«ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ»

«ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ»

1

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, когда работа над словарем вошла в силу и подвигалась к концу, общество было занято множеством наболевших и острых вопросов — «горячих и шипучих», по выражению Даля. Все знали, что есть Даль, что словарь делается, но было не до него; слава Даля, подвиг его были «глухи». Он это понимал: «Современные коренные и жизненные перевороты, каких не было даже при Петре, отвлекают от медленных умственных трудов и успехов — все летит вперед на парах — и путного слова о деле, ползущем на черепашьих лапках, не услышишь»[108].

И все же, напутствуя свой словарь в долгий и счастливый путь, Даль писал: приходит время — «общее стремление берет иное направление и с жаром подвизается на новой стезе». Он видел, что у многих образованных людей появилась потребность «родимости», «свойскости» не только слов, которыми они говорят, со словами народными, но и духа — «свойскости языка и свойскости ума и сердца». С этой точки зрения «История России» С. М. Соловьева, «Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева, «Песни» П. В. Киреевского, «Былины» П. Н. Рыбникова, «Пословицы» и «Словарь» Даля как бы вливаются в одно русло.

Даль понимал, что придется труд огромный взвалить целиком на свои плечи: «Помощников в отделке словаря найти очень трудно, и правду сказать, этого нельзя и требовать: надо отдать безмездно целые годы жизни своей, работая не на себя, как батрак». Дело было новое, неизведанное — никто не хотел рисковать; Даль и это понимал: «Собиратель не пугался того, что на дело это едва ли станет всего остатка жизни его, предоставив раз навсегда заботу о жизни и смерти его провидению; но он робел перед трудностию задачи, считал ее непосильною для себя, и потому счел нужным обсудить и взвесить наперед беспристрастно силы и средства свои, то есть познания и способности». Иногда он отчаивался — не помощи просил, но поддержки: «Я делал век свой и наконец кончил, почти без одобрительного слова, в полном одиночестве и, говоря прямо, сам еще не знаю, что такое вышло!»[109]

Одобрительные слова все же произносились, особенно когда дело подходило к концу; сторонники у Даля были, были даже добровольные помощники, «датели», — сподвижников не было. В «Толковом словаре» читаем: сподвижник — «соучастник в каком-либо общем подвиге». «Толковый словарь живого великорусского языка» — подвиг самого Даля. А уж если искать ему не сторонников, не сочувствующих, но сподвижников, то не в ученом собрании, не в литературном салоне, не в издательстве, а в затерянных среди лесов и полей деревнях, в солдатской казарме, в шумных ярмарочных рядах — всюду, где по-русски говорят, поют, сказки сказывают, где слышно бесценное народное слово.

Историк Погодин пекся о славе Даля: общество, приобретая труд его, ничем не вознаградило того, кто жизнью пожертвовал для этого труда, — «Даль есть московская знаменитость. Его надо отыскивать русскими путешественниками и показывать иностранцам». Кто-то из деловитых литераторов советовал: чем прославлять Даля, лучше за счет общества нанять ему помощника. Пока шли споры, «московская знаменитость» Даль держал корректуры, то есть читал и правил оттиски с набора. Над Далевым словарем типографским наборщикам пришлось изрядно потрудиться: много непривычных слов в тексте, часто приходилось менять шрифты — Даль просил для наглядности главное слово в словарном гнезде набирать прописными буквами, производные слова жирным курсивом (искосью), толкования слов прямым светлым шрифтом, примеры светлым курсивом; на протяжении нескольких строк шрифт иной раз менялся четыре-пять раз. Обычно читают две или три корректуры, но в словаре ни одной опечатки быть не должно — Даль держал четырнадцать корректур: четырнадцать раз подряд с величайшей тщательностью, цепляясь за каждую буковку, за каждую запятую, он прочитал две тысячи четыреста восемьдесят пять больших страниц плотного текста. Вздыхал: «Для одной пары старых глаз работа и впрямь тяжела и мешкотна». А приятели горячились, спорили, как прославить Даля, как сделать глухую славу его шумной и блестящей.

Но Даль был нешумлив: в участии и одобрении «каждый труженик нуждается не ради тщеславия, а ради поддержки сил, требующих убеждения, что…труд пошел на общую пользу». Даль был нешумлив; не любил говорить громко и не любил громких фраз; поэтому, когда в частном письме, среди деловых заметок, горьких жалоб и грустных размышлений, он вдруг — не проговаривается уже — прорывается: «Я полезу на нож за правду, за отечество, за Русское слово, язык!» — ему веришь.

2

Даль скромно именовал себя лишь «сборщиком», «подносчиком»: «составитель словаря не указчик языку, а служитель, раб его», труд составителя — поднести запасы для будущего работника «на сем же пути». В этом есть истина, но Даль, право, слишком скромен (не из тех, кто своим добром похваляется, чужое под лавку хоронит), — словарь не просто скопище слов, на титульном листе читаем «Примечание автора»: «Словарь назван толковым, потому что он не только переводит одно слово другим, но толкует, объясняет подробности значения слов и понятий, им подчиненных. Слова: живого великорусского языка, указывают на объем и направление всего труда».

В 1847 году появился «Словарь церковнославянского и русского языка», составленный отделением Академии наук: в нем 114 749 слов — почти вдвое меньше, чем в Далевом. Позже отделением академии составлены были «Опыт областного великорусского словаря» и «Дополнение» к нему. Даль не пренебрег академическими (и иными) словарями, пособлял отчасти их созданию, внимательно их изучал, в известной мере основывал на них свою работу[110].

Сам Даль замечает, что в труде его восемьдесят три тысячи слов, которых ни в одном словаре нет[111]. Богатство несметное, но значит ли замечание это, что Даль лишь восемьдесят три тысячи слов добрал к тем, которые у других были? Ко времени, когда академические словари вышли в свет, Даль уже тридцать лет копил свои сокровища; слова, попавшие в словари академии, могли храниться и в Далевых сундуках. Иначе получится, что Даль все эти годы собирал только те слова, которых «не окажется» в напечатанных через три десятилетия словарях[112].

Министр просвещения предлагал Далю продать академии свои запасы; ему давали по пятнадцать копеек за каждое слово, пропущенное в академическом словаре, и по семь с половиной копеек за дополнение и поправку. «Я предложил, взамен этой сделки, другую: отдаться совсем, и с запасами, и с посильными трудами своими, в полное распоряжение академии, не требуя и даже не желая ничего, кроме необходимого содержания; но на это не согласились, а повторили первое предложение. Я отправил 1000 прибавочных слов и 1000 дополнений, с надписью: тысяча первая. Меня спросили, много ли их еще в запасе? Я отвечал, что верно не знаю, но во всяком случае десятки тысяч. Покупка такого склада товара сомнительной доброты, по-видимому, не входила в расчет, и сделка оборвалась на первой тысяче». Сохранилась расписка, весьма постыдная (академики от словесности сочли приличным торговать словами по пятиалтынному за штуку), — Далю переслали 157 рублей серебром, но просили «приостановиться дальнейшею высылкою собранных вами слов впредь до нового со стороны Отделения требования».

3

Какое счастье, что Даль смолоду не посвятил себя лишь ученым занятиям, что он искал свою судьбу, искал спрятанные за пояс рукавицы! Какое счастье, что довелось Далю колесить по Руси, менять профессии, изучать ремесла, встречать на пути своем тысячи разных людей! Какое счастье, что путь к словарю не лег перед Далем прямым, наезженным трактом! Не то могло случиться, и словаря бы не было; Далева — наверняка.

Сидел бы Владимир Иванович в тихом, пропыленном кабинете, листал толстые книги в кожаных переплетах, выписывал слова на розовые и желтые карточки.

Что мог бы Владимир Иванович, просидевший всю жизнь в тихом кабинете, рассказать, допустим, о конских мастях? Разве что черную лошадь называют вороной, а рыжую — гнедой? Но Даль приводит более полусотни наименований мастей: тут и подвласая, и караковая, и игреняя, и соловая, и розовая, и голубая, и изабеловая, и фарфоровая, и чанкирая; чтобы узнать про них, надо было служить в армии, смотреть, как объезжают коней в казацких станицах, тереться между цыганами, толкаться среди барышников в ярмарочной толпе. И ни в одной самой увесистой книге не вычитал бы кабинетный Даль таких необычных имен очень простой вещи — весла: потесь, бабайка, слопец, лопастина, навесь, гребок, стерно; чтобы услышать их, надо было служить на флоте, проводить часы с корабельными мастерами, плавать с рыбаками по Яику. И лишь от очень многих людей из очень многих мест можно было узнать полтораста, если не больше, названий грибов, обыкновенных грибов, которые по всей Руси выносят в лукошках из лесу.

«Сидя на одном месте, в столице, нельзя выучиться по-русски, а сидя в Петербурге, и подавно, — писал Даль. — Это вещь невозможная. Писателям нашим необходимо проветриваться от времени до времени в губерниях и прислушиваться чутко направо и налево». Не холодные сведения из справочников — страницы живой жизни Даля стоят за страницами его словаря.

4

Но надо было составлять словарь. Двести тысяч слов не гора золота; слова не ухватишь в ладони, не насыплешь по карманам — гору слов не унесешь. Словарь — волшебный ларец, в который можно уложить сокровище и, бессчетно умножив с помощью печатных машин, отдать людям; каждый сумеет унести с собой золотую гору, перекованную в четыре тома.

Когда Даль надел рукавицы и взялся за словарь — он снова понял: служба впереди. Как расставить эти двести тысяч, чтобы каждое слово чувствовало себя вольно и на своем месте? Даль снова тасует «ремешки», карточки — ему бы мертвую и живую воду из сказки, чтобы срастить воедино тело богатыря и оживить его, чтобы связать, слить в одно целое десятки тысяч разрозненных слов и превратить их в словарь живого русского языка. Расположить материал в словаре оказалось не проще, чем в сборнике пословиц.

Опять-таки самое легкое — придерживаться алфавита. Аз-буки-веди — вроде бы и для слепого ровная дорожка. Но алфавит, как ни странно, не объединяет — часто разъединяет слова. Вот, к примеру, слова-родственники, близкие родственники: бывалый, быль, быть; в словаре, как и в языке, они должны стоять рядом, бок о бок, в одном гнезде. Но попробуй перемешать их и расставить по алфавиту: между бывалым и былью окажутся и быдло и бык, а между былью и быть целое семейство быстрых — быстрина, быстрота, быстряк, да вдобавок сложные — быстроглазый, быстроногий, быстроходный. Между словами-близнецами ездить и ехать ляжет в алфавитном списке более сотни слов, ничего общего ни с какой ездой не имеющих и объединенных тем только, что все начинаются на Е: елка, емкость, енот, епископ, еретик, ерш, естественный, ефрейтор. Даже неловко — епископ и еретик, а тут еще ерш, как назло!

Нет, Даля не устраивал привычный алфавитный порядок: «Самые близкие и сродные речения, при законном изменении своем на второй и третьей букве, разносятся далеко врозь и томятся тут и там в одиночестве; всякая живая связь речи разорвана и утрачена; слово, в котором не менее жизни, как и в самом человеке, терпнет и коснеет…» До чего же прекрасно: в слове не менее жизни, как и в самом человеке, — здесь сердечность отношения Даля к слову, душевность, чувство; СЛОВО — не просто «сочетание звуков, означающее предмет или понятие», но, по возвышенному толкованию Даля, — «исключительная способность человека выражать гласно мысли и чувства свои, дар говорить, сообщаться разумно…». Нет, Даля не устраивал привычный алфавитный порядок: «Мертвый список слов не помощь и не утеха»; Даль составлял не мертвый список — живой словарь.

Отказался Даль и от размещения слов по общему корню (так построен был «Словарь Академии Российской») — во главе гнезда ставится самый корень, затем следуют слова, от него произведенные. Тут иная крайность — пришлось бы объединять слова, строить гнезда в словаре примерно так: ЛОМ — ломать — ломкий — вламываться — выламывать — надлом — обломиться — перелом — разломить — сломать — уламывать и т. д. (Или — пример Даля — «не только брать, бранье, бирка и бирюлька войдут в одну общую статью, но тут же будет и беремя, и собирать, выбирать, перебор, разборчивый, отборный».) Даль в ужасе: этак «в каждую статью, под общий корень войдет чуть ли не вся азбука»! Но того мало: читатель должен быть превосходно образован — найти корень слова не всегда легко, есть корни устаревшие, иноземные, есть корни, происхождение которых темно и неясно, Даль объясняет: «…Способ корнесловный очень труден на деле, потому что знание корней образует по себе уже целую науку и требует изучения всех сродных языков, не исключая и отживших, и при всем том основан на началах шатких и темных, где без натяжек и произвола не обойдешься; сверх сего порядок корнесловный, при отыскании слов, предполагает в писателе и в читателе не только равные познания, но и одинаковый взгляд и убеждения на счет отнесения слова к тому либо другому корню».

После долгих раздумий Даль избрал средний путь. «Вглядываясь в эти бесконечные столбцы слов» не по-кабинетному — по-человечески вглядываясь, он узрел в них не только «мертвый» азбучный порядок и не только «коренной», тоже по-своему формальный (то бишь «с соблюдением околичностей по установленному порядку»), — он узрел соединение слов «целыми купами» и в них «очевидную семейную связь и близкое родство».

Тут опять, в объяснении Даля, удивительно человечное отношение к слову как к живому — «семья», «родство». Даль приводит пример: «Никто не усомнится, что стоять, стойка и стояло одного гнезда птенцы». Птенцы! И от этих «птенцов» самое слово «гнездо», кроме ученого, приобретает сразу новый оттенок — живой, природный! Неожиданное слово «купа» тоже очень точно употреблено: купный — «совокупный, вместный, совместный, соединенный» («Купное старанье наше», — приводит пример Даль) — слова купно стараются обнаружить, раскрыть себя и послужить человеку.

Даль избрал путь средний; слово «средний» имеет для него значение не только сухое, формальное, но и житейское — «между крайностями».

Внешне словарь построен по алфавиту, но слова не отрываются одно от другого «при изменении на второй и третьей букве», не «томятся в одиночестве» (!) — они собраны в купы, в гнезда, все одного гнезда птенцы. В каждом гнезде — слова, образованные от одного корня; за исключением тех, что образованы с помощью приставок (приставочные образования помещены под теми буквами, с которых они начинаются). Теперь глагол ЛОМАТЬ возглавляет большое гнездо — в нем пятьдесят семь слов. Тут слова, всем известные: ломаться, лом, ломка, ломать. И слова, мало кому известные: ломаник, что по-псковски означает — силач; ломыхать, что по-новгородски значит — коверкать, ломать со стуком; ломзиться, что значит по-тверски — стучаться. Тут и любопытные значения известных, казалось бы, слов: ломовая дорога — крайне дурная, ломовая пушка — осадная, ломовая работа — тяжелая, ломовой волос — поседевший от забот и трудов. Слова, произведенные «от того же корня с помощью приставок, нужно искать уже не на «Л», а, допустим, на «О» (обламывать, отламывать) или на «П», (переламывать). Там обнаружим новые гнезда, как бы дополняющие главное (перелом, переломный, переломок), узнаем, например, что перелом: по-воронежски — вторичная вспашка, по-владимирски — глазная болезнь, а на языке любителей охотничьей роговой музыки — смена мотива, колено.

Теперь живут рядом слова-близнецы ездить и ехать (у Даля они в последнем томе на букву «ять»). Дружно вылетают из одного гнезда на окрепших крыльях бывалый, быль, быть — и с ними большая их родня: былина, быт, былой, бывальщина. И ерш колючий, если к епископу или еретику касательство имеет, то потому лишь, что, кроме названья рыбы, означает также строптивого, сварливого человека (а стать ершом значит «упереться», «противиться», ерши по телу пробежали значит «мороз пробежал, гусиной шкурой подернуло»; можно также ершить гвозди — «делать насечку, зазубрины»).

Даль считал, что при таком построении словаря одно слово как бы тянет за собою другое, они выстраиваются звеньями, цепью, гроздьями, открываются и действуют совокупно, понятными и наглядными становятся смысл и законы образования слов.

5

Ученые находят в словаре Даля ошибки, оплошности — они и в самом деле есть: простой и простор оказались почему-то в одном гнезде, а дикий и дичь, круг и кружить в разных: чтобы найти звено осетрины («ломоть во всю толщину рыбы»), надо догадаться залезть в гнездо под глаголом звенеть (видимо, для Даля: звено — часть цепи, которое издает звон — звенит).

Даль и сам видел в словаре «пропасть неисправностей»: «Порядок проведен у меня не строго, в нем нет полной научной последовательности, этого я не достиг». В «Напутном слове» он признавался открыто: познаний и способностей «для глубокого ученого труда было недостаточно… недоставало даже и того, что у нас называют основательным знаньем своего языка, то есть научного знанья грамматики, с которою составитель словаря искони был в каком-то разладе, не умея применить ее к нашему языку и чуждаясь ее, не столько по рассудку, сколько по какому-то темному чувству опасения, чтобы она не сбила его с толку, не ошколярила, не стеснила свободы пониманья, не обузила бы взгляда», — сказано, наверно, чересчур горячо, но искренне до предела, и в сказанном опять же горячее чувство Даля к живому языку вылилось вполне.

Даль не страшился, что «пропасть неисправностей» будет обнаружена, — желал этого; для блага и совершенствования собственного труда желал, того более — во имя будущего. Он понимал неизбежность движения, изменения людей и общества с течением времени и оттого не канонизировал великий труд свой — наоборот: это «попытка собрать сырье, которая должна заставить последователей моих работать не по-старому, а глядеть на дело с другой точки зрения»[113].

Каков Даль! Словарь выйдет в свет, Даля объявят знаменитостью, захотят показывать заезжим путешественникам, а он себе с усмешкою — «Меня теперь шестом не достанешь» — и требует: «Что делать, без промаха нельзя, а русскому человеку подавно… Но кто разбирает книгу, а не человека, тот должен быть строг без пощады. Тут речь идет о деле, не об личности».

6

Огромный труд — расселить слова, но Даль не просто словарь живого языка составлял — толковый словарь. Даль, кажется, первый и применил к словарю определение «толковый»: «Толковый словарь — дающий какое-либо толкованье, кроме прямого перевода слов, или расположенный по толкам, объясняющий производство слов». Даль шутил: словарь не оттого назван толковым, что мог получиться и бестолковым, а оттого, что слова растолковывает, «объясняет подробности слов и понятий, им подчиненных».

Объяснять слова — нелегкое занятие, Даль боялся пустых мудрствований и навязчивой назидательности: «При объяснении и толковании вообще избегались сухие и бесплодные определения, порождения школярства, потеха зазнавшейся учености, не придающая делу никакого смысла, а, напротив, отрешающая от него высокопарною отвлеченностью». Нередко приходится слышать, будто Даль вообще избегал определений, старался лишь объяснить одно слово через другое, близкое по смыслу, — это не так: определения были, есть — и в них отразились вполне и время, когда создавался словарь («пространство в бытии»), и личность создателя («самостоятельное отдельное существо»), и преломление времени через личность, «дух времени», «клеймо современности».

Нет, Даль не отказывался вовсе от определений и в «довесках» к ним мелким шрифтом, как бы походя дополнял взгляд, мысль чувством, но полагал: «Передача и объяснение одного слова другим, а тем паче десятком других, конечно, вразумительнее всякого определения, а примеры еще более поясняют дело». Даль выстраивал ряды синонимов — «однословов», «тождесловов»; ему указывают, что у всякого тождеслова свой оттенок значения, — Даль это и сам понимал: «И в тождесловах всегда заключаются тонкие оттенки различия». «Перевод одного слова другим очень редко может быть вполне точен и верен; всегда есть оттенок значения, и объяснительное слово содержит либо более общее, либо более частное и тесное понятие; но это неизбежно и отчасти исправляется большим числом тождесловов на выбор читателя. Каждое из объяснительных слов найдется опять на своем месте и там, в свою очередь, объяснено подробнее».

Тонкий оттенок значения слова трудно, а подчас невозможно выявить и в широко развернутом определении; цепочка тождесловов поневоле зовет читателя к сопоставлению — тончайший оттенок, который трудно высказать, объяснить вслух, подчас ощущается в сопоставлении. Тождесловы, приведенные Далем, иногда произвольны — Даля можно упрекнуть за это, — но слово, объясненное «десятком других», оттенок каждого из которых для русского читателя (Даль говорит: для «русского уха») ощутим, становится словно бы объемным. Чтобы еще точнее ощутить и уяснить эти оттенки, Даль предлагает читателю поискать «на своем месте» объяснение объяснительных слов — тождесловы к тождесловам, он пролагает маршруты («путевники») увлекательных странствий по словарю.

7

Гнездо Далева словаря начинается так: «МЛАДОЙ, молодой, нестарый, юный; проживший немного века: невозрастной, невзрослый, незрелый, неперематоревший еще…» (если тут же заглянуть в «перематореть», узнаем, что это «перерасти известный возраст», но также «потучнеть не в меру, пережиреть» — можно путешествовать дальше). Затем следует цепочка подробностей: молодой квас, пиво — неубродившие; молодой месяц — новый и т. д.

Слова, помещенные внутри гнезда, также объясняются сходными по значению, но Даль подчеркивает (вернее — двумя отвесными чертами отчеркивает), что значения одного слова могут быть разные — цепочка тождесловов как бы разделена на звенья: «Молодец — юноша, парень, молодой человек; || холостой, нестарый, холостяк; || малый, прислужник, помощник, половой, сиделец; || видный, статный, ловкий человек; расторопный, толковый, сметливый, удалой». К знакам препинания тоже следует присматриваться: запятая или точка с запятой — разница! «Препинаться» (останавливаться, задерживаться в движении, читая) надо на разный срок. Или: «Молодцовать, молодечествовать — храбриться, выказывать молодечество и удаль, хвалиться удальством на деле, пускаться в отвагу на славу; || над кем насмехаться, трунить, дурачить кого».

Даль пускает в дело огромные, нетронутые запасы местных речений: объясняя привычные слова, открывает новые, удивительные значения, которые они приобрели в разных местах (молодка — не только «молодая баба, замужняя нестарая женщина», но по-вологодски и по-рязански — курица, по-тверски и по-псковски — молодая или новоезжая лошадь), и наоборот — местные слова приспосабливает для объяснений и дополнений, просто приводит для сведения (молодятник — сиб. молодежь; ряз. молодой, начинающий расти лес, молодыга — кстр. щеголиха; молодушник — пск., твр. сельский волокита).

8

Особые отношения у Даля с иностранными словами. Даль старается перевести их на русский язык или объяснить подходящими народными словами: «К чему вставлять в каждую строчку: моральный, оригинальный, натура, артист, грот, пресс, гирлянда, пьедестал и сотни других подобных, когда без малейшей натяжки можно сказать то же самое по-русски? Разве: нравственный, подлинный, природа, художник, пещера, гнет, плетеница, подножье или стояло, хуже?» Подыскание тождесловов приобретает особый смысл — «высказать ясно, отчетисто и звучно все то, что другие могут вымолвить на своем языке; но высказать так, как оно должно отозваться в русском уме и сердце, сорваться с русского языка». Мысль Даля о неотделимости языка от быта и жизни, от душевного склада народа тут очень отчетлива. Даль хочет — более того, Даль убежден, — что почти всегда найдется русское слово, равносильное по смыслу и по точности иностранному. Здесь слова местные, «тутошние», Далю особенно с руки — вот ведь нашли где-нибудь в Твери или на Урале исконно русское обозначение понятия, которое привычно выражается словом иноземным (архангельское овидь или орловское оглядь вместо горизонта). Иногда он употребляет «тутошнее» слово «в таком значении, в каком оно, может быть, доселе не принималось»: «соглас» («согласие») вместо «гармония», и презанятное пояснение — «музыкальное созвучие, дающее в русской музыке глас, а в западной тон»!..

Даль в увлечении переступал границу, говорил о праве «составлять и переиначивать слова, чтобы они выходили русскими», предлагал вместо климат — погодье, вместо адрес — насыл, вместо атмосфера — колоземица или мироколица, вместо гимнастика — ловкосилие (а гимнаст — ловкосил), вместо автомат — самодвига, живуля, живыш. Даля обвиняли, что сам сочиняет слова; он сердился, но про тождесловы к иноземным речениям спорил осторожно: «В переводах чужих слов могут попадаться в словаре изредка вновь сочиненные слова, но в красной строке или в числе объясняемых слов сочиненных мною слов нет».

Но дело вовсе не в том, сочинил Даль «живыша» или «насыл» или подобрал где-нибудь в Ардатове или на Сухоне, как подобрал некогда за Уралом «забедры» и «назерку», — дело не в том! Среди тождесловов, подобранных Далем к иноземным речениям, есть немало таких, которые и сегодня нужны нам, — Далев словарь сохранил для нас множество замечательно метких и красочных народных слов. Но вот предложенные Далем «самодвиги» и «колоземицы» не привились, не прижились — видно, не нужны были. «Словесная речь человека — это видимая, осязательная связь, звено между… духом и плотью», — писал Даль. «Самодвиги» и «ловкосилы», видно, чужды были духу народному и оттого вслух не выговорились — народ во всем, и в языке тоже, не любит нарочитого, навязанного…

9

Определения и тождесловы — основа толкования, они открывают гнездо; «примеры еще более поясняют дело». При том: «Не всегда я ставил примеры самого простого и всем известного значения слова; напротив, что всякому ведомо, то нечего жевать, а надо указать на забытое или затертое невниманием значение слов».

Примеры у Даля — прежде всего пословицы и поговорки. Подчас его упрекают, что они-де в словарь слишком щедро насыпаны; Даль словно предвидел упреки: «Для простого словаря или словотолковника их местами нанизано слишком много; ради примера было бы достаточно двух или трех, а десятки можно бы выкинуть. Но я смотрел на это дело иначе: при бедности примеров хорошей русской речи решено было включить в словарь народного языка все пословицы и поговорки, сколько их можно было добыть и собрать; кому они не любы, тот легко может перескочить через них… а иной, может быть, вникнув в этот дюжий склад речи, увидит, что тут есть чему поучиться». Не позабудем к тому же: когда Даль взялся за составление словаря, рукопись сборника пословиц его была под запретом. «Толковый словарь» стал как бы еще одним изданием сборника «Пословицы русского народа».

Оказалось, можно поставить рядом две пословицы и показать тончайшие оттенки в значениях слова. Среди примеров к слову сказывать находим: «Нужда придет, сама скажется» (то есть обнаружит себя, объявится), и рядом — «Сказался груздем, ин полезай в кузов» (то есть объявил себя, назвался). Возле слова сказывать приведено для примера пятьдесят пять пословиц и поговорок! Но это совсем не предел: при слове добро их шестьдесят, при слове воля — семьдесят три, при слове голова — восемьдесят шесть, при слове глаз — сто десять!..

Есть в словаре примеры, сочиненные самим Далем (они в качестве суждений его о том или ином предмете нам особенно дороги), есть строки из народных песен, из летописей, из «Слова о полку Игореве». «Примеров книжных у меня почти нет, не потому, чтобы я ими небрег — нет, я признаю это за недостаток словаря, — а потому, что у меня недостало времени рыться за ними и отыскивать их…» И все же встречаются (редко) книжные — из Ломоносова, Державина, Фонвизина, Карамзина, Жуковского, Гнедича, Дмитриева, Гоголя, Пушкина, чаще из Крылова и Грибоедова.

Даль, к слову сказать, один из первых почувствовал «Горе от ума» не только как гениальную комедию, но как громадное явление в языке. «О стихах я не говорю, половина — должны войти в пословицу», — говорил про «Горе от ума» Пушкин. Даль эту пословичность языка комедии один из первых почувствовал. Про значение комедии для нашего языка Даль писал еще в тридцатые годы; он отмечал, между прочим, что комедия до того, как вышла в свет, была в десятках тысяч списков распространена по России. Любопытно: несколько главок повести Даля «Цыганка», напечатанной тремя годами раньше, чем появилось первое полное издание «Горя от ума», и все главки ранней повести «Расплох» снабжены эпиграфами («оголовками») из грибоедовской комедии. Даль писал, что в языке литературы нашей «Горе от ума» — «выскочка»: «Оно ушло вперед от современников и показывает, чего можно ожидать от потомства». И дальше: «Горе от ума» стоит само по себе, одно, на своем месте первым, и указчика ему нет». Подумав, Даль добавляет: «То же самое должно сказать о баснях Крылова».

Поверим Далю — должно быть, и в самом деле у него недоставало времени подбирать литературные примеры для своего словаря. Но Даль, похоже, и не ставил перед собою такой задачи: в языке литературном, за исключением гениальных «выскочек», он не находил той самобытности слова, которая поражала, восхищала его в «дюжем складе речи» пословиц и поговорок. Словарь Даля открывал людям пути к исконному русскому слову, народному «дюжему складу речи», но не для тех открывал, кто выдергивал из словаря «тутошнее» словцо, чтобы механически («безотчетно», сказал бы Даль) вставить его в инородную, стонущую от насилия фразу. «Родная словесность… требует родного духа и родного языка. Первый появится, когда все русское сделается нам доступным, сделается своим, родным; тут необходимо полное и совершенное знание русского ума и русского сердца; знание русского — не одного простонародного быта, духовного и телесного. Для второго, для языка, надобно знать основательно все русские слова и выражения, надобно знать русский язык гораздо короче и лучше всех других; надобно мыслить, думать по-русски, тогда и обороты и склад языка будет русский. Надобно подобрать и обусловить русские слова, надобно привыкнуть к русскому складу».

10

«Его можно читать как книгу», — писали о «Толковом словаре» современники.

Кажется, слова собраны, и расставлены, и объяснены, и примеры приведены — чего ж еще? Но Даля переполняют, через край выплескиваются его знания, бывалость, опыт. Науки и ремесла, производства и промыслы, орудия труда и предметы обихода, народные обычаи, занятия, поверья, нравы — словарь насыщен сведениями до предела. Иногда перенасыщен: тогда, как в растворе, они выпадают кристаллами — толкования слов разворачиваются в заметки, статейки, очерки о народной жизни.

Скупые заметки увлекательнее иных Далевых рассказов и повестей. Это как бы рассказы Даля, из которых убрано то, что ему менее всего удавалось, — попытки придумать для героев приключения; зато осталось то, что Даль умел лучше всего, — описание обстановки, образа жизни, быта. Из заметок в словаре узнаем, в каких избах жили крестьяне, какие печи топили, на каких телегах ездили, как сохою поле пахали, как боронили, какие щи хлебали, как невест сватали, какие платки на голову повязывали и какими руки утирали. Узнаем, какие барки по Волге плавали и как их бурлаки тянули.

Для нас бурлаки — толпа изнуренных, запряженных в лямки людей. Из Далева словаря узнаем, что каждый член бурлацкой артели имел свое звание и обязанности. «По всей Волге судорабочие бурлаки идут ежегодно со вскрытием рек в низовые губернии, с лямками, для подъема судов бичевою. Старший из них водолив, он же плотник, отвечающий за подмочку товара; затем лоцман, дядя, шуточно букатник, правящий судном, шишка, передовой в лямке, и двое косных, в хвосту, кои обязаны лазить на дерево, мачту, а при тяге ссаривать бичеву (то есть, по объяснению того же Далева словаря, «отцеплять бичеву, которою тянутся, от деревьев, кустов, перекидывая ее». — В. П.). Коренные бурлаки, взятые на всю путину, с задатком; добавочные, взятые временно, где понадобится, без сроку и без задатков». Запоминаем несколько пословиц про бурлаков: «Надсадно бурлаку, надсадно и лямке», «Кобылку в хомут, а бурлака в лямку», «Дома бурлаки бараны, а на плесу — буяны». Выясняем даже такую деталь: вывеска бурлака — ложка на шляпе. Какие шляпы носили бурлаки, тоже расскажет словарь: круглые, кверху суженные, похожие на опрокинутый чугунок. Про русские шляпы у Даля статейка с одиннадцатью рисунками.

Мы читаем Далев словарь «просто как книгу», постигаем, читая, «духовный и телесный быт народа»; но, по мысли самого же Даля, в словаре его (как во всяком творении науки и художества) должен был проявляться и господствовать «дух времени». «Дух» этот в «Толковом словаре» проявляется по-своему, через слово, через толкование его, — и проявляется не в одних лишь объяснениях, но и в выборе слов, в роли, которая тому или иному слову отведена.

Лапти теперь не носят, они ушли из жизни, мирно дремлют в музеях; лапти для большинства людей стали словом, сочетанием звуков, почти утратили вещность свою (вещь, по Далю, — «все, что доступно чувствам»); свойства, определяющие лапти как вещь, для нас общи, неопределенны, туманны — обувь, лыко, плести, серо-желтое, тускло-золотое. Сто лет назад чуть не вся Россия была обута в лапти — мудрено ли, что о них в Далевом словаре целый рассказ. Вещь уходящая (а вместе с ней время, частицу быта которого эта вещь составляла) обретает в словаре Даля утраченную вещность.

11

«Толковый словарь» Даля берут в руки не для того лишь, чтобы отыскать нужное слово. Даль говаривал: если словарь его понадобится русскому человеку, чтобы «отыскивать встреченное где-либо, неизвестное ему, русское слово», то «один этот, довольно редкий случай не вознаградил бы ни трудов составителя, ни даже самой покупки словаря». «Толковый словарь» открывают как величайшую сокровищницу языка нашего. Как богатейшее собрание пословиц — хранилище народной мудрости. Его читают как повесть. Его изучают как своеобразную энциклопедию жизни русского народа.

Но Даль составлял словарь живого русского языка. Когда через тридцать лет после смерти Даля выходило в свет третье издание «Толкового словаря», редактор включил в него двадцать тысяч слов, которых у Даля не было. Даль много размышлял о «духе времени» и потому часто говорил о последователях, о «будущих тружениках», «более даровитых и ученых».

Время рождает слова. Но время и убивает их. С недоумением встречаем у Даля туманное слово ипакои; Даль его объясняет: «стихира по третьей песни на утрени». Объяснение нам ничего не объясняет: умирающие слова — чтобы понять их, опять-таки надо рыться в словарях. Многих «простых» нынешних слов у Даля нет, как нет многих значений, толкований, ныне более принятых, чем те, которые приводит Даль. Но оттого, что рождаются новые слова и умирают старые, что слова могут быть юными, со звонким петушиным голосом, и древними, седобородыми, недовольно ворчащими на нынешнее поколение, — от этого дело жизни Даля становится особенно значительным. Оно не покоренная вершина, а вершина вечно непокорная. Даль сделал все, что мог, и сделал очень много. Труд его беспримерен: и по сей день — великий подвиг.

В. И. Ленин написал замечательно точно: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками»[114]. Такой мерой мы судим Даля.

Владимир Ильич Ленин высоко ценил словарь Даля. «Толковый словарь» стоял на этажерке рядом с письменным столом в совнаркомовском кабинете Ленина. По воспоминаниям В. Д. Бонч-Бруевича, Владимир Ильич постоянно изучал словарь Даля, интересовался «поговорками и пословицами, которые там были приведены», читал словарь как увлекательную книгу и «высказывал свое восторженное изумление перед разнообразием эпитетов и другими образными выражениями русского языка». Н. К. Крупская вспоминала: «Чтобы понять, какая образность близка крестьянину, Владимир Ильич, между прочим, особенно внимательно читал и изучал словарь Даля, настаивал на его скорейшем переиздании»[115].

Вместе с тем В. И. Ленин предлагал создать словарь современного («настоящего») русского языка — «словарь слов, употребляемых теперь и классиками, от Пушкина до Горького»[116]. Ленин писал о труде Даля: «Великолепная вещь, но ведь это областнический словарь и устарел»[117]. В этой оценке содержится и признание «исторических заслуг» Далева труда, и «современные требования».

Даль недаром повторял свое «передний заднему мост» — движению вперед нет конца, новые поколения продолжают дела минувших: «Найдутся люди, которые родятся и образуются под влиянием и при спопутности других и более счастливых обстоятельств, нежели мы, и попытки их будут удачнее». Даль старался для «более даровитых и ученых тружеников, которым уже легче будет дополнять, чего недостает, найдя одну часть дела готовою».

Новым Далям не приходится начинать в чистом поле. Четыре тома «Толкового словаря» — большая высота. Новым Далям по проложенным уже мостам легче идти к вершине, но и они никогда ее не достигнут. Потому что, пока есть жизнь, — нет конца словам. И делу, начатому Далем, нет конца…[118]