Глава VII ВТОРЖЕНИЕ (конец августа 1871 — 7 июля 1872)

Глава VII

ВТОРЖЕНИЕ (конец августа 1871 — 7 июля 1872)

В один прекрасный зимний день

Он постучался в дверь мою

В Париже, и никто не знал.

Откуда он, сей господин

Поль Верлен «Возлюбленная дьявола», из сб. «Давно и недавно»[180].

Верлен не ошибся, ему писал Бретань, но в конверт был вложен еще один листок, исписанный незнакомым убористым почерком. Внизу стояла подпись: Артюр Рембо. Это была долгая и страстная исповедь молодого человека, который в отчаянии рассказывал о своей жизни в Шарлевиле, жаловался на то, что никто не в состоянии понять его стремление стать поэтом. Его мать, вдова, давала ему деньги только на оплату места на воскресной мессе. Он решил покинуть ее навсегда и поселиться в Париже, единственном городе, где он сможет писать стихи. Он просил о срочной помощи одинаково любезно и настойчиво, обещая быть «менее назойливым, чем Занетто»[181]. К письму прилагались стихи, странные, то пронизанные нежностью («Завороженные»), то исполненные горечи («Украденное сердце»), то реалистичные («Таможенники»), то с налетом мрачной патетики («Сидящие», «Приседания»), Настоящий Гойя в стихах!

Верлен ответил не сразу. Стихи Рембо потрясли его, но ему необходимо было немного выждать, вновь перечесть их, показать друзьям, чтобы не поддаться внезапному увлечению.

К тому же его огорчало то, что, как бы ему ни хотелось помочь молодому поэту, прозябающему в своей провинции, он не мог этого сделать. Где его поселить, ведь у него самого нет дома, и откуда взять денег, ведь он без работы.

Через несколько дней он получил новое письмо, еще более волнующее: скорее! На помощь! Он гибнет. Мать решила отправить его в пансион, а учебный год начнется очень скоро! Он уйдет пешком, он будет делать что угодно, чтобы выжить, но работать не станет, нет, никогда! К новому письму были приложены еще три стихотворения, полные черной ненависти и жгучей ярости: «Мои возлюбленные малютки», «Париж заселяется вновь» и «Первое причастие».

Леон Валад, Шарль Кро, Филипп Бюрти, Альбер Мера и Эрнест д’Эрвильи не могли решить, восхищение или отвращение вызывают у них эти стихи: подобное нагромождение прекрасного и отвратительного приводило их в замешательство.

— Это новый Бодлер, только еще более необузданный. Он должен быть здесь, с нами, — решили те, кто увлекся творчеством нового поэта.

— Он меня пугает, — признавался Мера, и многие с ним соглашались.

Тогда наконец Верлен ответил молодому человеку. В стиле письма чувствуется восхищение, почти экстаз: «Я будто заразился вашей ликантропией»^[182]. Он видит в Рембо нового Петрюса Бореля, автора «Аморальных сказок ликантропа», которые Верлен прочитал в восемнадцать лет и которые произвели на него неизгладимое впечатление^[183]. «Я чувствую, вы во всеоружии», — добавляет он, намекая на то, что, как новичку на литературном поле боя, Рембо придется сражаться за достойное место. Верлен сообщает, что занимается всем необходимым для переезда Рембо в Париж и обещает в скором времени вызвать его.

Г-жа Моте не возражала против того, что странный поэт некоторое время поживет у нее в доме, по крайней мере до тех пор, пока он не найдет себе жилье. Она позволила отдать в его распоряжение «бельевую» на третьем этаже, по соседству с комнатой Шарля, которая уже служила убежищем для иных его друзей, испытывавших временные затруднения с жильем.

Наконец торжествующий Верлен пишет: «Приезжайте скорее, дорогой друг, вас ждут с нетерпением». К письму прилагались деньги на дорогу, собранные общими усилиями членов кружка «Озорных чудаков»^[184]. Рембо ответил, что выезжает.

В назначенный день и час, в середине сентября, Верлен и Шарль Кро отправились встречать поэта на Восточный вокзал (в то время Страсбургский), но ни один человек не походил на юного поэта, каким они его себе представляли.

Утешившись глотком вина, они вернулись домой. Там их ожидал сюрприз в виде Рембо, расположившегося в малой гостиной г-жи Моте в компании хозяйки дома и ее дочери. Все трое явно скучали. Поэт вовсе не выглядел страдальцем, он скорее походил на чересчур быстро выросшего ребенка с глазами цвета незабудок и безмятежным лбом. В «Воспоминаниях» Матильда описывает его как крестьянского паренька с красной физиономией. На всем его облике лежал отпечаток небрежности: волосы взлохмачены, галстук завязан кое-как, одежда мятая. Движения его были неловки, словно собственное тело ему мешало. Как скажет впоследствии Форен, он напоминал большого неуклюжего пса.

Речь Рембо была отрывиста, он легко краснел, словно от смущения. Его тягучий акцент сразу выдавал в нем провинциала^[185].

Верлен и Кро попытались перевести разговор на поэзию, но гость оказался неразговорчив. Он ограничивался односложными ответами в несколько ворчливом тоне. Когда беседа в который раз замерла, в комнату вошел пес Гастино^[186], который, по словам Делаэ, походил на льва. Зверь вознамерился положить свою лапу на колено Рембо. Тот объявил, что «все собаки настоящие либералы», желая этим сказать, что либералы, как все домашние твари, стараются лестью заслужить расположение хозяев.

Подали ужинать. Гость воздал должное супу, но так и не оттаял и, съев последнюю ложку, поднялся к себе в комнату, под предлогом, что сильно утомился с дороги. Прибывший не имел с собой никакого багажа, что вызвало всеобщее удивление.

— Не слишком общительный молодой человек, — единодушно заключили дамы.

Но Верлен был удивлен больше всех. Он никак не мог представить, что столь страшные и жестокие стихи, написанные столь неожиданным размером, могли родиться в голове этого школьника, у которого только начинал пробиваться первый пух над губами. Взгляд его голубых глаз внушал смутное беспокойство: иногда в них сверкал какой-то странный свет; Матильда, из снисходительности, относила это на счет застенчивости.

В течение следующих дней Верлен показывал гостю Монмартр, Большие Бульвары, Латинский квартал. Во время этих прогулок, прерываемых многочисленными остановками в пивных, молодой человек поведал свою историю. Он родился в Шарлевиле, пошлом городишке на излучине Мааса, где жил вместе с матерью, женщиной чрезвычайно властной, скупой, к тому же еще и ханжой, у которой слово «долг» не сходило с уст. Отец его, капитан пехоты, умер довольно рано. Брат Фредерик, двумя годами старше Артюра, законченный идиот, на пять лет записался в армию. Обе младшие сестры, скучные и никчемные девчонки, воспитанные монашками, были такими же святошами, как и мать, и тратили свое время на разные глупости. Он задыхался среди них и теперь чувствовал себя совершенно счастливым. У него не было ни малейшего желания возвращаться обратно, раз уж ему удалось сбежать. Там он был все время одинок, безнадежно одинок! У него было только два друга: первый — милый, но несколько поверхностный юноша по имени Эрнест Делаэ, и второй — весьма примечательная личность, папаша Бретань, который снабжал его табаком.

В одной из школ городка он изучал латынь и греческий, затем поступил в коллеж, где вместе с обычными школьниками учились семинаристы. Благодаря им он на всю жизнь возненавидел Бога, столь почитаемого мамочкой. Его последний учитель, Жорж Изамбар, человек молодой и легко увлекающийся, казался более продвинутым, чем остальные, но скоро выяснилось, что он обычный серый обыватель.

Осенью 1870 года занятия в школах не возобновились, и Рембо, продав книги, которые получил в награду за отличную учебу, на поезде уехал в Париж. Но сразу по приезде его схватили полицейские и отправили в тюрьму Мазас. Изамбар, который в тот момент находился в Дуэ, вызволил его, однако, как выяснилось, лишь для того, чтобы снова отправить к матери.

Когда было установлено перемирие, занятия возобновились. Правда, проходили они в местном театре. Рембо снова сбежал, но в Париже не встретил никого, кто бы ему помог. Исключение составил художник Андре Жиль, который при первой встрече указал юноше на дверь, но потом изменил свое отношение. В Париже все говорили только о еде, было противно до тошноты.

Рембо снова вынужден был вернуться в Шарлевиль. На этот раз занятия должны были начаться как положено, и тогда Артюр решил жить в лесу, как отшельник, и обязательно так и поступил бы, но в марте началось восстание, которое снова погнало его в Париж: там, вместе с людьми, вставшими на защиту своей свободы с оружием в руках, было его место. В надежде на участие в сражениях он примкнул к отряду вольных стрелков Революции, но побывать в бою ему так и не довелось. В Вавилонских казармах, куда он угодил, царил полный хаос. Когда началось самое ужасное, Рембо уже вернулся в Арденны. Именно тогда он решил, что станет «ясновидящим», то есть Поэтом, Похитителем божественного огня. Он мужественно принял тот мученический венец, надеть который требовало подобное решение. Если нужно стать чудовищем и циником, короче говоря, «негодяйствовать изо всех сил», — он сделает это, если именно так рождается и формируется Поэт. Он понял наконец, что истинная поэзия — это не цветистая риторика Теодора де Банвиля, но погружение в неизмеримые, зачастую отвратительные и тошнотворные глубины Неизведанного. У него хватит на это мужества. Он никому не позволит заткнуть себе рот, никогда не унизится до грубой работы. Он призван совершить революцию в заведенных порядках как поэзии, так и общества, да и самой Вселенной. Для начала он добьет александрийский двенадцатисложник и примкнет к анархистам. Коммуна, по его мнению, повела себя слишком скромно: надо было взорвать собор Парижской Богоматери, Триумфальную арку и Национальную библиотеку в придачу. Все подлежало разрушению: семья, образование, армия, буржуазия и религия, и тогда на гнилых обломках старого мира взрастет новое прогрессивное братское общество, лишенное религиозных предрассудков. Поэзия станет новой Гармонией, она упразднит первородный грех, создаст нового человека, новый язык, новый мир, новые цветы и новые звезды!

Верлен был потрясен и очарован словами Рембо. Все в этом мальчике дышало максимализмом: его ненависть к Богу, его бешеный нрав, его безумные замыслы, его динамичная концепция божественной Поэзии. И если Верлен что-то и понял из его речей, так это то, что сам он, не сознавая того, был ликантропом (и г-н Заэ это доказал^[187]), то есть человеком, абсолютно не приспособленным к жизни в обществе, который это общество ненавидит и который будет этим обществом раздавлен. Доказательством тому служили его собственные богохульства, его манихейский пессимизм, его революционные идеалы — ведь он тоже возлагал большие надежды на Коммуну. До сих пор он безвольно плыл по течению, позволяя Судьбе распоряжаться им по собственному усмотрению. Выслушав Рембо, Верлен почувствовал, что его слабость может стать силой, если только он сумеет не подчиняться, а добиваться своего, если только у него хватит сил поспорить с судьбой, вместо того чтобы быть листом пожелтелым, который уносит осенний ветер. Полноценная жизнь стоила этих усилий. В этом мальчишке он обрел учителя.

В одно мгновение Верлен постиг величие той героической стези, на которую увлекал его этот одержимый: это не гладкая дорога привычки и комфорта, это путь через тернии к звездам. Ему следовало порвать с Рембо немедленно, расстаться с ним в тот же момент. Но, зачарованный взглядом этого «падшего ангела», Верлен уже не в силах был сделать это. Та минута предопределила все его будущее. В «Сатурновских стихотворениях» поэт писал о том, что он снялся с якоря и вышел в открытое море:

…Как челн,

Забытый, зыблемый приливом и отливом,

Моя душа скользит по воле бурных волн[188].

В действительности же он оставался на причале. Теперь же он взошел на борт, и корабль понес его навстречу несчастьям.

Рембо тоже долго ждал этого момента. Раньше никто его не понимал — ни Делаэ, ни Изамбар, ни поэт из Дуэ Поль Демени, — он был бесконечно одинок в своем разрушенном мире, добровольно принимая все лишения.

Но он боялся, что у него не хватит сил и дальше нести свой крест в одиночестве. И вдруг судьба сводит его с настоящим поэтом, который обладает способностями «ясновидца» и который может стать истинным «сыном Солнца», если у него хватит мужества вырваться из собственной тюрьмы, как это сделал Артюр. Отныне Рембо четко видел свое предназначение: он должен во что бы то ни стало разбить цепи, удушающие Верлена, вырвать его из-под гнета пошлости и буржуазности, которые лишали его сил, помочь ему обрести свободу и достичь истинного величия и силы.

Не сказав ни слова, они заключили союз.

Г-жа Моте и Матильда не могли оправиться от потрясения: как может сын офицера так себя вести! Он ворует! Сначала исчезли распятие из слоновой кости и охотничий нож г-на Моте, потом другие вещи, стащить которые мог только Рембо. Он ломал, рвал и портил все, что ему предоставили в распоряжение, он был нечистоплотен и вел себя отвратительно. В один прекрасный день он преспокойно разлегся на лестнице перед домом, чтобы погреться на солнышке. Он был возмутительно нагл и невыносимо груб. Через несколько дней терпение г-жи Моте кончилось, и она заявила своему зятю, что ее муж, который скоро вернется, решительно не потерпит капризов молодого человека, так что к его возвращению Рембо должен убраться добровольно или его выставят силой.

В конце сентября или начале октября состоялся традиционный ужин «Озорных чудаков»^[189], на котором Верлен и Валад представили остальным своего протеже. Состоялось официальное посвящение Рембо в поэты. В заключение обеда Рембо встал и прочитал стихотворение «Пьяный корабль», которое написал с целью завоевать Парнас. Слушатели были смущены и сбиты с толку. Для любителей сладенького винца эта полная горячечного бреда симфония была словно глоток чистого спирта.

В письме к Эмилю Блемону от 5 октября 1871 года Леон Валад рассказывает, как много тот потерял, пропустив банкет. Он стал бы свидетелем невиданного события — поэт с ангельским личиком читает ужасающие (подчеркнуто) стихи. «Это дитя, которое обладает столь мощным и чудовищно извращенным воображением, околдовало и испугало всех присутствующих. Рождается новый гений», — заключает он.

Но всеобщий энтузиазм вскоре угас. Молодого поэта стали воспринимать как больного, ступившего на опасный путь. Поэзия должна оставаться усладой для души и слуха, а не превращаться в бред сумасшедшего. К тому же маститым художникам не нравилось, что новичок осмеливается учить их.

В течение недели Рембо был звездой Латинского квартала. Верлен и Валад привели его к Теодору де Банвилю, который одарил гостя своей знаменитой улыбкой, несмотря на нападки юного поэта на парнасский стиль.

— Ваш «Пьяный корабль» весьма хорош, но вам не кажется, что было бы лучше уже с самого начала сказать: «Я тот корабль…»

На это Рембо, по ряду свидетельств, уходя, пробурчал: «Старый осел!^[190]»

Возможно, он был и у Гюго, который якобы назвал его «Шекспир-дитя», но, вероятнее всего, этот комплимент на самом деле адресован Альберу Глатиньи.

Артюр с удовольствием встретился со старыми парижскими друзьями, Андре Жилем и Жаном-Луи Фореном. Последний за свой насмешливый нрав получил прозвище «Гаврош». Этот юноша, двумя годами старше Рембо, знал нищету не понаслышке. У него была одна страсть — живопись; поэзия его совершенно не интересовала. Тем не менее он был добрый малый.

Верлен отвел Рембо в ателье поэта-фотографа Этьена Кариа, который сделал замечательный снимок^[191]: ясный взгляд молодого человека устремлен вдаль, лицо дышит вдохновением, пышные волосы отброшены со лба.

Эти хлопоты полностью захватили Верлена, он стал поздно возвращаться домой, зачастую нетрезвым. И тогда Матильда решила как можно быстрее избавиться от докучливого наперсника мужа. Он уже достаточно взрослый и вполне может сам пробивать себе дорогу. Здесь же он уже всем как кость в горле, пусть убирается к черту! К тому же неотвратимо приближался день возвращения г-на Моте.

Верлен собрал своих друзей, и они решили, что Рембо будет жить по очереди у каждого. Открыть это «круговое гостеприимство» выпало Шарлю Кро. Вместе с молодым художником Пенуте по прозвищу Мишель де Ле он снимал квартиру на улице Сегье. Стараниями Банвиля там поставили еще одну кровать, принесли одеяла, туалетные принадлежности, словом, устроили спокойный уголок, где молодой поэт мог работать.

После того как Рембо съехал, Матильда принялась убирать в его комнате и с удивлением обнаружила, что подушка кишит вшами. Узнав об этом, Верлен расхохотался и подтвердил, что его приятель действительно разводил этих тварей в своей шевелюре, чтобы бросаться ими в священнослужителей, если те попадались ему на пути. Оказывается, он еще хуже, чем о нем думали!^[192]

Рембо недолго пользовался гостеприимством Шарля Кро. Ему претило жить за чужой счет, к тому же он был оскорблен тем, что его выставили из дома Верлена. Как только Шарль Кро посмел упрекнуть постояльца за то, что тот использовал в качестве туалетной бумаги подшивку журнала «Художник», он исчез. Его нельзя было найти ни в одном кафе, ни в одном баре. Неужели он вернулся в Арденны? Верлен уже всерьез начал опасаться, что Рембо именно так и поступил, как однажды столкнулся с ним в квартале Сен-Севрен. Боже, как он выглядел! Худой, грязный, осунувшийся, в драной одежде, Артюр поведал, что ему пришлось ночевать вместе с бродягами в какой-то лачуге на площади Мобер и рыться в помойках в поисках еды.

У Верлена сжалось сердце. Разве он не взял на себя ответственность за этого чудо-ребенка, для которого стал крестным отцом в мире литературы? Нужно было что-то делать. Он пообещал Рембо, что больше его не покинет, и это обещание не было пустым звуком. Он снова протрубил сбор и горячо просил друзей пожертвовать немного средств, чтобы обеспечить их юному товарищу ежедневное пособие размером в три франка — на пропитание. Потом, заручившись поддержкой Андре Жиля и Шарля Кро, Поль отправился к Теодору де Банвилю с просьбой найти жилье для своего протеже. Ему вполне хватит мансарды. Мэтр охотно предоставил в распоряжение Рембо комнату для прислуги в своем собственном доме на улице Бюси, пригласил Рембо на ужин и велел принести к нему в комнату смену белья. Другие тоже принимали в нем активное участие. Друг Антуана Кро, Анри Мерсье, обещал поместить в «Фигаро» статьи Рембо, которые тот ему показывал, а также познакомить его с главным редактором издания. Ради этого визита Мерсье снабдил молодого человека деньгами на покупку синего костюма с бархатным воротником. Он был настолько любезен, что даже сводил молодого человека на премьеру комической оперы «Ящик Пандоры», которую давали в Фоли-Драматик.

Но вместо того чтобы умилостивить мрачного арденнца, это обилие любезностей, напротив, лишь ожесточило его. В первую же ночь на улице Бюси он спровоцировал скандал, появившись в голом виде в окне мансарды, причем сначала он выбросил на улицу свою нижнюю рубашку, полную вшей. История, хотя и кажется чересчур вычурной, чтобы быть правдой, все же, вероятно, имела место. Много лет спустя Рудольф Дарзанс собирал в Латинском квартале сведения о Рембо и узнал другие подробности этого происшествия, весьма красочные, но, похоже, сильно преувеличенные: «В первую же ночь он улегся спать на чистых простынях одетым, в башмаках, испачканных грязью. На следующее утро он развлекся тем, что перебил весь фарфор — кувшин для воды, таз и ночную вазу, а затем, имея нужду в деньгах, продал мебель»^[193].

По другим сведениям, которые в большей степени заслуживают доверия, Рембо поворачивался спиной к тем, кто его приглашал в свою компанию в кафе, и открывал рот лишь для того, чтобы сплюнуть. Ночевал он на улице, вытянувшись во весь рост на какой-нибудь скамье.

Из всего вышеизложенного ясно видно, что акции Рембо быстро упали.

Альбер Мера с трубкой, рис. из «Зютического альбома».

Отель «Дезетранже», место сборов «Зютического кружка».

В то время Шарль Кро задумал создать клуб, которой он окрестил «Зютическим кружком». Штаб-квартира кружка находилась на четвертом этаже отеля «Дезетранже», на пересечении улиц Расина, Эколь-де-Медсен и бульвара Сен-Мишель. Там «Озорные чудаки» наслаждались абсентом, ромом и коньяком — причем это обходилось им значительно дешевле, чем в кафе, — читали стихи, горланили песни и бренчали на пианино, словом, делали все, что им заблагорассудится. Ангелоподобный Кабанер, который пил только молоко, был официально назначен управляющим. В углу специально для Рембо поставили диван, чтобы он ни от кого не зависел, а за это он должен был помогать Кабанеру, то есть разносить выпивку и мыть стаканы. Тогда же Рембо взял у Кабанера первые уроки игры на фортепиано.

Кружок создал свой «Зютический альбом», новый вариант альбома «Озорных чудаков», который, скорее всего, погиб в пожарах в период Коммуны, поскольку, вспоминая о нем в письме к Эмилю Блемону от 22 июля 1871 года, Верлен называет его «наш альбом, который, как Феникс, обратился в пепел, но уже не воскреснет». Вводный сонет Леона Валада и Жана Кека^[194] хорошо передает шумный и пьяный характер этих сборищ. Рембо, по своему обыкновению, прерывал болтовню своим извечным «черт побери!». В альбом вошли фантазии и пародии Коппе, зачастую весьма вольные стихи других авторов, различные рисунки. Основную часть автографов составляют стихи Леона Валада, Шарля Кро, Артюра Рембо и Поля Верлена (всего четырнадцать стихотворений), Жермена Нуво^[195], Рауля Поншона и других.

Бедняга Кабанер частенько становился предметом насмешливых эпиграмм, таких, как следующая:

Заслышав поступь отощавших ног.

Спросили мы его: «Куда ты, в морг?»

Он отвечал: «Я только что оттуда![196]»

Наиболее любопытным произведением этого сборника стала написанная Кабанером детская песенка (на мотив песенки «Баба с бородой», которой прославилась Тереза), которая состоит из жалобных упреков Рембо за его чудовищно неблагодарное поведение по отношению к матери:

Чем занят ты, поэт, в Париже,

Покинув город Шарлевиль?

Здесь гений падает все ниже.

Он мостовых вдыхает пыль.

Домой вернись, брось стены эти —

Тебя, как в детстве, встретит мать…

Что будешь делать ты на свете?

— Я буду ждать, и ждать, и ждать!..

Ах! Лишь когда настанет старость,

Остынешь ты, мечтатель мой,

Как к берегу моряк усталый,

Направишься и ты домой…

Но пуст твой дом, и стены эти

Пусты — мертва старушка мать!

Что будешь делать ты на свете?

— Я буду ждать, и ждать, и ждать![197]

А Рембо ждал того момента, когда он сможет сбежать и жить на свободе, ждал, когда другой «ясновидец» разделит его одиночество. Он будет ждать столько, сколько нужно, у него хватит на это терпения.

Верлен, Влад, Мера. Рис. из «Зютического альбома».

В двадцатых числах октября из лагеря Сатори вышел Шарль де Сиври. Свое появление в «Зютическом кружке» он отметил в музыкальном разделе «Альбома». В тот же вечер Верлен пригласил Рембо на улицу Николе, чтобы познакомить его с шурином. В «Воспоминаниях» Матильды говорится, что «у Шарля, несмотря на его доброту, сложилось неблагоприятное мнение о молодом человеке, и он оказал поэту достаточно холодный прием».

Сама Матильда была сильно расстроена и обеспокоена тем, что, хотя Рембо больше не жил в их доме, ее муж по-прежнему целыми днями пропадал с ним неизвестно где. 23 октября она обедала у свекрови и внезапно почувствовала себя дурно: беременность ее близилась к концу. Пришлось взять экипаж, чтобы срочно вернуться домой. Она немедленно легла в постель, а Поль стал развлекать жену рассказами о том, как Рембо, не имея ни гроша, умудрялся прочесть все, что появлялось в шарлевильском книжном магазине. Он не воровал книги, он их только брал взаймы. Стянув книгу, он читал ее дома, не разрезая страниц, а затем на следующий день относил обратно. Но так как возвращать взятое было равно опасно, как и заимствовать, он часто оставлял книгу у себя или перепродавал ее.

— Это лишний раз доказывает, что твой друг дурно воспитан, — отреагировала Матильда.

Поль не знал, как объяснить жене, что Рембо совершал похвальный, даже героический поступок, рискуя штрафом или тюрьмой из любви к хорошей поэзии и, как знать, может быть, в том числе и к его стихам, ведь Рембо прочел «Сатурновские стихотворения» и «Галантные празднества».

Но Матильда отказывалась понимать. Со слезами на глазах она упрекнула мужа в том, что он ее предпочитает какому-то вору. Они перешли на крик. В конце концов Поль, потеряв самообладание, схватил Матильду поперек туловища и сбросил с постели на пол.

— Да что там такое происходит?! — вскричал Шарль де Сиври, который занимал комнату этажом ниже.

Верлен присмирел, плачущая Матильда снова легла в постель. Это была их первая серьезная ссора.

Через несколько дней, 28 октября, Матильда родила мальчика, которого назвали Жорж Огюст.

Поль был искренне счастлив. Его жена надеялась, что, став отцом, он наконец образумится. Их радость омрачалась лишь тем, что несколькими днями ранее умерла новорожденная дочь Шарля де Сиври.

В начале ноября в Париж впервые в жизни приехал друг детства Рембо Эрнест Делаэ. Он думал, что Артюр по-прежнему живет у Верлена, поэтому в величайшем волнении он позвонил в дверь дома на улице Николе. Верлен увидел стройного, несколько застенчивого молодого человека с тонкими чертами лица. «Высокий чистый лоб, словно выточенный из слоновой кости, оттеняли отдельные завитки темных шелковистых волос. У него были будто бархатные глаза — удивительно густые ресницы приглушали их блеск; матовая кожа, тонкие светлые усики. Все черты лица, если рассматривать их по отдельности, противоречили друг другу, однако вместе они образовывали на редкость гармоничный облик».

— Рембо… — пробормотал Верлен. — С ним все в порядке. Где он? Черт его знает. Везде и нигде. Правда, я знаю, где его можно найти сегодня^[198].

И он отвел Делаэ в отель Дезетранже. Делаэ с трудом узнал друга, так тот вырос. Мрачный Рембо, облаченный в хламиду грязно-коричневого цвета, возлежал на диване в окружении каких-то бородатых людей. В комнате было накурено так, что было почти невозможно дышать.

— Я только что попробовал гашиш, — объявил Артюр вместо приветствия.

Но вместо райских видений он испытал лишь сильнейшую головную боль. В «Альбоме» сохранились записи, подтверждающие, что члены кружка употребляли индийскую коноплю. Существует рисунок, на котором изображен Альбер Мера в цилиндре, который заявляет: «Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы Верлен курил гашиш».

Артюр повел друга осматривать Париж, показал ему Пантеон, на стенах которого еще были видны следы пуль. Уныние и горький нигилизм Рембо произвели на Делаэ тяжелое впечатление.

Рембо влачил жалкое существование. Все деньги вышли. Шарль Кро начинает просить о пожертвованиях самых дальних друзей. Например, в письме от 6 ноября он просит драматурга Гюстава Праделя присоединиться к усилиям Камиля Пеллетана, Эмиля Блемона и его самого, чтобы поддержать «юного воспитанника муз».

А воспитанник работал ничтожно мало. Возможно, что сонет «Гласные» он написал под впечатлением от занятий музыкой с Кабанером, который каждой ноте приписывал свой гласный звук и свой цвет. Используя этот метод, он написал сонет под названием «Сонет семи чисел». Он посвятил его Рембо, которого изобразил в красных тонах.

Затем он дает тройной ключ:

до — О — желтый

ре — А — зеленый

ми — Е — синий

фа — И — фиолетовый

соль — У — алый

Рембо, сократив ключ до двойного и следуя собственному восприятию, напишет изумительное стихотворение в четырнадцать строк, о котором было сказано столько глупостей, в то время как, по сути, оно лишь вариация на тему кабанеровской шутки.

Что касается Верлена, то он иногда целыми днями не показывался дома, проводя все время или в отеле Дезетранже, или в окрестных барах.

14 ноября состоялась премьера пьесы Франсуа Коппе «Покинутая». Верлен вернулся домой около трех часов утра, пьяный и обозленный, понося на все лады успех Коппе. Увидев Матильду, он принял театральную позу и с пафосом произнес: «Вот она, покинутая!»

Матильда в долгу не осталась, и Верлен, обезумев от бешенства, попытался поджечь шкаф с охотничьим снаряжением г-на Моте, и пожилой медсестре, которая находилась при молодой матери, пришлось приложить много усилий, чтобы водворить поэта в спальню и помешать выйти оттуда, угрожая ему раскаленными щипцами. Проснувшись, он получил суровый выговор от г-жи Моте и снова, как всегда, в слезах просил прощения^[199].

На следующий день он присутствовал в театре «Одеон» на другой премьере — одноактной идиллии «Лес» Альбера Глатиньи. Как и накануне, Верлена сопровождал Рембо. Их вызывающе небрежный внешний вид произвел сенсацию. Тогда Матильда решила перейти в наступление. Если она сама ничего не смогла добиться, это сделает общественное мнение. Она пригласила одну свою подругу-журналистку и предложила ей написать заметку, которая и вышла 18 ноября в «XIX веке». В ней говорилось о том, что один из членов парнасского кружка, которому не давал покоя успех Коппе, в припадке бешенства чуть не убил свою жену и новорожденного сына. Его удалось остановить, но автор высказывал надежду, что г-н Коппе повременит с созданием новой пьесы, иначе жизнь двух несчастных существ, «подданных» вышеназванного «парнасца», снова окажется под угрозой.

Похожая статья о той же премьере появилась двумя днями раньше в «Пёпль суверен», что заставляет видеть в этом хорошо продуманный план.

Некто Гастон Валентен (псевдоним Эдмона Лепеллетье) пишет о том вечере: «Там был весь Парнас в главе с издателем Альфонсом Лемерром. Разбившись на группы, люди беседовали в фойе. Мера и светловолосый Катулл Мендес прогуливались под руку. Леон Валад, Дьеркс и Анри Уссе обсуждали спектакль. Сатурновский поэт Поль Верлен веселился в обществе очаровательной мадмуазель Рембо (sic)».

В общем, это был замечательный вечер в духе театра «Одеон».

Спустя некоторое время Лепеллетье нанес визит в дом поэта, чтобы извиниться за свою мерзкую выходку. Верлена, как обычно, не было дома. Его приняли г-жа Моте и Шарль де Сиври. По свидетельству Матильды, они поверили Лепеллетье, когда тот сообщил им, что видел Поля в фойе театра в обнимку с «очаровательной особой».

Позднее Верлену пришлось давать на этот счет объяснения, и он обиделся на Лепеллетье. Последний, считая, что было бы глупо жертвовать старой дружбой из-за какой-то глупой шутки сомнительного вкуса, благородно пригласил Верлена вместе с Рембо к себе на ужин.

В течение вечера Артюр глядел на хозяина злыми глазами и открывал рот лишь затем, чтобы есть и осыпать Лепеллетье оскорблениями, обзывая его старым воякой, борзописцем и некрофилом, так как тот всякий раз снимал шляпу, когда встречал на пути похоронную процессию. Лепеллетье, у которого незадолго до этого умерла мать, потребовал, чтобы Рембо замолчал. Бледный от бешенства, Артюр вскочил и стал угрожать хозяину столовым ножом. Лепеллетье силой заставил его сесть и заявил, что коли его в свое время не испугали пруссаки, то такому сопляку, как Рембо, это и подавно не удастся, а если он будет и дальше вести себя вызывающе, то Лепеллетье спустит его с лестницы пинками под зад. В этот момент Верлен вмешался, и вечер закончился достаточно мирно. Рембо отгородился от Лепеллетье и Верлена облаком табачного дыма.

«Зютический кружок» быстро распался. Он прекратил свое существование к началу декабря, в большей степени по финансовым, чем по другим соображениям. Снова Верлену пришлось искать жилье для Рембо. Дело осложнялось тем, что Артюр был абсолютно неспособен к общению, и к тому же его страсть к мерзким шуткам — например, он не переставал хвалиться, что однажды помочился в стакан с молоком, предназначенный для Кабанера, — отталкивала от него даже доброжелателей. Ни Шарль Кро, ни Леон Валад не желали больше о нем слышать. Самым лучшим выходом было бы снять для Рембо отдельную квартиру. В конце концов Верлен нашел для него комнату под самой крышей ветхого здания на Монмартре, на углу бульвара Анфер (в настоящее время бульвар Распай) и улицы Кампань-Премьер, на которой располагались многочисленные мастерские художников. На первом этаже дома находился магазин виноторговца Трепье. Посетителями были в основном возницы омнибусов (депо находилось неподалеку^[200]).

Свет в тоскливую грязную комнату проникал через маленькое оконце в крыше мансарды. К обоям, чтобы немного оживить и украсить унылые стены, испещренные жирными пятнами, были приколоты несколько фривольных картинок.

Форен, который по-прежнему искал помещение для мастерской, установил там свои холсты и принес краски. Однажды, чтобы не ночевать на улице, ему пришлось долго колотить в дверь, так как Рембо отказался ему открыть. В результате они на некоторое время поссорились^[201]. Именно тогда, в начале 1872 года, молодой художник Альфред-Жан Гарнье сделал набросок портрета Рембо (рисунок был сделан с натуры, как указывает надпись на обороте). Досадно то, что впоследствии он раскрасил его, и довольно неудачно.

Верлену приходилось в одиночку оплачивать нужды Рембо и обеспечивать угощение для «Кружка». Он по-прежнему был без работы, и его деньги таяли быстрее, чем снег весной. Жена сказала, что за две недели Поль истратил две тысячи франков, больше, чем он зарабатывал за год в мэрии! Верлен продал свою библиотеку, затем занял денег у матери, но к середине декабря снова оказался без гроша.

Тогда Верлен вспомнил, что один нотариус из Пализёля должен отдать ему долг, предназначавшийся еще его тетке Луизе Дюжарден. Сумма долга составляла шесть тысяч шестьсот шестьдесят франков. Верлен решает истребовать деньги, в связи с чем заказывает паспорт для поездки в Бельгию. По словам Матильды, накануне отъезда пьяный Поль заявился домой очень поздно в сопровождении Рембо и Форена: их присутствие он объяснил тем, что они слишком далеко живут. Верлен устроил друзей у себя, а сам пошел спать в комнату жены. В пять часов он разбудил Матильду и потребовал, чтобы на завтрак им подали горячий луковый суп. Но когда служанка принесла завтрак им в комнату, в ней никого не оказалось: птички улетели.

Вскоре Матильду навестила г-жа Верлен, которую сын удосужился поставить в известность о цели своего путешествия. Она была очень обеспокоена и ничего не могла понять. Обе женщины с недоумением спрашивали друг друга: на что ему могло потребоваться столько денег? Из осторожности Матильда отдала г-же Верлен пакет ценных бумаг, принадлежащих Полю, которые составляли все сбережения четы Верленов.

Делаэ был предупрежден письмом о приезде поэта в Шарлевиль и ровно в пять часов был в кафе «Юнивер» напротив вокзала. Появился Верлен, шествуя гордо и чуть подпрыгивая. Как показалось Делаэ, он выглядел отлично. Его сопровождали Бретань и Деверьер (учитель из школы Росса, где когда-то учился Рембо); с ними он совершил прогулку по заснеженной долине Мааса, вид которой очаровал его. «Я гулял среди засахаренной природы», — напишет он потом. Поль передал Делаэ привет от Артюра^[202].

Шарлевиль все еще был оккупирован немецкими войсками. За соседним столиком Верлен увидел нескольких офицеров-баварцев, которые пили пиво, и залюбовался их безукоризненно скроенными мундирами и аккуратными фуражками.

На другой день он отправился осматривать место Седанской катастрофы.

В Пализёле Поль поселился у старых друзей, семьи Перо. Ему удалось быстро уладить вопрос о возвращении долга. 24 декабря он присутствовал на всенощной, затем хорошенько поужинал за праздничным столом. Повинуясь семейному долгу, Верлен послал весточку Шарлю де Сиври. Он сожалеет о том, что со времени весело проведенных в Фампу деньков в июле 1869 года его шурин потерял всякую связь с толстяком Бретанем: «Он питает к тебе живейшую симпатию и безмерно тобой восхищается. Если ты напишешь нашему „падре“, он будет очень рад. Впрочем, я сообщил ему о твоем приезде». Письмо было снабжено рисунком, который красноречиво показывал, каких объемов достиг «падре» — он напоминает хорошо откормленного борова. К письму был приложен адрес: Шарлевиль (Арденны), авеню Мезьер, 4, дом Ситерна (а не Битерна), г-ну Бретаню. Добавим, что этот Ситерн держал магазин (стекло, картины, краски) в доме 4 по улице Мезьер; в арденнских газетах тех времен сохранились рекламные объявления магазина.

Дело сделано, больше ничто не удерживало Верлена в Пализёле, и еще до конца года он вернулся в Париж.

Пока он отсутствовал, его жена и мать составили заговор, целью которого было возвращение Верлена на работу в мэрию. Благодаря посредничеству Лепеллетье им удалось связаться с г-жой де ля Шовиньер, чей муж возглавлял там один из отделов. Г-жа Верлен устроила ужин, на который были приглашены супруги де ля Шовиньер, Лепеллетье, его сестра Лаура и невеста Эжени Дюмулен вместе с родителями, а также Шарль и Эмма де Сиври. Присутствие Поля предусмотрено не было, поэтому его появление стало для всех большим сюрпризом, тем более что Верлен явился через час после начала ужина, явно нетрезвый и несколько помятый. Ужин был испорчен. За столом Лепеллетье и Сиври изображали искреннее веселье, оставив Поля брюзжать в одиночестве. Когда подали кофе и дамы удалились в гостиную, Верлен во всеуслышание заявил, что жалеет тех несчастных, которые имели неосторожность жениться, что сам он тоже совершил подобную глупость, но уже сыт ей по горло! Из вежливости все посмеялись этой шутке, но о восстановлении на работу речи уже быть не могло. Вечер принял совершенно непредвиденный оборот. Выходка Верлена расстроила помолвку Лепеллетье. Когда его будущая теща услышала разглагольствования пьяного поэта, она была вне себя от возмущения: «Как, вы водите дружбу с таким пьянчужкой?! Значит, и вы не лучше, а раз так, вы не получите руку моей дочери!»

Чтобы загладить свою вину, Поль прилично себя вел на ужине в новогоднюю ночь, на котором присутствовали его мать и чета Сиври.

Празднование Богоявления по традиции проходило в доме родителей Матильды. Все было относительно чинно и благородно, правда, позднее Верлен написал «рецензию» на этот вечер. В ней изображаются г-н Моте в своей знаменитой шитой золотом «парчовой ермолке, немного криво сидящей на его плешивой седой голове, с бородой польского магната и хитрыми глазами»; г-жа Моте — «почтенная женщина, но слишком добрая»; сам Верлен — подвыпивший зять; Шарль де Сиври — другой зять, он «очень серьезен сегодня вечером», но «не всегда таков»; и, наконец, Матильда и ее сестра Маргарита — «обе пышки, пересмеиваются». Вечер начинается довольно мирно, затем начинается спор, который переходит в драку: бьется посуда, падает люстра. Верлен не удержался от того, чтобы выставить себя в виде, соответствующем его злости; вот как он обращается к своему тестю:

— Вот тебе, старый… горшок!

— Раз!

— Вот тебе, старый дурак!..

— Два![203]

По случаю пятидесятой годовщины со дня рождения Бодлера (7 апреля 1821 года) известный художник Анри Фантен-Латур задумал создать большое полотно, на котором должен был быть изображен автор «Цветов Зла» в окружении знаменитых поэтов. Замысел был аналогичен более ранней картине художника «В честь Делакруа», где он собрал всех выдающихся живописцев эпохи. Фантен-Латур поручил своему другу Эдмону Мэтру пригласить всех знаменитостей — Виктора Гюго, Теофиля Готье, Леконта де Лиля, Теодора де Банвиля и других, но так как большинство из них отказались, художнику пришлось довольствоваться знаменитостями меньшего масштаба.

Вероятно, он присутствовал на декабрьском ужине «Озорных чудаков», после которого у него возник замысел картины «Угол стола». Полотно более не должно было носить официальный, торжественный характер — наоборот, оно стало изображением теплой беседы добрых друзей после хорошего ужина. Нет ни малейшего намека на Бодлера. В письме от 30 декабря 1871 года к своему другу-англичанину Эдвину Эдвардсу он сообщает: «Я уже набросал дюжину лиц, одно другого интересней; они составят коллекцию превосходных портретов»^[204].

В конце декабря или начале января 1872 года Верлен и Рембо позировали в мастерской художника на улице Изящных искусств, сначала по отдельности, затем вместе с остальными. Сохранился портрет Рембо, выполненный гуашью, который, помимо фотографии, сделанной Кариа, является самым лучшим его изображением. Верлен, напротив, получился слишком статичным и невыразительным.

Несколько раз приходилось позировать при искусственном освещении, что стало для Верлена новым предлогом не являться домой к семи, священному часу ужина. Однако г-н Моте не находил такой предлог достаточно убедительным: он считал, что это очередная уловка, чтобы не приходить домой вовремя.

В то время все друзья отвернулись от Верлена из-за его упорства, с которым он продолжал опекать и защищать Рембо, вовсе того не стоившего. Опечаленный таким положением вещей, Верлен попытался возобновить у себя на улице Николе регулярные приемы по средам, как делал это до свадьбы. Он разослал приглашения друзьям; сохранилось приглашение, адресованное Стефану Малларме. В нем говорится: «Вы сможете увидеться также с двумя вашими друзьями, которые любезно согласились скрасить мое одиночество». Но ужин, который состоялся в среду 10 января, был первым и последним. С этого дня семейная жизнь Верленов превратилась в ад.

Через три дня произошла новая душераздирающая ссора. Матильда была нездорова^[205] и отдыхала у себя в комнате, когда вернулся ее муж. Г-н Моте и его супруга уже отужинали. Полю пришлось довольствоваться подогретым супом и чуть теплым кофе, что привело его в сильнейшее возмущение. Он поднялся к жене и устроил ей сцену. Он кричал, что ему подали холодный кофе, и требовал ключ от ящика с деньгами: он пойдет в кафе, там он выпьет горячего! Но Матильда совершенно спокойно заметила, что ему вовсе не нужно изобретать предлог, чтобы пойти в кафе, он и так проводит там все дни напролет. Эти слова привели Верлена в бешенство. Он схватил маленького Жоржа, которого Матильда держала на коленях, и бросил на кровать с такой силой, что тот ударился о стену, а когда Матильда с криком вскочила, опрокинул на кровать и ее, придавил коленом и стал душить. На ее крики прибежали родители и заставили взбесившегося Поля отпустить жену.

— Убирайтесь! — кричал г-н Моте. — Избавьте нас от своего присутствия! — Не говоря ни слова, Поль вышел и отправился ночевать к матери.

К чему притворяться дальше? В тот вечер Матильда призналась родителям, что муж бил ее, что разбитая губа и синяки на запястьях — его рук дело, а вовсе не результат падения на кучу камней, как она говорила раньше.

На следующий день г-н Моте пригласил врача, чтобы тот официально засвидетельствовал последствия жестокого обращения с его дочерью. Доктор (это был не Антуан Кро, как указывают иные) категорически заявил, что больной нужен полный покой, в том числе и душевный. Г-н Моте мгновенно принял решение: он и Матильда поедут на его родину, в Перигё. Там они поселятся в каком-нибудь уютном отеле.

В течение двух дней от Верлена не было ни слуху ни духу. На третий он послал записку на улицу Николе, но, не получив никакого ответа, отправился туда сам. Г-жа Моте сообщила ему, что Матильда заболела. Они немедленно пригласили врача, по совету которого она уехала на юг Франции поправлять здоровье и собирается провести там всю зиму. Если у него возникнет желание ей написать, г-жа Моте будет пересылать его письма. Ошеломленный Верлен не знал, что сказать, и вернулся к матери.

Супруги расстались. Рембо выиграл первый раунд. Он не сомневался, что имеет власть над Верленом и играл на его слабости. Зная, каким жестоким может быть Поль в опьянении, он поил его и не отпускал домой до тех пор, пока тот не был готов убить всякого, кто осмелится сделать ему малейшее замечание. Теперь Рембо чувствовал себя победителем: враг обращен в бегство!

Г-жа Верлен пыталась образумить сына: если алкоголь толкает его на всякого рода безумства, он должен собраться с силами и бросить пить. Поль обещал исправиться, сделать все возможное, чтобы примириться с женой и вернуться к спокойной жизни. 20 января он пишет письмо Матильде, в котором признает свою вину, сожалеет о жестокости и просит прощения за свое недостойное поведение. Он умоляет не судить о себе по этой крайности. На самом деле он очень любит, любил и всегда будет любить только ее. Поль клянется, что все несчастья позади, что отныне он будет самым любящим мужем и заботливым отцом. Пусть Матильда вспомнит о «Песне чистой любви»! Он умоляет пожалеть его, не заставлять его рыдать день и ночь в одиночестве! Ах, только бы она вернулась!

Ответ Матильды был весьма сдержанным. Непременным условием своего возвращения она поставила полный и окончательный разрыв с Рембо. Г-н Моте на всякий случай предусмотрительно сохранил письмо своего зятя, в котором содержался ряд недвусмысленных признаний.

Этот ультиматум поставил Верлена в неприятное положение. По совету матери он попытался поговорить с Рембо, стал объяснять ему, что дела его плохи и будет лучше, если тот исчезнет, хотя бы на время. Рембо был непреклонен: не может быть и речи о том, чтобы он подчинился капризам глупой бабы. Верлен вынужден был написать жене, что не в состоянии выполнить ее требование. Та ответила, что решить дело очень просто: Рембо живет за его счет, следовательно, стоит только прекратить давать ему деньги, как голод заставит его вернуться к матери. Матильда также заметила, что Артюр вполне может найти работу и тогда, если он так хочет, остаться в Париже^[206].

Что же делать? Каждый остался при своем.

В январе, на площади Сен-Сюльпис, в здании, на первом этаже которого находился (и находится до сих пор) бар, состоялся очередной традиционный ужин «Озорных чудаков». Как всегда, после обильной и изысканной трапезы началось чтение стихов. Рембо был взбешен тем, что Верлен склоняется на сторону Моте, и пребывал в отвратительном расположении духа.