно! Он вырвет его из лап этого века безверия и праздного веселья и сделает из него подлинного Француза и Христианина без страха и упрека. В этом. начинании, несколько донкихотовском, не следует видеть нездоровое ханжество. Скажем, что в Верлене, на этой благодатной почве латентной чувственности (ведь, по Платону, красота есть приманка, которую людям предлагает добродетель) вырос цветок почти подлинно духовной привязанности. Слово «сублимация», похоже, было придумано именно для того, чтобы описать эту привязанность. Как его когда-то соблазнила Абсолютная Поэзия, воплощенная в Рембо, так теперь его соблазнила Абсолютная Невинность, воплощенная в Летинуа. Многие биографы, более падкие на скандалы, чем взыскующие истины, без экивоков говорили, что Летинуа был «вторым Рембо» и что имел место «второй странный брак». Ход и конец этой истории покажут нам, как они ошибались.

К концу учебного года Верлен совершенно потерял желание продолжать работу в Ретеле. Начальство тоже не стало делать попыток его удержать, особенно после истории, приключившейся накануне праздника тела Господня. В тот день, около одиннадцати часов утра, трое или четверо старшекурсников выполняли «наряд на украшение коллежа». Они катили перед собой тележку, в которой лежали разнообразные растения, цветы, срезанные листья и прочие украшения для переносного алтаря.

— Ребята, не желаете малость промочить горло, — крикнул им Верлен с террасы кафе, мимо которого они проходили.

Было жарко. Они выпили, потом выпили еще, потом пошли пить в другое место, и в итоге, к полудню тачка и ее «погонщики» раскачивались во все стороны. В таком вот виде они и подошли к дверям коллежа, где их встретил отец Жак, преподаватель из седьмого класса. Он кинулся им навстречу, пропустил вперед Верлена и, чтобы замять скандал, запер шалопаев у себя в комнате (где они, как рассказывают, обнаружили и опустошили ящик со спиртным).

Поэтому неудивительно, что незадолго до церемонии вручения наград, которая должна была пройти 1 августа, директор сообщил Верлену, что с началом нового учебного года его занятия отменяются, что его не увольняют, но остаться он может лишь на совершенно других условиях, именно, только за стол и кров. Этот вежливый приказ «вон!» Верлен воспринял как освобождение из оков, к тому же Люсьен, провалив экзамен на аттестат зрелости, решил бросить учебу и вернуться к родителям.

Делаэ и Ж.-М. Карре излагают и еще один мотив увольнения Верлена: якобы он, в порыве искренности, исповедался его преосвященству г-ну Ланженьо, архиепископу Реймсскому, который приехал председательствовать на церемонии вручения наград, и рассказал ему всю свою жизнь, про тюремное заключение в том числе. Впрочем, такой порыв со стороны Верлена маловероятен.

Так что он уехал, увозя с собой всеобщее уважение и признательность. О своей жизни в Ретеле он сохранил лишь добрые воспоминания.

Позднее, в октябре 1880 года, узнав, что Верлен живет неподалеку, новый директор коллежа, отец Превото, пригласил его на обед. Верлен был рад возможности снова повидать свой добрый коллеж и обменяться рукопожатиями со своими прежними коллегами и учениками, которые, все как один, приняли его с распростертыми объятиями.