ФАКТЫ
ФАКТЫ
В часы, свободные от занятий в Трахтресте, ходит Иван Иванович Унывающий по улицам, посматривает на подобных ему сов-человеков и, выковыривая из действительности все, что похуже, мысленно поет весьма известный романс:
Скажи, Россия, сделай милость,
Куда, куда ты устремилась?
А в душе его тихо назревал розовый прыщик надежды… Погуляет, сладостно насытится лицезрением злодеяний советской власти и, зайдя к тому или иному из сотоварищей по тихому озлоблению, рассказывает ему вполголоса:
— Окончательно погибают! Зашел, знаете, в гастрономический магазин, главный приказчик, очевидно, чей-то знатный родственник и потому — глухонемой, помощники его в шахматы играют, а на улице — длиннейшая очередь голодного народа за яйцами, чайной колбасой, маслом, сыром; вообще — анархия! Спрашиваю: это — какой сыр? Бесстыдно лгут: швейцарский! Позвольте, — говорю, — как же у вас может быть швейцарский сыр, когда нет у вас никаких отношений со Швейцарией? И не может быть у вас ни сукна аглицкого, ни духов французских, ни обуви американской и ничего настоящего, а торгуете вы только имитациями и репродукциями общечеловеческих товаров и сами вы отнюдь не настоящие культурные люди, а тоже имитации и весь ваш карьеризм тоже неудачная имитация европейского социал-демократизма, против которого я… впрочем, имею честь кланяться! Иронически засмеялся и ушел, знаете…
Сотоварищ по озлоблению не верит ему, но сочувственно мычит:
— Мужественный вы человек…
А Иван Иванович хорохорится:
— Вот увидите, я им скажу правду! Скажу прямо в глаза, за всех нас скажу! Потому что я уже не только надеюсь, но и верю!
И, ведь, действительно — сказал.
Как-то, находясь в состоянии глубокой задумчивости и нежно лелея прыщик сладкой надежды своей, зашел Иван Иванович в магазин — лимон хотел купить — и на вопрос приказчика:
— Что желаете, гражданин? —
ответил искренно:
— Мне бы — термидорчик!
Самокритик Словотеков.
М. Е. Кольцов — А. М. Горькому
Москва. 23 января 1929 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Написал я для «Наших достижений» и, как будто, написал не то. Хотел показать процесс перемалывания и переделки благодушного полу-обывателя в партийца-строителя, хозяйственника. Но показал это, по-видимому, бледно. Может быть, причиной этому фельетонно-картинный характер моего очерка, обилие «красивых слов». Вина на мне, но отчасти и на редакции — меня слегка упрекали за чересчур статейный, публицистический, «скучный» характер заметки в проспекте. Это меня толкнуло в другую сторону — внешней занимательности.
Во всяком случае — я считаю, что даже в предвыпускной спешке очерк ни в коем случае не может быть пущен без Вашего просмотра.
Огорчены Вашей пассивностью к «Чудаку». Если есть в журнале (мы Вам его посылаем) недостатки — просим указать самым суровым образом. Только не бросайте нас в этом трудном деле!
Письмо Ваше ко мне, как Вам, вероятно, сообщил П. П. Крючков, получилось без упоминаемой в нем газетной вырезки. Поэтому не мог точно разобраться в нем. Если вопрос еще актуален — дошлите, Алексей Максимович, вырезку или сообщите ее содержание.
Побольше сил для работы!
Жму руку!
Ваш Мих. Кольцов
(Написал я для «Наших достижений…» Очерк в журнале не появился. В проспекте журнала «Наши достижения» была помещена заметка М. Кольцова «Культура и быт». М. Кольцов состоял в числе редакторов отдела «Культура и быт» этого журнала.)
Все шло хорошо — читатели проявили интерес к «Чудаку», тираж его возрастал, расширялся круг авторов и сатирической тематики. Возник «интерес» к журналу и у надзирающих органов. Видимо, материалы, печатавшиеся на его страницах, раздражали начальство. Да и некоторые авторы тоже. Особое усердие в нападках на «дерзость» «Чудака» было проявлено одним из руководителей Главлита — неким Стуковым. Поскольку тогда Главлит был подведомствен Наркомпросу, Кольцов счел необходимым направить Наркому А. В. Луначарскому следующее достаточно резкое письмо:
Москва 11 февраля 1929 г.
Тов. А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ
Уважаемый товарищ!
В дополнение к устным и письменным переговорам, направляю Вам копию своего письма в Главлит. При вручении этого письма зав. русским отделом Главлита тов. Стукову, он проявил в отношении журнала и ответственного секретаря редакции тов. Левина (члена партии) исключительное высокомерие и грубость. Тов. Стуков назвал журнал «пошлятиной», «контр-революцией» и заявил, что «на завтрашнем заседании коллегии (Главлита?) будет поставлен вопрос о… закрытии „Чудака“». В сущности говоря, предложение о закрытии является вполне логичным при существующей среди работников Главлита «установке» на советскую сатирическую печать. Особенно придает энергии т. Стукову возмущение по поводу того, что мы «посмели» жаловаться Наркому. В порыве священного гнева он заявил тов. Левину, что «впредь не будет принимать никаких указаний от Луначарского».
Мы просим Вашего энергичного вмешательства в создавшуюся анекдотическую обстановку и надеемся, что вопрос будет улажен в пределах Наркомпроса, без обращения к инстанциям.
С коммунистическим приветом Мих. Кольцов
Кольцов, однако, глубоко ошибался — не он обратился к «инстанции», а сама «инстанция» проявила «внимание» к журналу. Поводом послужило следующее. В каждом номере «Чудака» в рубрике «Семейный альбом» печаталась подборка фотографий с острыми, подчас озорными сатирическими текстами. Но, в сентябре 1929 года произошла крупная неприятность с 36-м номером, в котором в этой рубрике появилась серия из пяти фотопортретов под общим названием — «Ленинградская карусель».
Это было наглядное изображение круговой поруки пяти ответственных работников Ленинграда, естественно, членов партии. По поручению Кольцова достали фотографии этих пяти чиновников. Фото разместили на одной странице соответственно по старшинству занимаемых должностей. В тексте, напечатанном под фотографиями, сообщалось, что вопрос, который должен был решить первый из этих деятелей, он переправил для решения вышестоящему, а тот — в еще более высокую инстанцию. И так до пятого — самого высокостоящего, который… немедленно вернул вопрос тому, с которого все это началось. Так замкнулся «заколдованный» круг бюрократической волокиты — самая настоящая «карусель». Этот материал привел в ярость партийных вельмож. Надо сказать, что информацию о безобразиях ленинградских чиновниках еще до «Чудака» опубликовали многие газеты, включая «Правду». Но когда об этом написал «Чудак», заговорили о подрыве партийного авторитета, о публикации антисоветских материалов.
Вскоре, 20 сентября, решением ЦК Кольцов схлопотал «строгий выговор с предупреждением» и был отстранен от редактирования журнала. «Крамольный» 36-й номер был конфискован и уничтожен.
Как раз в это время Кольцов находился в качестве корреспондента «Правды» на больших военных маневрах в Белоруссии, где присутствовал и член Политбюро, Наркомвоенмор Ворошилов. Кольцов обратился к нему в полушутливой форме:
— Вот, Климент Ефремович. Здесь, на маневрах, бьют противника условно, а меня в Москве бьют безусловно.
— Как так, — улыбнувшись, спросил Ворошилов, — как это понять?
Кольцов подробно изложил всю историю с «Ленинградской каруселью» и с возникшими в этой связи неприятностями. К удивлению, Ворошилов отреагировал весьма резко, возмущаясь безобразными нравами героев «карусели». Но при этом сказал:
— Михаил Ефимович, правильно вы в «Чудаке» высекли этих чинуш. Они это заслужили. Но… Скажу вам откровенно. Надо было в другой форме — не давать повода для антипартийных обобщений. Вам надо покаяться. Напишите официальное заявление в ЦК и пришлите на мое имя. А насчет строгого выговора я посмотрю, что можно сделать.
Вернувшись в Москву, Кольцов «покаялся» — он написал следующее письмо.
В ЦК ВКП(б)
По моей вине журналом «ЧУДАК» допущена грубая политическая ошибка, вполне правильно расцененная постановлением ЦК от 20 сентября. Я целиком соглашаюсь с тем, что и расположение и смысл материала, помещенного в № 36 журнала, действительно были чужды духу партийно-советской печати и действительно могли дать пищу для обобщений враждебных нам элементов.
Я, однако, должен со всей искренностью уверить ЦК, что в данном случае с моей стороны имела место действительно только ошибка, только промах, правда, грубый и недопустимый. Не было и тени намерения злоупотребить оружием критики, направить его во вред партии и советской власти. Мне кажется, нельзя допустить такое предположение, зная мою предыдущую работу.
Причиной утери мною чувства меры в отражении ленинградских непорядков был введший меня в заблуждение исключительно резкий тон в те дни партийного отдела «Правды» и неистовая, бешеная кампания ленинградской прессы, а также сведения о том, что инструктор АППО[8] ЦК приехал в Ленинград специально для того, чтобы еще «подогреть» и без того горячее наступление местной печати. Под гипнозом этой общей горячки я и допустил появление злосчастной странички в «ЧУДАКЕ». Исправить ошибку позднее я уже не мог, так как, по техническим причинам журнал печатается за 16 дней вперед. Результат получился самый худший.
Еще раз признавая правильность постановления ЦК в части наложенного на меня взыскания (выговор со строгим предупреждением), я считал бы только, что оставление мною «ЧУДАКА» прервет большую, и в общем, за вычетом данного случая, успешную работу по созданию нового типа литературно-сатирического журнала с новыми, советскими кадрами. Работу эту, в которую я вложил уйму сил и энергии, жаль прерывать. Жаль, конечно, не со стороны моих интересов — а потому, что связанная со мной и ныне растерявшаяся группа молодых сотрудников ЧУДАКА могла бы совместно со мной не только загладить ошибку журнала, но и в дальнейшем еще принести партии ощутимую пользу.
Москва. 25 сентября 1929 г.
Мих. Кольцов
На этом письме есть резолюция Ворошилова: «Следовало бы вернуть К. в Чудак. Переговорить с т. Кагановичем».
Видимо, не без усилий Ворошилова с Кольцова сняли «строгий выговор с предупреждением» и действительно вернули его в «Чудак». Как свидетельствуют люди, работавшие в редакции, журнал стал «уже не тем» — он утратил какую-то искорку. А вскоре «Чудак» решением ЦК был ликвидирован и слит с «Крокодилом». Видимо, в ЦК считали, что два сатирических журнала слишком много, тем более сатира — вещь острая, иногда ее можно понять двояко.
Именно этими обстоятельствами можно объяснить то, что Кольцов жалуется на свое плохое настроение в письме к Горькому.
Москва. 30 ноября 1929 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Вы были так внимательны, что согласились принять общее редакционное наблюдение над «Библиотекой романов» «Огонька». Я запретил в редакции злоупотреблять Вашим вниманием и обращаться к Вам по мелким вопросам. Все-таки, если можно, не откажитесь дать указания Александру Иосифовичу Дейчу по вопросам, выдвинутым в прилагаемом письме. Он очень ими озабочен.
Живу я сейчас серо и невыразительно, как черви слепые живут. Только изредка вынимаю из шкафа подаренные Вами пояса и вздыхаю, с шумом выпуская воздух из грудной клетки. Этим я хочу сказать, что скучаю по Вас. По-видимому, это кончится большим слезливым письмом, с жалобой на нечуткость людей и просьбой указать, как поступить на зубоврачебные курсы.
В счет этих будущих радостей — крепко жму руки.
Ваш Мих. Кольцов
А. М. Горький — М. Е. Кольцову
(Сорренто, 9 декабря 1929 г.)
О, брате мой любезный!
По что столь зазорно срамословишь, именуя ся червем слепорожденным? И отколь скорбь твоя? Аще людие древоподобны ропщут на тя. я ко ветр повелевает, сотрясаяй смоковницы Плодов не дающи и желудю дубов завидующи, — помни: ты не желудь есть и не на утеху свинию родила тя матерь природа, а для дела чести и смелости. Аще же пес безумен лаяй на тя, не мечи во пса камение, но шествуй мимо, памятуя: полаяв — перестанет!
В этом духе я Вам, дорогой Михаил Ефимович, мог бы сказать много, но, от старости, забыл уже сей превосходный язык, которым все можно сказать — исключая популярные фразы «матового» тона.
В самом деле: Вы что там раскисли? Бьют? И впредь — будут! К этому привыкнуть пора Вам, дорогой мой! Крепко жму руку и — да пишет она ежедневно и неустанно словеса правды!
Старец Алексий Нижегородский и Соррентийский.
А «Огонек» следовало бы мне высылать.
А. Пешков
Кольцов попытался как-то бороться, чтобы отстоять «Чудак», но все было бесполезно. Он снова написал Ворошилову:
«Дорогой Климентий Ефремович!
Мне стыдно опять обращаться к Вам по тому же делу, но право, не я виноват сейчас в тяжелом и ОЧЕНЬ обидном положении, в которое меня ставят. Только месяц назад я был назначен в „Чудак“ вновь. Тов. Каганович ободрил меня: — Работайте на пользу партии! — Я был окрылен „амнистией“, готов был камни таскать. И вот, через МЕСЯЦ только — опять все пошло вспять. Опять слиты „ЧУДАК“ с „Крокодилом“. Ну, хорошо, это необходимо из-за недостатка в бумаге, хотя наличие сейчас двух зубастых сатирических, классово направленных журналов сыграло бы очень полезную роль. Естественным редактором нового, объединенного журнала казался я. Настолько естественным, что Феликс Кон („Крокодил“) третьего дня пригласил меня и предложил принять уже журнал. Оказывается, ничего подобного. Через месяц после постановления Оргбюро о возврате на ред. работу я снова с нее снимаюсь (назначается тов. Еремеев). Теперь это уже превращает меня в одиозную фигуру, с которой надобно быть осторожным (ЦК восстановил, и сейчас же опять снял!). Что же случилось? В чем я провинился опять? Не знаю, и потому подавлен, считаю, что здесь несправедливость.
Покажите, К.Е., эту записку тов. Сталину! Я верю, что его тронет этот маленький, но не пустой вопрос».
30 января 1930 г.
Ваш Мих. Кольцов
На этом письме имеется резолюция Ворошилова: «Сделано». Что она означает, не совсем понятно. Можно предположить, что он показал письмо Сталину, но ответа от Вождя не последовало. Видимо, Сталина не «тронуло». «Чудак» прекратил свое существование.
…В каждое из изданий ЖУРГАЗа, появлявшееся неизменно по инициативе Кольцова, он вкладывал долю своего внимания, и труда. Всего в ЖУРГАЗе издавалось 39 периодических изданий. Как же он с этим всем справлялся? Ответ мы находим в воспоминаниях известной писательницы и журналистки Татьяны Тэсс. Кольцов как-то разрешил ей присутствовать во время приема им посетителей в редакции «Правды». Вот что она пишет:
«…Наблюдая, как он разговаривает с посетителями, я думала о том, что этот человек только что провел совещание в ЖУРГАЗе. Прочел верстку „Огонька“, переговорил с десятком сотрудников, подписал десяток бумаг, продиктовал очередной фельетон, написал письмо А. М. Горькому… Его ждут сейчас во множестве мест, а он сидит за большим столом, вертит в пальцах карандаш и внимательно слушает дотошного старичка в брезентовой куртке, неторопливо и подробно разъясняющего важность нового способа повышения всхожести семян… Как его хватает на все это? Как удается ему со всем этим справляться без малейшего признака суетливости?
Улучив минуту, я, не удержавшись, сказала Кольцову об этом.
— Э! — засмеялся он. — Секрета тут нет. Надо только, чтобы каждое дело, которым ты в данную минуту занимаешься, казалось тебе самым важным делом на свете. Только и всего».
Вполне естественно, что издательство ЖУРГАЗа выпускало партийную, политическую и историческую литературу. В основном это были труды высокостоящих партийных вождей. Правда, некоторые книги потом приходилось изымать из библиотек и уничтожать, поскольку их авторы становились «врагами народа». Одним из авторов ЖУРГАЗа был Михаил Покровский — главный историк сталинского времени, член Президиума ЦКК ВКП(б) с 1930 года. Наверно, если так можно сказать, ему повезло — он умер в 1932 году. Несколько позднее Сталин решил, что надо играть на патриотических струнах населения, и многое, в частности произведения М. Покровского, было объявлено «антимарксистскими и вульгарно-социологическими». Понятно, какая участь постигла бы их автора.
Вот письмо Кольцова к Покровскому:
Москва, 30 апреля 1931 года.
Дорогой Михаил Николаевич!
Мы очень благодарны Вам за сдачу в печать «Очерков истории революционного движения». Несмотря на всю свою громадную загруженность и нездоровье, Вы оказались самым аккуратным из авторов «Всемирной Истории»! Вот пример для других сотрудников, у которых и дела меньше и времени больше.
На сегодняшний день коллегия сдала издательству только половину одной книги («Очерки истории пролетариата СССР»). Если считать, что в ближайшие дни мы получим всю книгу до конца, то, считая минимальным двухмесячный срок для печатания книги, мы выпустим ее только к концу июня. Итого за полгода только 2 книги.
Поэтому мы позволим себе выпустить Вашу книгу одновременно со второй. На качестве это нисколько не отразится — чтение корректуры в гранках и листах мы Вам гарантируем. Быструю связь с Вами мы наладим через фельдъегерскую службу ОГПУ. Если не будет задержки в гранках, мы выпустим Вашу книгу через полтора месяца, то есть в середине июня. По оформлению издания она должна быть не хуже, а лучше книги Ленца. Постараемся дать побольше иллюстраций.
Все-таки выпуск книг идет крайне и крайне туго. Обидно то, что самые рукописи уже есть, но сдача их в набор немилосердно задерживается.
Убедительно прошу Вас, Михаил Николаевич, разрешить сдать в набор уже отредактированные рукописи: «Ранние буржуазные революции», «Феодализм в Западной Европе» и «История техники». В ближайшие дни авторы сдают еще три рукописи: коллективную работу «Архаическое общество», «Соединенные штаты в 19 веке» и «Мировая война». Просьба ускорить процесс редактирования этих рукописей и разрешить тов. Мебелю сдачу их в текущем месяце. Только тогда мы кое-как начнем вылезать.
Удручающее положение у нас и в «Борьбе классов». Второй номер застрял поперек горла и лежал лишние две недели в производстве — из-за того только, что не хватало передовой. Если Вы, Михаил Николаевич, не вдохнете в редакцию настоящих темпов — журнал автоматически превратится из месячного в двухмесячный.
Отдыхайте, дорогой Михаил Николаевич, поправляйтесь и не сердитесь на Вашего стремительного и надоедливого друга.
Крепко жму руку.
Ваш М. Кольцов
…В показаниях Кольцова по ЖУРГАЗу, в состав якобы созданной им антисоветской группы (сколько же он этих групп создал?) входили сотрудники — Абольников, Чернявский, Левин, Прокофьева, Зозуля, Биневич, Гуревич, Рябинин, Кармен, Петров. Биневич был арестован, естественно, как «враг народа», летом 1938 года. Он провел несколько лет в лагерях и, как ни странно, был освобожден. Прокофьева Софья Евсеевна была арестована в 1937 году (как жена «врага народа»). Осуждена она была в начале 1938 года и этапирована в лагерь. Однако в марте 1939 года ее доставляют в Москву и допрашивают о «преступной» деятельности Кольцова. Вот протокол этого допроса:
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА Прокофьевой С. Е. 5 марта 1939 г.
Вопрос: Следствию известно о ваших близких в прошлом отношениях с Кольцовым М. Е. Остановитесь на этом подробнее.
Ответ: Кольцова я знаю с 1919 года. Мы вместе работали во фронтовой газете «Красная Армия», издававшейся политуправлением 12 армии. После окончания гражданской войны мы время от времени встречались в Москве. На протяжении последних десяти лет с 1927–1937 работала заместителем Кольцова по ЖУРГАЗУ.
Вопрос: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Кольцова в первые годы после Октябрьской революции?
Ответ: Ничего. Я не знаю никаких антисоветских выступлений Кольцова. Фактами антисоветской деятельности не располагаю.
…И это весь допрос. Никаких вопросов об антисоветской группе в ЖУРГАЗЕ. Думается, что ЖУРГАЗ и «антисоветская группа», затаившаяся в нем, уже мало интересовали следствие. У НКВД уже были другие, более интересные для него цели.
Софья Евсеевна Прокофьева провела в сталинских застенках, лагерях и ссылке 18 лет. Она вернулась в Москву в 1955 году.
В сборнике «Михаил Кольцов, каким он был» она опубликовала теплые воспоминания о своем друге. Вот небольшой отрывок из них:
«…Последние встречи мои с Кольцовым были в апреле — мае 1937 года. Арест мужа и близких товарищей, в честность которых я безоговорочно верила, неожиданная пустота вокруг…
Кольцов был единственным, кто навещал меня. Мы подолгу разговаривали с ним. Он рассказывал много интересного об Испании, откуда только что приехал. На квартирах в учрежденских домах и в Доме правительства, где жил Кольцов, висели сургучные печати — символ трагической судьбы их обитателей.
Кольцов знал очень многих из репрессированных товарищей и уважал их. Он не мог верить этим страшным формулировкам — „враг народа“ и „изменник Родины“. Он ничего не понимал, как и все мы…
Весной 1937 года у Михаила было большое душевное смятение и тревога, не за себя — он был в апогее доверия и популярности. После похорон Ильи Ильфа Кольцов обронил такую фразу: „Ему уже спокойнее, чем нам“.
Больше я с Кольцовым не встретилась. Весть о его трагической участи принесли мне в 1941 году в далекий сибирский лагерь товарищи из московского этапа, и сердце мое наполнилось горечью и негодованием против дикого и бессмысленного уничтожения этого честного, мужественного, яркого, талантливого человека…»
Масштаб издательства ЖУРГАЗа требовал, естественно, привлечения к работе квалифицированных, опытных, талантливых журналистов и литераторов. Они охотно откликались на предложения Кольцова работать в той или иной жургазовской редакции, причем ни они, ни сам Кольцов не могли в самом кошмарном сне представить себе, что в не столь отдаленном будущем все они окажутся шпионами, вредителями и «врагами народа». А это время неумолимо приближалось. И вот оно перед нами в виде «Дела» Кольцова…
Остается добавить, что из редакций ЖУРГАЗа больше никто арестован не был. А сам ЖУРГАЗ, великолепно налаженное, выпускавшее в свет разнообразные издания, пользовавшиеся большой популярностью у читателей, издательство, был незадолго до ареста Кольцова бессмысленно ликвидирован.
Рассказывая о ЖУРГАЗе, нельзя не упомянуть об участии в его работе Алексея Максимовича Горького. О том, как Кольцов привлек к этой деятельности маститого писателя, свидетельствует их переписка.