ТАЛАНТЛИВЕЙШИЙ И НАИВНЕЙШИЙ ЧУДАК СТРАНЫ СОВЕТОВ Послесловие Г. Боровика

ТАЛАНТЛИВЕЙШИЙ И НАИВНЕЙШИЙ ЧУДАК СТРАНЫ СОВЕТОВ

Послесловие Г. Боровика

Не знаю, как вам, читатель, но мне вряд ли приходилось читать книгу более трагическую, листать документы более страшные, быть свидетелем человеческой жестокости более бессмысленной.

И дело не только в том, что речь идет об уничтожении одного из талантливейших советских писателей. Дело в том — каким изуверским способом ломали и все же не сломили человека выдающегося таланта, огромной силы воли и искренней — я убежден в этом! — веры в победу великих гуманистических идей социализма.

И как бессмысленно было его убийство даже с точки зрения интересов той власти.

Я долго не мог взяться за это послесловие, которое меня просили написать родные Михаила Кольцова, создавшие эту книгу. Не мог, потому что долго перед глазами мелькали эти бесчисленные аккуратные бумажонки, бланки, заполненные по всей форме от руки или на машинке…

«Лейтенант или капитан госбезопасности (имярек) полагает, что следствие и содержание под стражей подследственного Кольцова М. Е. следует продлить еще на месяц». А ниже — «положительная» резолюция начальства повыше, и еще повыше, и еще…

А это означало продлить еще на месяц, а потом еще на месяц, и еще, и еще — избиения, издевательства, плевки в лицо, удары по почкам, пытки беспрерывностью допросов, бессонницей, ярким электрическим светом в глаза. И все это — в применении к человеку, которого знала и любила вся страна, которого ценили крупнейшие писатели всей Европы!

Казалось бы, нелогично в послесловии к только что прочитанной вами, читатель, книге приводить цитаты из нее же. Но я не могу удержаться, чтобы не привести. Это несколько выдержек из протоколов допроса Михаила Кольцова.

Вопрос. Следствие располагает достаточным количеством материалов, уличающих вас в совершении этих преступлений. Предлагаем вам прекратить запирательство и рассказать о своей предательской, а/с деятельности.

(Слово «антисоветский» так часто встречалось в протоколах допросов, что его заменили аббревиатурой «а/с». Для ускорения работы и для облегчения следовательских мучений в области правописания!)

Ответ. Запирательством я не занимаюсь и еще раз заявляю, что никакой предательской и а/с деятельностью не занимался.

Вопрос. Следствие вам не верит. Вы скрываете свою предательскую а/с деятельность. Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь.

И далее рукой Кольцова: «Протокол мною прочитан, в чем и расписуюсь. Мих. Кольцов».

И еще ниже: «Допросил следователь след, части ГУГБ НКВД Н. Кузьминов».

Вы обратили внимание на эти страшные слова — «Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь»?!

Проходит 20 допросов, а Кольцов виновным себя все не признает, и следователь продлевает срок ведения следствия и содержание под стражей на один месяц, потом еще на один, потом еще…

20 допросов, которые прошли с 5 января по 21 февраля 1939 года, даже не запротоколированы, хотя на всех этих допросах его били по лицу, по зубам, по всему телу. Это стало известно теперь, из материалов следствия.

Бумажки, писанные в первые месяцы после ареста, означают, что Кольцов держался четыре месяца. Напрочь не признавал себя виновным в антисоветской деятельности, не приписывал ее другим людям, фамилии которых с выжидательной миной произносили следователи.

Кольцов держался.

Только 9 апреля 1939 года, через четыре месяца истязаний, когда запас человеческих сил истощился до предела, Кольцов начал давать показания, «нужные» следователю. Нелепые с его точки зрения и с точки зрения здравого смысла, нарочито нелепые, которые он потом опровергнет. В этом он уверен. На это он надеется.

Значит, он не сломался. Где-то в тайниках его сердца и души оставалась надежда, что когда эти показания выйдут из рук безграмотных следователей («моё фамилиё» — пишут они в протоколах) и их прочтет кто-то повыше, кто-то, обладающий хотя бы способностью логически мыслить, то там «повыше» поймут: показания Кольцова — выдумка, результат пыток, не более того. Таков был его план.

Ему надо было быть осторожным. Ему не следовало давать показания уж явно бессмысленные. Они могли вызвать новый всплеск жестоких побоев и изощренных истязаний. Ему надо было соблюсти внешнее правдоподобие. Но такое, которое рассыпалось бы при первой же объективной проверке показаний. Ему нужно было такое «правдоподобие», которое не вызывало бы подозрений у темного следователя Шарикова, но на бессмысленность которого обратили бы внимание люди, хоть немного знавшие жизнь и творчество Михаила Кольцова.

Кольцов, например, «признается» следователю, что находясь в Испании, «по трусости всегда оставался в тылу, хотя надлежало быть на фронте… При этом, — говорит он, — я вел разлагающую работу, убеждая почти всех знакомых, испанских и советских, в бесцельности продолжения войны».

Это был рискованный, почти открытый сигнал тем людям, которые в конце-то концов будут же читать его показания и поймут, что слова его просто вопиющая ложь!

Потому что, в чем, в чем, но в трусости обвинить Кольцова было невозможно. О его мужестве, презрении к опасности знали и его друзья, и миллионы тех, кто читал его корреспонденции с фронтов гражданской войны в Испании. Это знали и члены политбюро. Об этом не раз говорил ему Ворошилов. Об этом говорил ему и сам Сталин!

Эрнест Хемингуэй в 1960 году на Кубе рассказывал мне о том, как там, в Испании, среди людей, приехавших помогать республиканцам отразить фашистский мятеж, существовал верный способ узнать — насколько мужествен твой друг, твой сосед, твой знакомый. Если в трудной опасной ситуации тот был способен сказать шутливое слово, улыбнуться, подбодрить товарищей — это был храбрый человек.

Так вот, по словам Хемингуэя, не было в Испании другого человека, который, как Кольцов, мог найти в себе силы пошутить в самую тяжкую минуту, поднять дух товарищей. Не было другого такого! А там, на той войне в Испании, где на стороне республиканцев собрались люди не по армейскому призыву, а по зову сердца, там трусов было не много.

И вдруг Кольцов утверждает перед следователем на допросе, что он, Кольцов, — на самом-то деле трус и поэтому не бывал в Испании на фронтах, а отсиживался в тылу! Более того — вел там пораженческие разговоры, пытаясь убедить своих собеседников в том, что борьба бесполезна, что одолеть фашизм все равно не удастся!

Кольцов «признается» следователю, что на антифашистском конгрессе писателей в Мадриде он произнес «пораженческую» речь. Но стоит перечитать речь Кольцова на Мадридском конгрессе, чтобы удостовериться — в ней говорит сердце бойца, солдата, антифашиста.

Кольцов уверен, что следователь не читал его речи. А искать ее, чтобы прочесть и проверить «признание» Кольцова, — не станет. И тут он был прав.

Но он продолжал наивно верить, что найдутся все-таки люди, которые, прочтя хотя бы эти его слова, скажут: «Постойте, здесь что-то не так! Кольцов же явно оговаривает себя!»

Ведь сам Сталин одобрительно отзывался об этой речи. Уж не говоря о Ворошилове, который, кажется, вообще относился к Кольцову с симпатией.

Но таких людей не нашлось. Ни чуть повыше следователя. Ни значительно повыше. Ни на «самом верху».

Таких людей не оказалось. Умные люди — были. Жестокие и решительные — были. Но совестливых — не было. А те, у кого совесть еще шевелилась и доставляла некоторое беспокойство — тем была дарована Великим Кормчим свобода от этих мучений. Потому что сказано было Им: «По мере успешного строительства социализма, классовая борьба обостряется»; потому что молвлено было Им: «Незаменимых людей нет»; потому что одобрены были Им слова Вышинского: «Признание — царица доказательств».

Никто ничего не проверял, ничего не сопоставлял. Никто не высказывал никаких сомнений. Сомневаться было опасно. Топор висел над каждым.

Кольцов называл фамилии, которые ему подсказывали следователи. Читая эти, наверное, самые страшные страницы протоколов, я невольно вздрагивал, встречая имена своих друзей, знакомых или просто известных всем людей. Мой близкий, может быть, ближайший друг Роман Кармен, с которым я вместе сделал несколько фильмов. Николай Николаевич Кружков, удивительной души человек, — с ним я вместе работал в «Огоньке» в середине 50-х и начале 60-х. Илья Ильф, М. М. Литвинов, И. М. Майский — люди, известные всему миру. И еще десятки и десятки имен. Кто-то из них «вербовал» Кольцова то ли во французскую, то ли в немецкую разведку, кого-то «вербовал» он. И все они — в «Огоньке», в «Правде», Наркоминделе, в ЖУРГАЗе, в театрах Москвы, среди писателей, художников, среди членов ЦК и т. д. и т. п. — «состояли в а/с заговорах» и «занимались а/с деятельностью…»

Фантасмагория! Ирреальность! Насмешка над здравым смыслом!

Именно так. Именно на такую реакцию надеялся Кольцов. Не на реакцию следователей. Но на реакцию тех, кто это прочтет «наверху».

Но время шло. И все оставалось по-старому. Допросы продолжались. Никто не открыл дверь камеры, чтобы сказать: «Извините, товарищ Кольцов. Произошла трагическая ошибка. Вы — свободны».

А Кольцов все еще верил. И готовился к своему последнему слову на суде, чтобы доказательно опровергнуть все, что выбивали из него следователи при помощи пыток…

И настал суд. И ему предъявили обвинение. И предоставили последнее слово. И он отказался от всех своих показаний, поскольку они бьши даны под пытками и угрозой пыток. И доказательно опроверг ту ложь, которую «показывал» следователю, выдавая ее за правду (обязательно перечитайте эту речь Кольцова, между прочим, аккуратно запротоколированную!). И суд, возглавляемый «совестью партии» товарищем Ульрихом, удалился на совещание. И совещался 20 минут. И вынес приговор — «к расстрелу с конфискацией всего личного имущества».

Приговор был приведен в исполнение на следующий день.

Вот и все. Тело Кольцова сожгли. А пепел сбросили в яму, находившуюся на территории Донского монастыря и носившую название «Захоронение № 1».

Мне хочется сказать, что книга, которую вы прочли, читатель, может быть, не имеет себе равных по глубине проникновения в трагедию тех лет. В какой-то степени она — энциклопедия той эпохи.

Я знаю, как тяжело было родным Михаила Кольцова, и прежде всего его родному брату Борису Ефимовичу Ефимову, решиться полностью издать документы «Дела» Кольцова. Особенно в той части, где Кольцов дает показания против своих друзей и знакомых.

Но я глубоко уверен, что все сделано правильно. Потому что вынужденный оговор других и самого себя под пытками — это еще одна грань трагедии того тяжкого времени. Может быть, самая страшная грань.

Если я узнаю, что человек под пыткой или под угрозой пытки лжесвидетельствовал о своем друге, я не буду его презирать. Люди, которые клевещут на других под пыткой, — не доносчики. И не лжесвидетели. Они — люди под пыткой. А под пыткой человек не может отвечать за себя.

Но если человек лжесвидетельствует по зависти или с тайной мыслью получить какую-то выгоду от своей клеветы — материальную, политическую или просто усладу злорадства, — такой человек мне мерзостен. Если б моя воля, я опубликовал бы имена всех доносчиков, клеветавших раньше и клевещущих ныне из любви к самим себе. Чтобы их имен стыдились дети и внуки их до седьмого колена.

Большой друг Михаила Кольцова и Романа Кармена по Испании, замечательный советский разведчик Хаджи Мамсуров (с него Хемингуэй в большой степени писал Роберта Джордана, героя романа «По ком звонит колокол») вспоминал в своих дневниках о последней встрече с Кольцовым:

«Последний раз я видел Михаила Ефимовича поздней осенью 1938 года. Вернулся из командировки в Москву и в одной приемной столкнулся с Кольцовым. После Испании мы встречались впервые. Кольцов обнял меня, по-испански хлопнул меня по спине. Оставил номер телефона. Просил звонить. В приемной было человека три. Так я и не знаю, кто же из них, спустя несколько недель, написал, что я обнимался не с тем, с кем следовало бы…»

Кольцов вел себя более чем порядочно. Под пыткой он нарисовал фальшивую картину «а/с деятельности», в которой якобы принимали участие он сам и его друзья, знакомые и незнакомые люди. Настолько фальшивую, что следователь, минимально заинтересованный в поиске истины, мог без особого труда обнаружить это. Мало того, на суде Кольцов отказался от всех своих показаний. При этом — доказательно опроверг их. И был на другой день расстрелян.

Страшная фантасмагорическая картина. Веселые упражнения булгаковского Воланда в Москве — детские игрушки по сравнению с тем, что делал «Главный Воланд». Делал без причин, иногда даже во вред самому себе, своему, как бы сейчас сказали, «пиару» или «имиджу». Зачем?

Зачем Сталину нужно было уничтожать Михаила Кольцова, человека, который был предан советской власти, причем, если можно так сказать, — умно предан?

Зачем Кольцова арестовали в тот декабрьский вечер 1938 года, когда он вернулся в редакцию «Правды» из Центрального Дома литераторов после оваций, которыми его наградили лучшие представители творческой интеллигенции Москвы за великолепный доклад в связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б)»?

Всем тем, кто присутствовал в тот вечер в ЦДЛ, было известно: Кольцов делал этот доклад по личному поручению Сталина.

А за несколько дней до этого доклада в «Правде» была напечатана сверхпохвальная рецензия на «Испанский дневник» Кольцова, за подписью А. Фадеева и А. Толстого. Все понимали, что такой рецензии таких авторов «Правда» (членом редколлегии которой был тогда Кольцов) без одобрения самого Сталина печатать бы не решилась.

Так почему же арест произведен в вечер триумфа Кольцова, практически организованного Сталиным?

Разве не поставил вождь этим в идиотское положение всю горемычную творческую интеллигенцию Москвы, рукоплескавшую «врагу народа», присланного в ЦДЛ самим Вождем и Учителем? И разве не поставил Вождь и Учитель в такое же идиотское положение и самого себя?

Ведь тут же пошли пересуды шепотом: значит ли это, что левая рука Хозяина не знает, что делает правая? Значит ли это, что Хозяин был не в курсе предстоящего ареста Кольцова? Значит ли это, что всем в стране верховодит Берия? Значит ли это, что Берия умышленно поставил Вождя в неловкое положение, арестовав того, к кому Вождь явно благоволил? Ну и масса других вопросов, слухов, домыслов и предложений!

Константин Симонов в своей последней книге воспоминаний «Глазами человека моего поколения» пишет о том, что никто из людей, с которыми он, Симонов, тогда в 1938 году общался (московские писатели, актеры, т. е. та самая интеллигенция), никто из них не поверил, что Кольцов мог быть врагом народа. Никто!

Фадеев, по свидетельству Симонова, даже счел нужным намекнуть об этом Сталину. Сталин выслушал его и при следующей встрече дал Фадееву несколько листков с протоколами допросов Кольцова, чтобы тот показал их «тем, кто не верит».

Значит, читали «наверху» протоколы показаний, сконструированных Кольцовым так, чтобы их истинный смысл поняли люди, обладающие хотя бы способностью логически мыслить. Читали, но не поняли или не захотели понять.

Еще мальчишкой я, читая старые газеты с отчетами об открытых судебных процессах, поражался, что подсудимые называли себя оскорбительными именами — «я, как бешеная собака, старался навредить социализму», «да, я, будучи коварнейшим врагом советской власти, делал все, чтобы…» и т. п. (не ручаюсь за точность цитат, но ручаюсь за точность стиля «раскаяния»).

Так не мог говорить обвиняемый — это было понятно даже мне, мальчишке. Так мог говорить или писать о нем (или для него) не очень грамотный следователь или очень неталантливый журналист. В этом чувствовалась грубая фальшь.

Но этого не чувствовал Сталин.

Если бы почувствовал — не поздоровилось бы людям, которые написали такие «покаянные» речи подсудимых.

Мне хочется посоветовать читателю: вернитесь к страницам этой книги, где напечатаны фельетоны, очерки и письма Кольцова, писанные в двадцатых и тридцатых годах (не вошедшие в собрания его сочинений, изданных после его реабилитации в 50-х годах). Вернитесь к этим страницам и перечитайте их. Вы еще раз убедитесь, каким «талантливейшим чудаком» (слова Горького о Кольцове) был этот необыкновенный человек.

Этот чудак был не только талантливейшим, но и очень умным, много повидавшим и много понимавшим человеком, преданным идеям социализма. У него был только один изъян. Как ни странно, он был еще и наивным человеком (талант и наивность часто существуют вместе). Он наивно надеялся на здравый смысл и хотя бы относительную порядочность людей «наверху».

Вот все, что я хотел сказать в своем послесловии. Добавлю только одно. Мы, читатели, должны поблагодарить создателей этой книги за гражданский подвиг.

Генрих Боровик