Глава 55. Болезнь и смерть Эльбруса

Глава 55. Болезнь и смерть Эльбруса

После конгресса я решила поехать на две недели в Звенигородский пансионат АН СССР. Но накануне отъезда серьезно заболел Эльбрус: ночью у него случился тяжелый желудочный приступ с ужасными болями, врачи поставили диагноз «острый аппендицит» и отправили его в Измайловскую больницу Минздрава РСФСР. В приемном покое осматривавший его врач сказал, мне, что не знает, куда направить его: в хирургию, как предполагалось, или в терапию, поскольку обнаружил у него воспаление легких. Но в конце концов положил в хирургию. Я устроила его там и с какой-то внутренней тревогой пошла домой.

Путевку пришлось вернуть и каждый день ездить в Измайлово, в больницу, — благо взяла отпуск. Боли Эльбрусу через два-три дня сняли, но еще через три дня меня вызвал зав. отделением и у себя в кабинете сказал, что у Эльбруса в легком обнаружено затемнение, похожее на опухоль, и скорее всего опухоль злокачественную. Как потом оказалось, лишь этот врач один из всех сказал мне правду. Я отупела от ужаса, не хотела об этом думать. Леша отнесся к сообщению не совсем серьезно, видимо, хотел надеяться, что это ошибка. Тем более, Эльбрусу стало лучше, боли прошли, воспаление утихло и через десять дней его выписали домой. Врач сказал мне, что опухоль у него пока небольшая, что оперировать, облучать, лечить химией его нельзя, но что в его возрасте (семьдесят четыре года) опухоли развиваются очень медленно и что ему нужно жить как всегда, побольше гулять, питаться и не болеть гриппом. Дома Эльбрус оживился, стал спокойнее, и мы начали горькую игру, в которую мне уже доводилось играть с мамой, — делать вид, будто все хорошо, казаться веселой и спокойной, ощущая над собой страшный дамоклов меч. Так начались последние месяцы нашей сорокавосьмилетней совместной жизни. Я тосковала и обливалась холодным потом в ожидании предстоящего, но мне не хотелось верить, что это неизбежно. Мы стали звать к нему врачей в надежде услышать что-то другое, но никто ничего толком не мог и не хотел сказать.

Тем временем надвинулось еще одно несчастье. Как я уже писала, 27 ноября 1980 года умер А.И.Данилов. Вернувшись с похорон 1 декабря, я узнала, что Леше, который в этот же день возил Эльбруса в Рентгенологический институт, сказали, что никакого рака у него нет, а есть просто незалеченное воспаление легких, и предписали лечиться антибиотиками. Эти лекарства ускорили, как мне кажется, ход его болезни, так же, возможно, как и рентгеноскопическое исследование. Начались сильные боли в левом легком. Никакие болеутоляющие лекарства не помогали. 31 декабря 1980 года мы в последний раз встречали Новый год у Леши. Новогодний вечер прошел сносно. Эльбрус, делая над собой усилие, старался быть веселым и даже что-то ел. Но Алла, от которой трудно было что-то утаить, тихонько сказала мне в коридоре: «Эльбрус Александрович очень болен, разве вы не видите, он на себя не похож?» Я-то видела, но ужас моего положения заключался в том, что мне нельзя было этого показывать, и приходилось его убеждать, что это временное недомогание, которое пройдет. Он все спрашивал меня с тоской: «Что же с нами будет?». Зная горький ответ, я должна была говорить, что вот скоро ему станет лучше.

От Леши мы приехали на следующий день вечером. Дома Эльбрусу стало совсем плохо, он слег и уже больше почти не вставал. Его мучили боли, от которых он днем и ночью стонал. В конце концов врачи настояли на госпитализации в больницу АН СССР с последних чисел января. И с этого времени большую часть жизни я проводила там, возвращаясь домой только на ночь. Сначала ему немного облегчили боль, каждый день ставили капельницу, пытаясь снять отравление антибиотиками. Но есть он все равно не мог, как ни старались мы с Лешей приносить ему все самое вкусное.

На этом этапе Лешенька очень помог. Видя, как я надрываюсь, он сменял меня в больнице через день, проводя там помногу часов. Я сидела с мужем, рассказывала все, что происходило у меня на работе, старалась отвлечь его от грустных мыслей.

Потом его перевели в отдельную палату — умирать. Он не хотел уходить из общей, сразу занервничал, но я убедила его, что так лучше: можно будет проводить у него целый день и даже ночевать. Я взяла отпуск и мучилась вместе с ним. Мы говорили о разном, но только не о будущем, которого у нас н# было. А разве человек может жить без будущего?

Он теперь не очень мучился: когда начинались сильные боли, ему кололи промолол и другие наркотики. Врач сказал мне, что смерть может наступить в любой день. Я боялась пропустить этот день — хотела быть с ним до конца. Но случилось так, что мне не пришлось закрыть ему глаза. Накануне дня его смерти, утром, Леша был у него, вечером позвонил и сказал, что состояние отца без изменений и отговорил меня ехать на ночь. Я решила отправиться утром, тем более, что совсем поздно вечером Эльбрус добрался до телефона и позвонил мне, сказал, что чувствует себя сносно, пил крепкий чай и ждет меня завтра. А наутро, в семь часов, мне позвонила сестра и попросила приехать, потому что ему плохо. Как странно бывает иногда: я не поняла, не могла понять, что это конец. Пока я собралась и приехала, он уже умер. Наверное, его не стало, когда мне позвонили, но мне побоялись сразу сказать.

Случилось так, что около него оказалась я одна. (Леши не было на работе и пришлось передать ему печальную новость, позвонила и брату Леве.) Эльбрус лежал на кровати. Лицо его стало спокойным и красивым. Я поцеловала его и села около. Слез не было — выплакала накануне, наверное, в предчувствии смерти. Просто все было пусто и страшно внутри. Вскоре приехал Лева, а за ним и Леша. Они поспешили отправить меня домой на машине, а сами занялись устройством печальных дел. Я осталась дома одна, усталая и опустошенная. Ушли в прошлое сорок восемь лет, прожитых вместе с Эльбрусом, практически вся жизнь. Эти годы были разные, то горькие, то радостные, но редко спокойные.

Понемногу приходили мои друзья, Женечка, товарищи по работе. Я отвлекалась на разговоры с ними, поила их чаем, и все приобретало обыденный характер. Не могу не вспомнить о странном происшествии этого дня. Примерно за год до болезни Эльбрус подарил мне на рождение великолепные бусы из венецианского стекла, сделанные одной украинской художницей. Они были очень красивы и тяжелы. Чтобы нитка не порвалась, Эльбрус нанизал их на толстую капроновую леску. Я постоянно (и во время болезни Эльбруса тоже) носила их. И вот в день его смерти, когда часов в пять мы сидели за столом с кем-то из гостей, эти бусы вдруг сами по себе, без малейшего прикосновения рассыпались — леска порвалась. Я не суеверна, но на этот раз почувствовала, что это какой-то знак от Эльбруса, знаменующий конец нашей многолетней связи, что отныне я осталась одна.

Леша спешил с похоронами. Ясный и четкий во всем, он считал, что для всех нас, и прежде всего для меня, будет лучше скорее совершить печальный обряд, и он совершился 7 марта. Был пронзительный, ясный, солнечный день, небо было чисто голубое, снег блистал на солнце, когда мы ехали в автобусе в морг больницы, а потом, после короткой гражданской панихиды, в крематорий Донского монастыря. В больницу приехали несколько друзей Эльбруса, официальные представители МОСХа с венком. Выступления звучали и в морге, в крематории. Народа, в общем, пришло много, человек тридцать пять — сорок. Эльбрус лежал в гробу красивый, мало изменившийся, с четко вылепленными чертами лица. Страдания последних месяцев жизни, искажавшие мукой его живое лицо, не оставили следа на его мертвом лице. Он уходил от нас таким, каким мы его знали, и от этого расставание становилось еще тягостнее. При прощании я долго гладила его холодный высокий лоб и затем поцеловала его.

На поминки собралось человек сорок, но Леша и Алла устроили все как надо, освободив меня совсем от этих забот. В этот раз я убедилась, насколько мудр обычай устраивать поминки, как он облегчает страдания близких и вместе с тем подводит итог жизни ушедшего. Мы хорошо, добрыми словами помянули нашего Эльбруса, и он, как-то целиком, встал перед моими глазами со всеми своими неповторимыми чертам. Приехала из Харькова его племянница Зефира, которой мы когда-то помогали во время учебы в университете, его племянник Таймураз из Владикавказа (тогда еще Орджоникидзе). Первый мой день после похорон Эльбруса прошел быстро. Усталая, я свалилась с ног и заснула. Леша остался ночевать и прожил у меня неделю. Потом я сама отпустила его домой.

И здесь мне впервые довелось по-настоящему ощутить дружеское тепло рук тех, кто окружал меня и всячески старался скрасить мою боль. Кроме Леши и моего любимого Мити, который часто навещал меня, оставался ночевать, это была милая Женечка, моя сестра и самый верный друг (с ней мы прошагали по нашей сложной жизни с начала тридцатых годов), ее муж Николай, мой дорогой брат Лева, тоже часто навещавший и ночевавший у меня, мои друзья и сослуживцы, ученики, тогда еще молодые женщины Ада Сванидзе, Таня Осипова, Ира Пичугина, Нина Хачатурян, с которыми я должна была дальше шагать по жизни, работать, делить тревоги и заботы моей работы. Все они, посещениями, телефонными звонками скрашивали мою жизнь, облегчали мою тоску и ужас одиночества.

Дома было очень тяжело, мучило ощущение, что из него ушла его душа, то тепло и уют, который умел создавать Эльбрус для всех приходивших в Наш Дом, и то что я не могла полностью сохранить. Я все время думала о нашей долгой совместной жизни, о всех рытвинах и ухабах (и внешних, и внутренних), корила себя, что занятая работой, мало уделяла Эльбрусу внимания в последние годы, когда он ушел с работы, что из-за этого он ощущал себя одиноким и заброшенным. Когда умирает близкий человек, всегда кажется, что оставшиеся чем-то виноваты перед ним. Так казалось и мне, и, наверное, это и в самом деле было так.