ГОТОВЯТ НОВЫЙ ПРОЦЕСС

ГОТОВЯТ НОВЫЙ ПРОЦЕСС

Итак, Кольцов дает показания, в которых фигурирует масса людей. Возникает вопрос, а почему следствие интересуется именно этими людьми, а не другими? Ведь знакомства Кольцова были весьма обширны. Ключом к разгадке является один из листов «Дела». На нем рукой Кольцова в колонку выписаны фамилии именно тех лиц, которыми интересуется следствие. Абсолютно ясно, что этот список продиктован Кольцову следователем и именно о них должна идти речь в показаниях Кольцова.

Одним из главных «персонажей» является Карл Радек, которому следствием отводится роль, если можно так сказать, «крестного отца» Кольцова на «шпионском» поприще.

Карл Радек — был человеком незаурядным, заметным, любопытным, одаренным, одним из самых известных и влиятельных журналистов в СССР того времени. А с другой стороны, Карл Радек — типичный деятель международного авантюрного толка, приверженец космополитизма, воспринимаемого часто как интернационализм. При чтении всевозможных материалов и воспоминаний о Радеке складывается впечатление, что он не верил ни в Бога, ни в черта, ни в Маркса, ни в мировую революцию, ни в светлое коммунистическое будущее. И думаю, что он примкнул к международному революционному движению только потому, что оно давало ему широкий простор для его врожденных качеств искателя острых ситуаций и авантюрных приключений.

Он появляется, скажем, в Баку на съезде народов Востока, где темпераментно призывает к борьбе против английского капитализма. Он приезжает в Берлин, где агитирует против правительства Веймарской республики и, как ни странно, энергично поддерживает нарождающееся национал-социалистическое движение, возглавляемое Гитлером. В Женеве, на конференции по разоружению, он выступает как один из руководителей советской делегации, довольно бесцеремонно оттесняя официального главу Максима Литвинова. Позднее по заданию Сталина он ведет тайные переговоры с вождями гитлеровского Рейха. Еще до того он становится секретарем Исполкома Коминтерна — этого сложнейшего конгломерата десятков коммунистических партий мира. Он в изобилии пишет книги, статьи, выступает с докладами.

Но в свое время Радек совершил крупный просчет: он примкнул к Троцкому в его конфронтации против Сталина. И, будучи мастером острого, меткого слова, каламбура, язвительной шутки, Радек направил стрелы своего остроумия против Сталина. Его остроты ходили из уст в уста. Например, такой анекдот: Сталин спрашивает у Радека: «Как мне избавиться от клопов?» Радек отвечает: «А вы организуйте из них колхоз — они сами разбегутся». Или: «Со Сталиным трудно спорить — я ему цитату, а он мне — „ссылку“». Генерального секретаря партии он именовал не иначе, как Усач, Тифлис, Кобочка. Досталось и Ворошилову, который на каком-то собрании назвал Радека прихвостнем Троцкого. Радек ответил эпиграммой:

Эх, Клим, пустая голова!

Мысли в кучу свалены.

Лучше быть хвостом у Льва,

Чем … у Сталина.

Но скоро Карл Бернгардович почуял, что в борьбе побеждает Сталин, и мгновенно перестроился. На одном из заседаний редколлегии «Известий» Радек в своем выступлении уже уважительно именует Сталина руководителем партии. Это еще не Вождь и Учитель, но уже близко. А вышедшая к пятидесятилетию Сталина книга Радека полна пылких славословий, как, например, «Великий Архитектор социализма» и других не менее красочных. Тем не менее у него уже нет прежнего размаха деятельности и ему приходится довольствоваться скромным положением члена редколлегии и политического обозревателя газеты «Известия».

Веселый циник и острослов, автор каламбуров и анекдотов, в том числе и тех, которых он не сочинял, Радек был широко популярен.

Возможно, что и Сталина забавляли шутки и остроты Радека, но не в характере Хозяина было забывать и прощать колкости по своему адресу. В этом отношении «запоминающее устройство» в его мозгу работало безукоризненно, и, когда начались репрессии тридцатых годов, Радеку припомнилась его близость к Троцкому.

Арест. Тюрьма. Следствие. И открытый показательный процесс, на котором Радек является одной из центральных фигур, одновременно обвиняемым и свидетелем обвинения, его показания «топят» остальных обвиняемых.

Радек остается Радеком и на скамье подсудимых. Присутствовавшие на процессе иностранные корреспонденты приводят в своих сообщениях описание Радеком подробностей допросов, которым он подвергался во время следствия.

— Вопреки всяким россказням, не следователь меня пытал на допросах, а я пытал следователя. И я его совершенно замучил своими объяснениями и рассуждениями, пока не согласился признать свою контрреволюционную, изменническую деятельность, свои преступления перед партией и народом.

Можно предположить, что такая способность сохранять чувство юмора, способность шутить в столь нешуточной ситуации могли понравиться даже отнюдь не мягкосердечному Хозяину. И не исключено, что именно поэтому Радек избежал смертного приговора, но отнюдь, как показало будущее, не спас свою жизнь.

Лион Фейхтвангер, присутствовавший на этом процессе, описал его в своей книге «Москва 1937». При оглашении приговора перечислялись фамилии подсудимых с прибавлением роковых слов: «Приговорить к расстрелу… Приговорить к расстрелу… К расстрелу… расстрелу». И вдруг прозвучало: «Радека Карла Бернгардовича — к десяти годам тюремного заключения…»

По свидетельству Фейхтвангера, Радек пожал плечами и, оглянувшись на соседей по скамье подсудимых, «удивленно» развел руками. Этим он как бы говорил: «Странно. Сам не понимаю, в чем дело…»

Мария Остен, сопровождавшая Фейхтвангера в качестве переводчицы, рассказывала, что, когда осужденных выводили из зала, Радек обернулся к публике и, увидев Фейхтвангера, помахал ему рукой, что было одновременно и приветственным и прощальным жестом. То было, как она выразилась по-немецки, «винке-винке», что соответствует примерно русскому «пока-пока».

В действительности «винке-винке» не произошло. Радек был уничтожен. А в советской историографии он стал одним из главных «врагов народа». Как мы уже знаем, Радек якобы сыграл в судьбе Кольцова роковую роль — он был, согласно разрабатываемой следователями «легенде», человеком, который привлек Кольцова к шпионской работе. Ну, что ж, если встать на точку зрения следствия, в этом была своя «логика». «Дело», которое «шилось» Кольцову, являлось как бы продолжением последнего крупного политического процесса, состоявшегося в Москве. А связка Радек — Кольцов перебрасывала мостик от предыдущих нашумевших политических процессов. «Дело» Кольцова могло стать первым успехом нового комиссара НКВД, недавно назначенного, вместо разоблаченного «врага народа» Ежова, — Лаврентия Берии. Самое интересное, что, как мы узнаем позже, «по показаниям Радека Кольцов не проходил». Но для следователей это было несущественно. Радек был уже мертв и ничего опровергнуть не мог, а был бы жив, его заставили бы все подтвердить. Но, естественно, одного Кольцова для процесса было недостаточно. Нужна группа людей и обязательно известных.

Первая группа, на которую выбивали показания у Кольцова, — это сотрудники ЖУРГАЗа, но, видимо, они не устроили высокое начальство, поскольку среди них не было подходящих весомых кандидатур. И как видно из «Дела», к ЖУРГАЗу следствие больше не возвращалось. Зато в отношении работников «Правды», большинство из них были члены редакционной коллегии газеты, следствие проявило явный интерес. По поводу их Кольцова заставляли давать показания несколько раз, поскольку они явно, по мнению следствия, годились для скамьи подсудимых на предполагаемом процессе, но… в качестве рядовых его участников. Нужны фигуры более известные. А где их можно найти? Ну, конечно, среди творческой интеллигенции. Поэтому чуть ли не резидентом французской разведки «назначается» Илья Эренбург. Алексей Толстой становится агентом той же французской разведки, причем со стажем. В качестве членов шпионской организации намечается ряд известных писателей, деятелей культуры, ученых:

Семен Кирсанов, Валентин Катаев, Владимир Лидин, Ефим Зозуля, Роман Кармен, Борис Пастернак, Исаак Бабель, Всеволод Мейерхольд, Отто Шмидт. Особенно перспективен, с точки зрения следствия, Илья Эренбург — он практически живет во Франции, значит, кругом одни иностранцы, а, как известно, почти все они шпионы. А главное, Эренбург дружил с Николаем Бухариным — разоблаченным «врагом народа» (они учились в одном классе в гимназии). Вот еще один мостик: Эренбург — Бухарин. Нельзя не отметить очередную нелепость. Мы читаем в показаниях Кольцова, что: «Я передавал информацию о… Немировиче-Данченко, А. Толстом, В. Мейерхольде». (Какие разведывательные организации могла интересовать информация о театральных режиссерах?) Далее из «показаний» Кольцова мы узнаем, что А. Толстой — шпион, а В. Мейерхольд — информатор французского «шпиона» Вожеля. То есть получается, что французская разведка требовала информацию от Кольцова на своих же агентов. Трудно придумать большую нелепость, но это характерно для умственного уровня следователей, которые, впрочем, поставленную перед ними свыше задачу твердо знали.

Большинство из перечисленных выше писателей и деятелей культуры были ранее подвергнуты в советской прессе жесточайшей критике, конечно организованной по указанию, полученному с самого «верха». Не избежал проработки и Эренбург в пасквиле, за подписью некого Лежнева, появившемся на страницах «Комсомольской правды». Критике он подвергся и в статье за подписью того же автора в главной газете страны — «Правде». Эренбург обратился за помощью к Кольцову.

4 июля 1936 г.

Дорогой Михаил Ефимович, я посылаю Вам письмо в редакцию и прошу Вас сделать все от Вас зависящее, чтобы оно было напечатано в «Правде». Отрывок из статьи Лежнева, касающийся меня, вчера был напечатан в «П.Н.[11]», а сегодня попал уже в правую французскую газету. Надо сказать, что за последнее время я подвергаюсь травле французской антисоветской печати. Почти в каждом номере «Грингуара», «Кандида» и пр. газет имеется что-либо обо мне. Надо ли Вам объяснять, с каким удовольствием эти газеты подхватили и подхватят слова Лежнева? Дело не в содержании, но в тоне. Здесь иные понятья, и такой тон здесь применяется только к политическим врагам. На левые писательские круги это производит впечатление дезавуации. Я не могу понять полезности таких тыловых атак. Я апеллирую на этот раз не к Вашему ко мне благорасположению, но к Вашему знанию заграничных условий. Моя роль в «Ассоциации» такова, что подобные выпады отражаются на общем деле. Я не раз предлагал освободить меня от моей «нагрузки». Предлагаю это и теперь. Но поскольку это не сделано или еще не сделано, я считаю необходимым соблюдать по отношению ко мне некоторые формы литературного приличья. Напечатание моего письма в «Правде» может хоть несколько смягчить впечатление от статьи Лежнева.

Итак, я надеюсь, что Вы сделаете все необходимое.

Посылаю Вам так наз. стенограммы лондонского совещания. Мы уже написали в Лондон, чтобы они не выдавали этих стенограмм, как искажающих смысл всего.

Я просил передать Вам текст моего выступления в Лондоне.

В «Регар» напечатано интервью Мальро о работе секретариата.

Я буду до 15 июля в Париже. Если нужно, что нибудь сообщите. Потом хочу уехать полечиться и отдохнуть, так как плохо себя чувствую.

Сердечный привет.

Илья Эренбург.

Само собой разумеется, что письмо стоит напечатать только целиком: если, например, напечатать его без конца, то оно, вместо того чтобы смягчить впечатление от слов Л., только увеличит их.

Письмо в редакцию

В газете «Правда» т. Лежнев разбирает стенограмму моего выступления на читательской конференции. Т. Лежнев упрекает меня в недемократическом отношении к читателю, сущность которого он определяет двумя пословицами, наиболее корректная из них: «всяк сверчок знай свой шесток». Читатели, которым попадались в руки мои очерки, знают, что я не раз высмеивал понятья культурной иерархии и узкой специализации: это защитный цвет фашистов или же буржуазных идеологов «чистого искусства». Если на читательской конференции я высказался против термина «отзыв» («Читатель, пришли свой отзыв») и против наводящих вопросов («Каков стиль книги? Какова ее композиция?» и т. д.), то только потому, что живые впечатления читателей они подменяют системой казенных отметок. Т. Лежнев пишет: «Мы узнаем (из моего выступления — И.Э.), что авторы, которые думают о доходчивости своих книг, на самом деле обкрадывают читателей». В моем выступлении я говорил о том, что наши читатели сложнее и глубже, нежели это кажется некоторым писателям. Писатель ставит на «среднего читателя», но читатель растет, и писатель оказывается позади. Вряд ли эти мысли могут быть названы неуважением к читателю. Я вполне согласен с т. Лежневым о недопустимости пренебрежительного отношения к советскому читателю. Я даже думаю, что мы должны уважать и советского писателя: одно тесно связано с другим. Поэтому неуважением к читателю я считаю те характеристики: «мещанская спесь», «зазнайство», «беспардонная развязность», которыми т. Лежнев одаряет писателя Эренбурга.

Париж, 4 июля 1936, Илья Эренбург

Кольцов, при всем своем желании, ничем не мог помочь Эренбургу. Ведь проработка, которой подверглись многие писатели, была вне его компетенции. На эту зубодробительную критику было дано высочайшее разрешение, а с ним не поспоришь.

Задача, поставленная перед следователями НКВД, повторяю, была в организации очередного большого, сенсационного процесса видных деятелей культуры, разоблаченных как «враги народа». Таким образом, становятся совершенно понятными последующие аресты И. Бабеля и В. Мейерхольда. Можно не сомневаться, что приказ на их арест был дан лично Сталиным, поскольку даже всемогущий Берия не решился бы покуситься на столь всемирно известных людей. Зловещий план организации процесса-монстра начал осуществляться.

Первым был арестован И. Бабель — 15 мая 1939 года. Его «взяли» на даче в Переделкино. И уже через две недели Бабеля вынудили давать показания. Видимо, следователи очень спешили (вспомним, что Кольцова не допрашивали почти месяц), очевидно, была назначена конкретная дата начала процесса. Допрос Бабеля продолжался непрерывно трое суток, с 29 по 31 мая. Первые двое суток, несмотря на «незаконные методы» допроса, а попросту — пытки, Исаак Эммануилович мужественно держался, но, как я уже говорил, у каждого человека существует предел возможностей терпеть мучения, и 31 мая он «признался» в своей «шпионской деятельности». «Оказалось», что он был «организационно связанным по антисоветской деятельности с женой врага народа Ежова — Гладун-Хаютиной… разделял цели и задачи этой антисоветской организации, в том числе и террористические акции в отношении руководителей ВКП(б) и Советского правительства». Как мы помним, Евгения Ежова упоминается и в показаниях Михаила Кольцова. Она была неплохой журналисткой и, между прочим, редактировала издаваемую «Правдой» «Иллюстрированную газету». Среди ее друзей были многие журналисты и писатели, в том числе Кольцов и Бабель. Как мне рассказывал мой дед, Евгения Ежова пригласила их обоих к себе на дачу в Серебряный бор, где они имели возможность видеть «железного наркома» в неофициальной обстановке.

До обеда играли в городки. Ежов в полной форме генерального комиссара государственной безопасности, при орденах и медалях, играл с большим азартом, сопровождая каждый удар битой крепким «матерком». За столом сидели и ближайшие помощники Ежова, шел веселый разговор, перемежаемый обильным возлиянием и плотной закуской. Говорили главным образом, не стесняясь присутствием гостей, о делах служебных, иными словами, о производимых в их ведомстве арестах соратников Генриха Ягоды — предшественника Ежова на его посту. Особенно дружный хохот у Ежова и его команды вызвал рассказ об небезызвестном начальнике Оперода (оперативного отдела НКВД) Карле Паукере, который, как говаривали, любил собственноручно «приводить в исполнение».

— Как надели на него тюремную робу… — смеялся один из них. — Ну, совсем — бравый солдат Швейк. Чистый Швейк…

— Ты знаешь, — рассказывал Кольцов потом брату, — я сидел за столом с ощущением, что эти люди могут, не моргнув глазом, любого гостя прямо из-за стола отправить за решетку. И мы только переглядывались изредка с Бабелем и с самой Женей, которой явно было неловко…

Будучи женой «железного наркома», видя весь кошмар «ежовщины» — аресты друзей, знакомых и, наконец, ее собственной сестры, она покончила с собой.

И этой несчастной женщине приписывалась «организационная связь с антисоветской организацией и подготовка террористических акций против руководителей ВКП(б) и Советского правительства», а также вовлечение в эту деятельность И. Бабеля.

В «Деле» Кольцова есть показания мужа Евгении Ежовой — самого «железного наркома», выбитые у него после ареста. Эти показания весьма «убедительны».

ПРОТОКОЛ допроса ЕЖОВА Н.И от 11.5.39 г.

Вопрос: Помимо названной вами Зинаиды Гликиной, был ли кто-либо еще связан с вашей женой Ежовой Е. С. по шпионской работе?

Ответ: На это я могу высказать только более или менее точные предположения. После приезда журналиста М. Кольцова из Испании, очень усилилась его дружба с моей женой. Эта дружба была настолько близка, что моя жена его посещала даже в больнице во время его болезни.

Кольцов тоже работал в комиссии или комитете по иностранной литературе, т. е. там, где и Гликина и насколько мне известно, на эту работу Гликину устроил Кольцов по рекомендации Ежовой.

Я как-то заинтересовался причинами близости жены с Кольцовым и однажды спросил ее об этом. Жена вначале отделалась общими фразами, а потом сказала, что эта близость связана с ее работой. Я спросил, с какой работой, литературной или другой, она ответила: «И с той и с другой».

Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии.

Следователи-садисты теми же изуверскими методами выбивают у Бабеля показания на тех же самых известных людей, что до этого и у Кольцова, — Эренбурга, Лидина, Олешу, Катаева, Шмидта и других. Выбивают из него и «ценнейшие», «обличающие» показания на Кольцова.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА БАБЕЛЯ Исаака Эммануиловича от 29–30 мая 1939 г.

Вопрос: Назовите всех известных вам лиц, связанных с Ролланом Мальро и приведите известные вам факты его морально-бытового разложения.

Ответ: Из лиц, связанных с Ролланом Мальро по шпионской работе, мне с его слов известны Болеславская и Пьер Эрбар.

Мне также известно, что Роллан был близко знаком с Кольцовым и затевал с ним постановку какой-то кинокомедии. Одно время Роллан работал в киностудии «Мосфильм» в качестве консультанта картины «Гаврош», где, с его слов, был связан с кинорежиссером Лукашевич.

20 июня 1939 года был арестован Всеволод Мейерхольд, великий режиссер, человек, чье имя было известно далеко за пределами СССР. Как Кольцов и Бабель, Мейерхольд «признался», что он агент иностранных разведок — английской и японской; что он «установил организационную связь с Рыковым, Бухариным и Радеком, по заданию которых проводил подрывную деятельность в области театрального искусства». Еще один мостик, наведенный следствием: Бухарин — Радек — Мейерхольд. Ну, и, конечно, завербовал его во вражескую разведку… Илья Эренбург. Мейерхольд, как и Бабель, попытался отказаться от своих «показаний». Он написал письмо Вышинскому: «…Меня клали на пол лицом вниз, жгутом били по пяткам, по спине… Руками меня били по лицу… Следователь все время твердил, угрожая: „Не будешь писать, будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного тела“. И я все подписывал до 16 ноября 1939 года».

Теперь у НКВД имеются три обвиняемых будущего чудовищного процесса-спектакля — Кольцов, Бабель, Мейерхольд. Намечены и новые подсудимые — Эренбург, Олеша, Толстой и другие деятели культуры. Выявлены «иностранные шпионы» — Андре Мальро, его брат Роллан, Луи Фишер. Самое интересное, что все перечисленные иностранцы были вполне лояльно настроены по отношению к Советскому Союзу и даже в своих странах писали в газетах и журналах статьи в поддержку «государства победившего социализма». Вот мнение А. М. Горького о Мальро и Бабеле, которое он высказывал в своем письме к Сталину:

Март 1936 года.

Дорогой Иосиф Виссарионович,

сообщаю Вам впечатления, полученные мною от непосредственного знакомства с Мальро.

Я слышал о нем много хвалебных и солидно обоснованных отзывов от Бабеля, которого считаю отлично понимающим людей и умнейшим из наших литераторов. Бабель знает Мальро не первый год и, живя в Париже, пристально следит за ростом значения Мальро во Франции. Бабель говорит, что с Мальро считаются министры и что среди современной интеллигенции романских стран этот человек наиболее крупная, талантливая и влиятельная фигура, к тому же обладающая и талантом организатора. Мнение Бабеля подтверждает и другой мой информатор Мария Будберг, которую Вы видели у меня; она вращается среди литераторов Европы давно уже и знает все отношения, все оценки. По ее мнению, Мальро — действительно человек исключительных способностей.

От непосредственного знакомства с ним у меня получилось впечатление приблизительно такое же: очень талантливый человек, глубоко понимает всемирное значение работы Союза Советов, понимает, что фашизм и национальные войны — неизбежное следствие капиталистической системы, что, организуя интеллигенцию Европы против Гитлера с его философией, против японской военщины, следует внушать ей неизбежность всемирной социальной революции. О практических решениях, принятых нами, Вас осведомит т. Кольцов.

Недостатки Мальро я вижу в его склонности детализировать, говорить о мелочах так много, как они того не заслуживают. Более существенным недостатком является его типичное для всей интеллигенции Европы «за человека, за независимость его творчества, за свободу внутреннего его роста» и т. д.

Т. Кольцов сообщил мне, что первыми вопросами Мальро были вопросы о Шагинян, о Шостаковиче. Основная цель этого моего письма — тоже откровенно рассказать Вам о моем отношении к вопросам этим. По этому поводу я Вам еще не надоедал, но теперь, когда нам нужно заняться широким объединением европейской интеллигенции, — вопросы эти должны быть поставлены и выяснены. Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях «Правды» в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости «бережного отношения к человеку». На Западе это слышали и это приподняло, расширило симпатии к нам.

Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда. Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович — молодой, лет 25, человек, бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в «Правде» [12]ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе — не доказательна. «Сумбур», а — почему? В чем и как это выражено — «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов…

Невольно возникает вопрос, почему же арестовали именно Бабеля и Мейерхольда, а не кого-нибудь других? Ответить на этот вопрос довольно просто. Они и их творчество были абсолютно чужды товарищу Сталину. Он не понимал, да и не мог понять новаторских постановок Мейерхольда. А то, что непонятно товарищу Сталину и что он не приемлет, — вредно для советского народа. Это — антисоветчина. Кроме того, за Мейерхольдом числился еще один грех. В середине 20-х годов один из своих спектаклей режиссер посвятил Льву Троцкому, главному оппоненту и врагу Вождя. А Сталин такое помнил и не прощал.

Бабель создал много замечательных рассказов, он написал «Конармию». Сталину его произведения активно не нравились, а «Конармию» он считал вредной, искажающей образ бойца Красной армии. Кроме того, Сталин наверняка запомнил, что в 1935 году ему пришлось, вопреки своему желанию, отправить Бабеля на писательский антифашистский конгресс в Париже, поскольку его присутствия там потребовали иностранные участники, а Хозяин не включил писателя в состав советской делегации. Наверняка Сталину, имевшему «уши» везде, докладывали и о беседах Бабеля, а тот имел неосторожность иногда высказываться откровенно. Вот пример. Бабель, находясь в Париже, на вопрос Суварина, известного в свое время французского журналиста: «Есть ли возможности каких-либо изменений в Советском Союзе?», ответил: «Война». А вот донос на Бабеля от «сексота» НКВД. Очевидно, этот человек был хорошим знакомым, а может быть, даже другом писателя — если верить донесению, то «сексот» присутствует при довольно откровенной беседе.

«22 сентября 1936 г.

После опубликования приговора Военной Коллегии Верховного суда над участниками троцкистско-зиновьевского блока, источник, будучи в Одессе, встретился с писателем Бабелем в присутствии кинорежиссера Эйзенштейна. Беседа проходила в номере гостиницы, где остановились Бабель и Эйзенштейн.

Касаясь главным образом итогов процесса, Бабель говорил:

„Вы не представляете себе и не даете себе отчета в том, какого масштаба люди погибли и какое это имеет значение для истории.

Это страшное дело. Мы с вами, конечно, ничего не знаем, шла и идет борьба с Хозяином из-за личных отношений ряда людей к нему.

Кто делал революцию? Кто был в Политбюро первого состава?“

Бабель взял при этом лист бумаги и стал выписывать имена членов ЦК ВКП(б) и Политбюро первых лет революции. Затем стал постепенно вычеркивать имена умерших, выбывших и, наконец, тех, кто прошел по последнему процессу. После этого Бабель разорвал листок со своими записями и сказал:

— Вы понимаете, кто сейчас расстрелян или находится накануне этого:

Сокольникова очень любил Ленин, ибо это умнейший человек. Сокольников, правда, „большой скептик“ и кабинетный человек, буквально ненавидящий массовую работу. Для Сокольникова мог существовать только авторитет Ленина и вся борьба его — это борьба против влияния Сталина. Вот почему и сложились такие отношения между Сокольниковым и Сталиным.

А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются. Троцкий, бесспорно, будет продолжать борьбу и его многие поддержат.

Из расстрелянных одна из самых замечательных фигур — это Мрачковский. Он сам рабочий, был организатором партизанского движения в Сибири; исключительной силы воли человек. Мне говорили, что незадолго до ареста он имел 11-тичасовую беседу со Сталиным.

Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского — самый блестящий знаток русского языка и литературы.

Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений.

Представляете ли вы себе, что делается в Европе и как теперь к нам будут относиться. Мне известно, что Гитлер после расстрела Каменева, Зиновьева и др. заявил: „Теперь я расстреляю Тельмана“.

Какое тревожное время! У меня ужасное настроение!

Эйзенштейн во время высказываний Бабеля не возражал ему.

Заместитель начальника секретно-политического отдела ГУГБ старший майор государственной безопасности В. Берман»

Можно не сомневаться, что подобные «сводки» о высказываниях Мейерхольда и Кольцова попадали на сталинский стол. Поэтому и Мейерхольд, и Бабель были обречены.

Но и этих известных людей, по мнению следствия, все равно недостаточно для процесса — не было ни одного крупного государственного деятеля, который мог бы стать главной фигурой на предстоящем процессе-спектакле. И такого человека нашли. Главным объектом задуманного «действа» должен был стать не кто иной, как… Максим Максимович Литвинов — бывший Народный комиссар иностранных дел.