ЧУДАК

ЧУДАК

1

Даль приехал на берега Волги искать «новое счастье»; поселился в здании удельной конторы на углу Большой Печерской и Мартыновской улиц — дом отменный, двухэтажный (Далю вообще везло на квартиры), с обширным садом; «дом — дворец, сад прекрасен, погода хорошая», — сообщает он приятелю в Петербург, едва достигнув Нижнего. Но это первый возглас радости, следующие несколько писем друзьям сдержанны, в них явное желание показать, что не зря покинул столицу, что теперь он особа тихая, незаметная: и писать-то он не намерен, и занятий-то у него, кроме разборки накопленных запасов, нет никаких, и вмешиваться он ни во что не хочет, и знакомиться не предполагает — потерялся Даль в глуши, втянулся, будто улитка, в свой «дворец» — не высовывается.

«Зажил в одиночестве», «в полгода из дома не шагаю», «в Петербург не буду, по крайности не думаю доселе быть; так он мне надоел». Даль будто «отрезает» себя от старого, петербургского «счастья», но это только «будто»: в первых же письмах из Нижнего слова о том, что ему, Далю, до Питера и дела нет, перемежаются жаркой скороговоркой вопросов и просьб. Что Брюллов? Что Надеждин? Что Краевский? Что Гребенка? Как дела в министерстве, в Географическом обществе, в «Современнике»? Присылайте газеты, журналы — «Я ничего не вижу и не слышу, кроме «Московских ведомостей», «из журналов вижу только «Отечественные записки» и «Москвитянин». И вообще: «За служебные и другие петербургские новости очень благодарю; здесь это находка»… Тут же спохватывается: «Прослужив у вас столько времени, охотно слышишь и новости ваши» (многозначительно: «у вас», «ваши»). Наконец вроде бы ознакомился и привык: «Прошу о доброй памяти, а я надеюсь умереть здесь — не потому, что бы здесь было насмерть плохо, и не потому, что было бы слишком хорошо, — а потому что жить довольно покойно и что я более ничего не ищу».

Ищет: то появится у него мысль возвратиться в «ненавистный» Питер, то затеет он переписку с великим князем Константином Николаевичем, управляющим морским министерством, чтобы перевели его, Даля, в Москву для издания лубочных картин о подвигах русских моряков. Он только со службы уйти до поры не хочет: «Вышедши в отставку, я могу рассчитывать всего… на две тысячи доходу: как с этим проживу со своей семьей в Москве? А неужели мне забиться ради дороговизны в деревню или в уездный городишко? Для меня-то бы все равно, но надо думать и о других, заехать куда и умереть не штука, да как покинуть после детей на чужбине?»

Он ищет: вот пословицы подготовил к печати, ежедневно разбирает запасы для словаря; вот полетели в журнальные редакции его «гостинцы» (Некрасов — Тургеневу: «Современник» получил новое подкрепление в Дале…

Он выслал 20 повестушек»); вот по просьбе Академии наук он вносит замечания и прибавления в «Опыт словаря областного русского языка», просматривает «Общесравнительную грамматику русского языка», высказывает суждение о «Правилах для нового издания Академического словаря», обрабатывает слова на букву «Н» для «Русского словаря», издаваемого академией…

Иногда пишут, будто Даль мог предаваться в Нижнем литературным и научным занятиям, потому что был «свободен от службы», но пишут и наоборот (сам Даль с теми, кто «наоборот»), будто Даль не мог в полную силу заняться учеными и литературными трудами, потому что и в Нижнем служба отнимала у него слишком много времени. В том-то и весь Даль, чтобы непостижимым образом укладывать в двадцать четыре часа и пословицы, и словарь, и ученые труды для академии, и литературную работу, и службу — да еще какую службу! — «У столичных чиновников даже нет и понятия о той грязи, с которою мы возимся. Но унывать нельзя, а надо бороться день и ночь до последнего вздоха». Непостижимо, как Даль совмещал все это с чтением журналов, многочисленными встречами (если Даль и впрямь «в полгода из дому не выходил», то «в одиночестве» все-таки не зажил), с чудачествами, увлечениями да еще с обширной перепиской. А заглянешь в Далево письмо: «Словарем летом мало занимаюсь: утром никогда нет досуга на это, всегда в конторе; вечером отдыхаем в саду, вдыхая воздух в запас на зиму» — отдыхает человек в саду после службы канцелярской, ничем особливо и не занят…

2

В воспоминаниях Боборыкина (в Нижнем прошли его детство и отрочество) дважды рассказывается об одной и той же, единственной встрече с Далем. «Он (Даль) почти нигде не бывал. Меня к нему повезли уже студентом. Но он и в нас, гимназистах, возбуждал сильное любопытство. Его считали гордецом, большим «чудодеем», много сплетничали про него, как про начальника своего ведомства, про его семейную жизнь, воспитание детей и привычки. Он образовал кружок врачей и собирал их у себя на вечеринки, где, как тогда было слышно, говорили по-латыни. Много было толков и про шахматные партии вчетвером, которые у него разыгрывались по известным дням. То, что было поразвитее, и помимо его коллег-врачей искало его знакомства, но светский круг побаивался его чудачеств и угрюмости».

И через несколько страниц: «О нем много говорили в городе, еще в мои школьные годы, как о чудаке, ушедшем в составление своего толкового словаря русского языка… Мы его застали за партией шахматов. И он сам — худой старик, странно одетый — и семья его… их манеры, разговоры, весь тон дома не располагали к тому, чтобы чувствовать себя свободно и приятно. Мне даже странно казалось, что этот угрюмый, сухой старик, нахохлившийся над шахматами, был тот самый «Казак Луганский», автор рассказов, которыми мы зачитывались когда-то. Несомненно, однако ж, что этот дом был самый «интеллигентный» во всем Нижнем. Собиралось к Далю все, что было посерьезнее и пообразованнее; у него происходили и сеансы медиумического кружка, заведенного им; ходили к нему учителя гимназии. Через одного из них, Л-на, учителя грамматики, он добывал от гимназистов всевозможные поговорки и прибаутки…»

Приведенные строки интересны не тем лишь, что хотел сказать Боборыкин, но больше тем, что само сказалось. Юношу студента дядюшка повез показывать знаменитому Далю (или Даля решил племяннику показать), юноша с малолетства был напичкан какими-то городскими слухами и сплетнями о Дале, да не просто сплетнями, а светскими сплетнями; нижегородскому «светскому кругу», к которому, кстати заметим, и юноша Боборыкин принадлежал, Даль казался угрюмым чудаком. «Тон» Далева дома не расположил его «чувствовать себя свободно и приятно».

Знаменательны повторенные Боборыкиным «чудак», «чудачество». Очень точно указано — для кого чудак: этот губернский «свет», чиновники, помещики, бездельное речистое дворянство, «помпадуры и помпадурши», «сеятели» и «деятели», губернские бабушки, тетеньки, дамы, приятные во всех отношениях и просто приятные, — да разве они простят тому, кто непохож на них, кто живет, думает иначе и видит перед собой иную цель. Ведь замечательно же: «чудак, ушедший в составление своего толкового словаря»!..

Даль, наверно, не случайно именно в Нижнем написал рассказец «Чудачество»: в рассказце горячо защищал он не «прихоть», «блажь» или «дурь», а именно стремление некоторых людей жить по-своему, не так, как у других принято. Даль предлагал «признать чудачество врожденным свойством человека, выражением свободной воли и независимости, дошедшим до некоторой крайности. Видно, душа не всегда меру знает». С хитрой усмешкой вспоминал «угрюмый старик» Даль какого-то простого оренбургского крестьянина — тот «поистине ни в чем не уступал знаменитому до наших времен на весь мир Диогену, который чествуется всеми нами под именем мудреца. Крестьянин этот тем еще бесспорно брал верх над мудрецом греческим, что жил не тунеядцем, не лежал на боку, а работал; во-вторых, он всех людей оставлял в покое, не бранился с ними, не осмеивал их за то, что они живут не по обычаю, но сам строго держался правил своих, принятых им, как говорили, еще смолоду». Хитрый рассказец написал чудак — управляющий удельной конторой, который управлял ею не по обычаю («много сплетничали про него, как про начальника своего ведомства»), тратил свободное время на возню со словами и пословицами, на кружок врачей — их было в городе двадцать человек на пять больниц (трактиров, харчевен и питейных домов было в общей сложности пятьдесят шесть!), да еще беседовал с коллегами-врачами (они, выходит, ему коллеги, а не губернские чиновники, «сеятели» и «деятели») по-латыни, да еще собирал у себя учителей гимназии и переписывал под их диктовку прибаутки мальчишек-учеников, да в довершение всего играл с гостями в шахматы, и шахматы вдобавок выточил сам на станке, — одним словом, жил не по обычаю, строго держался правил своих и требовал, чтобы его за это не бранили и не осмеивали, — чудак!..

3

Даль жил в Нижнем по своему обычаю: слова его, что он в полгода из дому не выезжал сродни боборыкинским «почти нигде не бывал», то есть в «светском круге» не бывал, в губернское «общество» не выезжал, — одно из толкований «выезжать» в словаре Даля как раз такое: «бывать в обществе». Но по службе-то он выезжал — и бесконечно много разъезжал: тридцать семь тысяч удельных крестьян, которыми управлял Даль, были расселены по разным уездам Нижегородской губернии. Да и вне службы, как свидетельствует тот же Боборыкин, как можем мы судить на основании других источников, «одиноким» Даль не был. Стоило бы приглядеться внимательно к кругу врачей, учителей, краеведов, живших в Нижнем в одно время с Далем и составлявших его общество, но для этого потребуется долгое и кропотливое исследование; поэтому назовем имена людей наиболее замечательных — само знакомство и общение с ними своеобразно освещает жизнь и личность Даля.

Это Мельников-Печерский; по собственному признанию, он «почти все свободное время проводил в семействе Даля». Мы можем говорить наконец не о биографе Даля, но о писателе Мельникове-Печерском, ибо писателем он стал именно в этом «дворце» удельной конторы на углу Большой Печерской и Мартыновской улиц. По названию улицы и фамилии домовладельца (Андреев) Даль придумал для своего друга псевдоним «Андрей Печерский». Уже после кончины Даля Мельников называл его «дорогим учителем и руководителем на поприще русской словесности». Губернский чиновник и литератор Павел Мельников вышел из дома Даля всероссийски известным писателем Андреем Мельниковым-Печерским.

Это Михаил Ларионович Михайлов, будущий сподвижник Чернышевского, погибший на каторге, будущий поэт и прозаик, но в начале пятидесятых годов входивший в силу переводчик. По бедности Михайлов вынужден был оставить Петербургский университет и перебраться в Нижний; здесь какой-то родственник пристроил его на службу в соляное управление. Пыпин сообщает, что Михайлов «жил, кажется, у Даля», эту подробность (не без влияния Пыпина, наверно) повторяют авторы ряда статей и о Михайлове, и о Дале; если так, то можно допустить, что Чернышевский и Пыпин, которые в 1850 году по дороге из Саратова заглянули в Нижний, чтобы найти Михайлова, встретились с ним в доме Даля. Это, однако, предположение: Пыпин в автобиографических своих заметках кое-что путает, сообщает даже, что Михайлов с Далем, «кажется, был в родстве». Но и путаница не вполне безосновательна; отец Михайлова долгие годы жил в Оренбурге и был там заметной персоной, Даль в оренбургскую пору, несомненно, знал семью Михайловых, наверное, знал и Михаила Ларионовича, ребенка, потом отрока. Отсюда слухи о родстве; вполне допустимо, что Даль на какое-то время поселил у себя Михайлова.

Но не менее важны литературные отношения Даля и Михайлова: именно в Нижнем юный переводчик выступил с рассказами и романами из провинциальной жизни; по свидетельству современника, «Михайлов посвящал Даля в свои литературные планы и советовался с ним…». Еще один «подопечный»…

Это Александр Дмитриевич Улыбышев, музыкальный писатель, автор книг о Моцарте и Бетховене, литератор-публицист. В молодости Александр Дмитриевич был в обществе «Зеленая лампа», служил в Коллегии иностранных дел, ему, кажется, предлагали отправиться в Тегеран, на место убитого «вазир-мухтара» Грибоедова, но он предпочел отставку и тихий Нижний Новгород. Есть что-то общее в личности Улыбышева и Даля: Александр Дмитриевич — тоже «чудак», нижегородцы посмеивались над неизменностью его привычек, над прогулками, столь точными, что по ним проверяли часы, над обязательными посещениями театра, над любовью к народным сказкам, которые ежедневно рассказывала ему няня. У себя в доме Улыбышев создал единственный нижегородский музыкальный кружок (здесь в Далево время вызревал как пианист и дирижер юный Балакирев) — трудно представить себе, что Даль, с детства любивший музыку, не посещал улыбышевские вечера; к тому же и дочери Даля были хорошими пианистками. Улыбышев писал и драмы; материалом для пьесы «Раскольники» снабдил его Даль.

Это Иван Иванович Пущин, декабрист, «друг бесценный» Пушкина. Еще в ссылке читал он статью-письмо Даля о кончине поэта: летом 1858 года, уже по возвращении из Сибири, он приехал в Нижний — нетрудно догадаться, с какой поспешностью бросился он к Далю: «В Нижнем Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина простреленный сюртук». В письмах Пущина из Нижнего не раз сообщается о беседах с Далем, которые, судя даже по скупым упоминаниям, касались тем весьма злободневных; не удивительно — конец пятидесятых годов, пора ожидаемых общественных перемен. «Я жестоко ораторствую по крестьянскому делу (и по другим отраслям)», — пишет Пущин из Нижнего.

Пущин называет имя еще одного общего их с Далем собеседника — поэта Петра Шумахера, известного в Нижнем своими веселыми поэтическими описаниями городских происшествий. Весельчак Шумахер доставил, между прочим, в Нижний Новгород четвертый номер («лист») герценовского «Колокола»; здесь же Пущин читал и письмо Герцена к Александру Второму по поводу книги Корфа о 14 декабря 1825 года.

Город, похоже, был порядком снабжен изданиями Вольной печати; трудно предположить, что любознательный Даль о Герцене и деятельности его «не слыхал и не ведал». Интересно письмо сына Даля — Льва, отправленное в шестидесятых годах из Флоренции к неизвестному приятелю[87]; Флоренция была в ту пору пропитана духом Герцена — там жили его дети, друзья, сам Герцен туда наезжал, его нетерпеливо ждали и встречали горячо. Даль-младший выказывает в письме хорошую осведомленность о деятельности Герцена и отзывается о ней неодобрительно; у нас нет оснований «подозревать» Даля-старшего в более сочувственном отношении к Герцену. Но в заграничных герценовских изданиях появилось много статей и заметок, которые должны бы занимать не только Пущина, но и Даля, — поэтому можно без труда допустить, что о Герцене они говорили.

Даль почувствовал в Пущине близкого человека и был откровенен с ним (высказал ему некоторые воззрения, которые даже менее осмотрительный Пущин не пожелал доверить почте); Пущин почувствовал не простое гостеприимство, но близость, родившуюся в душе Даля, когда Даль предложил «приютить» его, да вот сам не сумел ответить Далю полной мерой: «Я не иначе у кого-нибудь останавливаюсь, как если уже настоящим образом близок».

Нетрудно продолжить беглый и далеко не полный перечень встреч Даля. Это Константин Аксаков; отец Аксаков, Сергей Тимофеевич, письмом благодарит Даля за радушие, с которым тот принимал сына его, а сам Константин Сергеевич просит: «Сделайте одолжение, записывайте на бумагу все, что Вы рассказали мне о крестьянах и тому подобное. Это выйдут превосходные рассказы»[88] (почти дословно повторяет давнюю просьбу Гоголя — заставлять Даля «рассказывать о быте крестьян в разных губерниях России»). Это Добролюбов, который, оказавшись в родном Нижнем, несколько раз побеседовал с Далем (об этих беседах речь впереди). Это Щепкин Михаил Семенович, актер, — они с Далем и прежде были знакомы; в 1857 году Щепкин приезжал на гастроли в Нижний Новгород, чтобы обнять старинного и дорогого друга, возвращенного из ссылки кобзаря Тараса Шевченко.