11

11

Пасмурное, безнадежно-серое небо.

Просыпаешься за полдень, а за окном все те же хмурые, набрякшие водой тучи, которые никак не разродятся дождем. Нет им ни конца ни края.

Сегодня ровно восемь дней, как я вышел их своего кабинета, сел в самолет и поздним вечером прилетел сюда. В четверг я обязан вновь приступить к работе.

Следовательно, прошло две трети моего добровольного заточения, и теперь совершенно ясно, что никакой книги мне не написать. Даже в лучшие времена я не мог сделать этого за четыре дня. На такую работу требуется минимум две-три недели, да и то в вечной спешке — только бы уложиться в срок, не упустить вдохновение, не потерять веры в себя…

Да, кстати: по всеобщему признанию, утрата веры стала чуть ли не знамением времени и принимается нами как нечто само собой разумеющееся. Особенно это касается наших детей. Хотя, возможно, безверие молодых — всего лишь ответная реакция на чрезмерное внимание, которое мы, старшие, уделяем своим «малюткам», внушая тем самым мысль об их исключительности. Такого мнения придерживается одна моя женевская знакомая, член партии социалистов. Боже, какие громы и молнии навлекла она на себя высказыванием: «Никогда раньше мы так не носились и не нянчились с молодежью, как сейчас…»

И в самом деле, все сомнения, колебания, поиски непреложных истин и глубокий конфликт между несовершенством научных знаний (пожалуй, любое знание в той или иной мере неполно, а то и ошибочно) и религиозным учением — все это знакомо и нам, только мы старались держать наши беды про себя — сейчас нас обвинили бы в лицемерии — и не причинять особого беспокойства другим.

Английские врачи вообще считают, что чуть ли не семьдесят пять процентов наших болезней и хворей, охов и вздохов легко могут пройти сами собой, без вмешательства медиков, а часто и без всяких лекарств. По сути, все недуги молодости — та же корь: они зачастую неприятны и тягостны, но в результате оставляют о себе немало хороших воспоминаний.

Если при глубоком вдохе у вас в боку покалывает и это мешает вам жить, то постарайтесь следовать совету моей матушки: когда кто-нибудь из нас говорил: «У меня вся рука начинает ныть, когда я делаю вот так», она неизменно отвечала: «Тогда не делай…» — и продолжала штопать чулок, натянутый на деревянный гриб.

Сейчас мы все слишком зациклены на себе, в том числе и я — иначе зачем было приезжать сюда? Радио, телевидение, газеты и журналы только и делают, что толкуют о наших недугах, душевных состояниях, кризисах, депрессиях и прочих прелестях, а мы доверчиво киваем: «Вот-вот, в точности обо мне сказано! Так, значит, у меня циклотимия, аллергия, депрессия. Надо заняться собой».

Говорят, время — лучший лекарь. Но не только время — еще работа.

Во всем виновата безработица, утверждают одни. Молодежь не может трудиться и потому становится асоциальной, оказывается за бортом. Однако другие возразят: на каждого молодого человека, действительно нуждающегося в работе, приходятся трое молодых людей, которые ищут ее из чистой прихоти, желая отделиться от родителей, снять квартиру, купить мотоцикл, поехать в Катманду или звукоизолировать свою комнату и установить там новейшую стереосистему.

И вот, не найдя того, что искали, они получают основания выходить на улицу и «гудеть», эпатировать разжиревших буржуа, расшатывать систему угнетения, требовать «дорогу молодежи» и «больше жилья и меньше полицейских», а также выкрикивать другие более или менее обоснованные требования.

А между тем поезда должны ходить по расписанию, телефоны — исправно работать, учителя — учить, а родители — кормить своих чад. Жизнь должна идти своим чередом, чтобы юные крикуны, повзрослев, могли занять свое место под солнцем и стать частичкой общества, которое трудится ради них и ради тех, кто придет следом.

Да, так я сказал, что погода стояла безнадежно-серая. А безнадежность легко передается.

И виной всему кризис веры. Когда я мучился от своей так называемой депрессии — сейчас уже, к счастью, можно говорить о ней в прошедшем времени, — меня здорово встряхнуло письмо одной моей читательницы, я не знаком с ней лично, но она часто пишет мне из своего провинциального городка. Женщина эта очень больна и одинока, но вынуждена работать, дабы прокормить себя; в последнем письме она писала, что начала терять веру.

Я не ответил ей, не смог. Вернусь домой — обязательно напишу. Мне было очень трудно и больно читать ее письмо, оно свалилось на меня слишком неожиданно. Но теперь я знаю, как ответить. Я напишу: «Мне было тяжело читать ваше письмо, делайте что хотите, но веру обретите снова и немедленно сообщите мне об этом». Если даже такой человек не верит в бога, то что же делать всем остальным?

Или, может, она полагает, что верить в бога означает верить всему и всегда?

Много лет назад я, кажется, уже говорил об этом в одной своей книге: для многих из нас вера есть стремление к вере, умение смиренно принимать все сомнения, колебания, внутреннее смятение, периоды душевной пустоты и минуты слабости, но быть непреклонным в этом смирении.

Конечно же, есть на свете люди, идущие по жизни чеканным шагом. Как правило, такие люди слепо верят в самих себя. И на мой взгляд, они совершенно безнадежны. Я настолько привык сомневаться в собственных побуждениях, стремлениях и особенно в способностях, что, потеряй я хоть на время эту неуверенность, скорее всего, сошел бы с ума.

И уж коль скоро мне трудно поверить в себя — а себя я знаю, вижу, осязаю, — то чего тогда стоит поверить в бога, в учение церкви, в загробный мир? Я убежденный сторонник сомнения, поскольку считаю, что в нем — основа терпимости и взаимопонимания. И если бы когда-нибудь я впал в ересь, то предпочел бы ересь доктора Жункозы — постарался бы представить, как Христос мучается теми же сомнениями, которыми я терзался в молодости, которые посещают меня сейчас и которые не дают покоя моей доброй знакомой.

Не веря ушам своим, я поднялся с места.

Где-то там, внизу, зазвучала, и довольно громко, песня в исполнении «Битлз». Интересно, что за птица ее распевает…

Я подошел к окну и перестал верить не только ушам, но и глазам. Внизу стоял пикап, желтый, как… Да будет тебе, Мануэль, — просто желтый пикап, без водителя, зато оснащенный двумя громкоговорителями, из которых и лилась та самая песня. Потом чей-то голос вдруг завопил, что кто-то неизвестно где готов ликвидировать все залежи бог знает чего по смехотворной цене. Затем грянула другая музыка — зажигательный африканский мотив. Сначала я было решил, что это галлюцинация, но вдруг на память пришел один рассказ Буцатти, а следом за ним сцена всемирной катастрофы из научно-фантастического фильма: после разрыва бомбы, убивающей людей, но оставляющей в сохранности вещи, в городе, населенном мертвецами, продолжают работать телевизоры, магнитофоны и стереосистемы. Наконец из лесу, на ходу застегивая штаны, вышел мужчина, и я понял, что это просто-напросто один из тех представителей рода человеческого, которые могут существовать только при включенном радио и телевизоре.

И снова как каждый день: в дровяной сарай за головешками, в гараж — за всяческим хламом для растопки. Посмотрим на небо… Чуточку прояснилось, правда, солнце все равно уже село. И — домой, в свою нору, под затихающую вдали музыку.

Если в Женеву я возвращаюсь в следующую среду, то мне осталось всего четыре дня, сегодняшний уже не считается. Хорошо бы найти какой-нибудь особый замысел для будущей книги, которую я так и не начал и, очевидно, уже не начну, если только, вопреки своим же собственным намерениям, не состряпаю какую-нибудь халтуру. Дело в том, что мне бы не хотелось сочинять что-то вроде «Книги воспоминаний», или «Мыслей о днях минувших», или «Старого альбома». Нет, подобные вымученные творения меня не привлекают, я предпочел бы сделать живую, яркую вещь, где всего понемногу — и грусти, и надежды, и иронии, и задора. Вчера вечером мне пришла на ум несколько тяжеловатая «конструкция»: умирает старая женщина, и все, о чем она вспоминает на смертном одре, — мысли о прошлом — переплетается с рассказом о жизни маленькой девочки, которой впоследствии суждено превратиться в ту самую старуху. Тема прошлого и тема настоящего должны стремиться навстречу друг другу и в конце концов слиться в каком-нибудь счастливом эпизоде — сцене свадьбы или рождения первого ребенка, словом, в сцене простого житейского счастья, пусть немного банального — ведь разделенную любовь принято называть банальной. Эта сцена и станет финалом книги, несколько необычным финалом. С одной стороны, перед читателем пройдет жизнь девчушки, девочки, девушки, а с другой — вереница радостей, печалей, разочарований и горьких потерь, ожидающих счастливую невесту.

Кажется, вполне то, что надо.

Но при одном условии: если удастся найти ритм и стиль, способные скрыть костяк. В противном случае книга, построенная подобным образом, будет раздражать, как раздражает любая игра временны?ми планами в духе Пристли. Для меня здесь имеется одна существенная трудность: я не знаю, кто я такой — писатель или образцовый служащий, не знаю, получился ли из меня достойный супруг и хороший отец, но уверен — я никогда не был и не буду ни молодой, ни старой женщиной и вряд ли сумею «влезть в шкуру» своей героини. Нет, я слишком многого не знаю, например во что одевались женщины прошлого века. Другой на моем месте восполнил бы этот провал тщательными исследованиями всевозможных источников, а так же втихомолку порасспросил бы окружающих. Мне такие методы претят. Я — вечный дилетант, целыми днями торчу на службе, питаю неискоренимую страсть к свободной импровизации и вряд ли на старости лет сумею изменить себя.

Но я поставил в центр повествования женщину только для того, чтобы избежать автобиографичности. Если вместо умирающей старушки будет умирающий старик, то получится, будто это я появляюсь на свет, лежу на смертном одре, выбираю спутницу жизни и т. д., — словом, получится самая обычная книга.

Нет, определенно стоит остановиться на варианте со старушкой, а в деталях, как всегда, положиться на Аделу. Адела — человек сведущий, хорошо помнит свою мать и бабушку, и потом, у моей жены удивительно ясный ум и добросовестный характер. Времени у нее сейчас полно — дома всего-навсего только пятеро детей и я (а я стою троих), да к тому же полное отсутствие помощников. Так что решено.

В эту же субботу, то есть завтра, я засучу наконец-то рукава и сделаю все необходимые наметки. Может, ради такого случая даже выглянет солнце, чего только на свете не бывает! Итак, надо будет набросать план событий — от настоящего к прошлому и обратно, — нарисовать генеалогическое древо моей героини, а также продумать всевозможные детали, которые, с одной стороны, отличали бы прошлое от настоящего, а с другой — придавали бы воспоминаниям живость и яркость, а мыслям о дне сегодняшнем — привкус сладкой грусти. Последняя фраза удалась: при всем моем уважении к мастерству служащих нужно признать, что ни один из них не выражается так изысканно и витиевато.

Да, если я вернусь домой, наметив хотя бы план романа, все траты — времени и денег — будут оправданы, и я не зря израсходую свой отпуск.

Хотя мне-то прекрасно известно, что все сказанное сейчас — ложь. Истинным оправданием этой поездки может служить только одно: если, вернувшись домой, в ВСА, в Женеву, в объятия Аделы, в мир, в общество своих детей, я вновь возлюблю себя, значит, время потрачено, не даром. Да-да, возлюбить себя таким, как есть, я — писатель, переводчик, служащий, bricoleur[41], супруг, отец семейства. Ведь кто не любит себя, тот не любит и других.

Словом, ко мне вновь должно вернуться довольство собой.

Герой одной моей повести, написанной несколько лет назад, старый школьный учитель, избрал себе такой девиз: «Будем же радоваться», поскольку не решался сформулировать его по-другому: «Будем счастливы». Сам он был стар, пережил своего сына, а потому не мог ждать от судьбы счастья, а только радости. Мой герой умел радоваться и поэтому излучал покой и доброту. Слова «Будем же радоваться» имели успех у моих читателей (кстати, сколько их — два, три, тысяча?) и в то Рождество я получил от них три поздравительные открытки — две из Барселоны и одну из Манрезы — с пожеланиями удачи и веселых праздников. Все три заканчивались словами «Будем же радоваться».

Вот истинная цель моего затворничества, и неважно, вернусь я домой с книгой или без нее, с планом или без оного. Поэтому все то, что говорил святой Павел о любви, я хотел бы сказать о радости:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а радости не имею, то я медь звенящая и кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всякую веру, так что могу и горы переставлять, а не имею радости, то я ничто. И если раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а радости не имею, нет мне в том никакой пользы»[42].

А теперь поужинаем.

И если обстоятельства позволят, то и порадуемся.