Глава двадцать первая. Май 1943

Глава двадцать первая. Май 1943

Гибель Васи Никифорова. — Мой первый вернисаж. — В отряде Короленко. — Картина «Засада на большаке». — Дубровский меня напутствует. — Телохранитель. — Строим дорогу. — Непокоренные

Наша партизанская картинная галерея должна была открыться Первого мая. А в ночь на Первое мая привезли убитых Василия Никифорова и Михаила Жукова. И был дан приказ ввести Никифорова посмертно в самую большую картину о бригаде, где уже был изображен Жуков.

Тела убитых положили на столы в штабе, украсили ветками, стоял почетный караул. Было очень тяжело. Слышались рыдания, плакала у гроба Жукова его жена, Женя Лябикова. Сдерживая себя, старался как можно вернее восстановить портрет Василия в картине «Выход бригады Дубова на операцию».

Командуя отрядом, геройски, как он и обещал, Василий первым со своим знаменитым «А-а-а, японский бог!..» прорвался к орудию власовцев, раскидал прислугу, они, не выдержав, бежали, и сам, один, захватил орудие. Подскочившие партизаны увидели его радостно оживленным, он схватился за станину: «Разворачивай!» — хотел повернуть орудие и ударить по немцам их же пушкой. И в этот момент на глазах своих товарищей был убит. Кто-то из отступавших полицаев обернулся и выстрелил ему в спину.

Василия давно восстановили в командной должности. Но несправедливость была допущена, совершена. Это жгло его, он хотел доказать, искал подвига… И погиб.

Я работал всю ночь, и к утру портрет был закончен.

Но передохнуть мне не удалось. Утром Первого мая началось новое наступление немцев на Воронь, где погибли Василий и Жуков, и отряд партизан под командованием Дубровского и Лобанка поскакал под Воронь на выручку товарищам, там продолжался бой. Уезжая, я отдал фотоаппарат Николаю Гутиеву, попросил: «Сними похороны». И Николай снял, сейчас эти негативы у него.

Бои под Воронью шли целый день, вернулись в лагерь мы глубокой ночью, митинг, посвященный Первому мая, и открытие выставки состоялись без меня. Так и не удалось мне побывать на своем первом в жизни вернисаже.

Похороны я увидел на снимках. Траурная процессия, колонна партизан со знаменем бригады, двинулась из лагеря на партизанское кладбище в Антуново. Пять километров несли на руках гробы с телами погибших в бою товарищей. Потом был траурный митинг на кладбище и прощальные выстрелы.

* * *

Тяжелым был первый день мая для всех в бригаде, я на следующий день отпросился и с рассветом уехал из лагеря, меня отпустили Дубровский и Лобанок: «Ладно, поезжай к своим в Пышно, отвезешь заодно сводки и поздравишь их с праздником». В Пышно стоял в обороне отряд Короленко, в нем у меня много друзей было, вот я и поехал.

Шла посевная, в Оберцах возле Пышно увидел, как проходила группа партизан по селу, стучали в окна и вызывали людей пахать и сеять. А дальше, в поле, наши с винтовками шли за плугом, помогая в работе и охраняя жителей от внезапного налета карателей. Это приказ был — на посевную ли, на уборочную. Когда шла уборка, возле убирающих тоже обязательно ставился партизанский пост, который должен и предупредить, и защитить, и помочь.

Ехал я верхом, и на подъезде к Пышно меня поразила картина: во дворе стоит орудие — а хозяйка сажает! Ждали, что немцы вот-вот пойдут в наступление, орудие поставили на окраине, как раз в ее дворе, и она обсадила его вокруг картошкой. Пленка у меня была на вес золота, но, соскочив, я сфотографировал эту старушку. Решил, что напишу такую картину. Меня поразило ее мужество.

Она не знает, что с ней будет завтра, кругом идут бои, и каждый день бой может докатиться до ее дома, двора, а она сажает…

После войны я приехал в Пышно и хотел найти эту женщину, узнать о ее судьбе. На месте ее двора мне показали воронку и рассказали, что, когда она на следующую весну, в сорок четвертом, садила свой огород, налетели бомбардировщики и она погибла, было прямое попадание.

Спустя годы я написал картины «Весна в партизанском крае» и «Тревожная весна сорок третьего».

Короленковцам я привез сводки, газеты, которые мы получили самолетами перед праздником, их сбросили в тюках парашютами вместе с вооружением. Все так обрадовались и сводкам, и мне. В отряде Короленко ко мне хорошо относились. Оно, конечно, так не высказывалось, но все ж понимали, что с часа на час может начаться наступление, ждали боя, и я тут явился; это мелочь, но все чувствовали: сидел бы в лагере, а он… И снимков в тот день я много сделал, как бы отмечая торжественно праздник.

Снял Митю Короленко: он читает сводку, которую я привез, и рядом с ним Русанов, врач отряда, Гена Любов — начальник штаба, и Алдошин — командир взвода. Все они из 3-го отряда, лучшего, самого надежного в бригаде. Этот отряд, отряд Короленко, был как бы бригада в бригаде, у Короленко было свое хозяйство огромное, он потом и отделился, стал комбригом, когда летом решили разукрупнить бригаду Дубова.

Сделал еще несколько снимков Короленко — с Мишей Малкиным, Любовым и с Галей Лифшиц, той девочкой, которую спас Митя, она стала писарем в штабе Короленко, Митя очень был привязан к ней.

Гена Любов — какой это человек! Он и сейчас жив. Любов — правая рука Короленко, и честность, и храбрость при нем, и преданность командиру, он весь путь прошел с ним, от июньского окружения сорок первого года в Литве, где застала их война, до последнего часа, последней минуты жизни Короленко.

Встретился с девушками-партизанками из отряда Короленко. Они встали группой, и я их сфотографировал. Среди них были Женя Рутман и Нина Гайсёнок. Женя, когда освободили Белоруссию, воевала и дальше, уже в армии, она осталась жива. А Нина Гайсёнок погибла трагически. Они с Колей, ее братом, тоже партизаном, зашли домой, в свою деревню, и в это время налетел отряд карателей. Чтобы не попасть в плен, Николай застрелил сестру и себя.

В последний момент в группу девушек встрял, возвышаясь над всеми, Алексей Лопаткин — выскочил неизвестно откуда, он не был запланирован. Алексей москвич, весельчак, этакий русский парень, высокого роста, в бою смелый — геройский пулеметчик! Мы с ним сдружились, он как-то очень прильнул ко мне, а вроде были разные. Его поражало, он рассказывает — а я это тут же рисую. Я с вниманием и удивлением его слушал, меня тоже к нему тянуло как к храброму и сильному человеку. А может, в душе льстило, что такой человек уделяет мне внимание. А он передо мной любил еще и покрасоваться. В это время он только вернулся из рейда в Литву, и Мите удалось забрать его в свой отряд командовать девичьим взводом. Позднее он стал командиром отряда и погиб во время прорыва блокады.

Во второй половине дня в Пышно прибыл 4-й отряд под командованием Мисунова, который должен был сменить отряд Короленко, и я снял командиров отряда на конях. Я их попросил: «Давайте мне, встаньте, как у Васнецова «Три богатыря». А так как они действительно выбирали экспозицию для отряда, то это и было в лад, да и они рады были сняться. В партизанах люди с большой серьезностью относились к фотографированию, так как завтра ждала неизвестность — бой, и бой суровый, и потому все рады были сфотографироваться, может, хоть снимок останется. И в этом был торжественный момент. Момент перед боем всегда заставляет посмотреть на себя со стороны и ощутить всю важность и ответственность предстоящего.

А мне тогда захотелось такую картину написать: конники на вспаханной земле — вот я и попросил их попозировать.

Алексей Лопаткин повел меня обедать. На главной улице Пышно мы встретили Настю Булах, нашу замечательную медсестру. Только взялся за аппарат, как подошел и встал рядом с Настей Коцюбинский, он был командиром взвода, но его не очень любили в отряде. Алексей сразу встал с другой стороны, и я снял их — с Настей в центре. Настя — это такая замечательная женщина, сказочной доброты и внимательности!

У меня было такое общение! Сейчас вспоминаю и диву даюсь, насколько тесно я был связан с бригадой, с ее людьми. Вот тебе и художник. Казалось, чуждый для них, человек чужой, но так как я считался летописцем событий, то был близок и к бойцам, и к командирам, — и эту любовь я не могу ни забыть, ни изменить ей. В моей жизни художника эти снимки и эти воспоминания накладывали на меня не то обязательства, не то долг перед всеми этими людьми, которых я видел и был рядом с ними, которые возлагали на меня надежду, пусть не высказанную словами, что я сохраню память. Вот я и хранил. А теперь передаю в музей Всероссийской Памяти{37}. Если б знать, так фамилии собрал все. А то время было такое, что даже записать фамилии я не имел права.

В общем, весь день я провел в отряде и весь день снимал; еще продолжался шок после смерти Василия и Жукова, нужна была эта разрядка общения, и я ее получил в отряде Короленко.

* * *

В последних числах апреля вернулся отряд Лобанка из Литвы, проделав рейд в триста пятьдесят километров по вражеским тылам между немецкими гарнизонами, наводя панику и сея легенды. Подрывали эшелоны, уничтожали опорные пункты немцев и управы. Рейд длился три недели. Вернулись все! Это казалось фантастичным. Ведь охотились за ними все полицейские Литвы — столько засад сделали! Но наши с боями прошли, захватывая и раздавая населению скот, продукты, награбленное немцами, — и возвратились, овеянные легендами. Правда, был один раненый, Ванечка Чернов, но его на привале нечаянно ранил в ступню Володя Лобанок, когда чистил свой пистолет.

Вернувшись из рейда, Лобанок со своим отрядом сразу же провел засаду. Засада эта была особая. Почти все ее участники были членами подпольного Лепельского райкома, Лобанок хотел показать, чтобы поднять авторитет членов райкома, что у них никакого нет привилегированного положения. В этой засаде они уничтожили пять машин — отряд казахских националистов, завербованных в лагере военнопленных. Многих, почти половину отряда, взяли в плен. Зебик говорил на них: «Сабаки». Зебик — это скала. А эти могли опять сдаться немцам в любой момент, они были очень психологически нестойкими, очень боялись за свою жизнь, опозорили свою нацию.

И тогда, после этого боя, вышло решение командования бригады: за организацию рейда и засады, за проявленное в боях мужество написать картину о лучших, отличившихся бойцах отряда.

Я решил изобразить засаду на дороге. Тут же сделал эскиз и приступил к картине «Засада на большаке». В нее вошли такие замечательные партизаны, как Лобанок, Юра Смоляк, Алексей Лопаткин, Садовский и Клопов. Алексей, Садовский и Клопов — пулеметчики. Алексей — рослый, азартный и в бою смелый. Садовский в атаку ходит в рост с ручным пулеметом, поливая свинцовыми брызгами противника, что вносит большую панику. Клопов — тоже геройская личность.

Картина была сто на сто тридцать. Писал ее и делал к ней акварельные и карандашные портреты. Позировали мне не только герои картины, но и пленные немцы. После фашистской пропаганды для них все было открытием, и то, что их партизаны не расстреляли, и то, как мы живем и как с ними обращаемся. А тут еще картины у партизан и пленных используют для позирования — это совсем их повергало в изумление.

Но в мае мне недолго пришлось поработать над картиной. Лобанок уезжал в Чашницкий район, в отряд Мити Бурко, состоявший из бывших полицаев, и, наверно, после моего разговора с Позняковым Дубровский ему посоветовал, а может, он сам решил, но только забирал он меня с собой, чтобы увезти с глаз Познякова.

Солнечным майским утром мы с Лобанком садились в бричку, я ехал с ним как телохранитель, Дубровский меня напутствовал:

— Смотри, Николай, отвечаешь за комиссара. А если что случится, должен вынести с боя. Береги Володю, тебе доверяю.

Мы обнялись. Позняков и Володя Качан, замначальника штаба бригады и заместитель Лобанка в подпольном райкоме, наблюдали эту сцену. Дубровский как бы говорил Познякову: смотри, этому человеку мы верим и даже свою жизнь поручаем.

Качан тоже запомнил этот разговор, ведь он слышал и то, что говорил обо мне Позняков в штабе. Прошли годы, и, когда мы встретились после войны, Качан мне напомнил: «А помнишь, как Дубровский тебя провожал? Вставил он перо Познякову!» А для меня тогда было трудно переоценить слова Дубровского, настолько я гордился этим доверием, значит, что-то правильное было в моем поведении, если люди так относились. Конечно, мне сразу стало тепло, и была гордость, что вот такие у нас, партизан, отношения и такие люди.

* * *

Путь наш с Лобанком лежал через деревню Стайск, куда мы и приехали спустя несколько дней, так как по дороге заезжали в отряды и в кавэскадрон, которым командовал Михаил Чайкин, бывший адъютант комбрига.

В Стайске стоял отряд Николая Сафонова, мы рады были встрече, и я сфотографировал Николая со Стасей, его женой, он попросил. Стася была медсестрой, они познакомились и поженились в партизанах.

Через день после нас приехал в Стайск Позняков с информацией о Пятом пленуме ЦК. Собрали людей, и я сфотографировал партизан, слушающих Познякова. На этом с ним расстались, до встречи на строительстве аэродрома, где опять нам пришлось близко столкнуться.

Еще не разошлись с собрания, как прискакал связной, доложил, что немцы пошли в наступление, заняли большак и подходят к селу. И уже налетела авиация бомбить деревню. Поднялась кутерьма, и в первую минуту неразберихи мне пришлось закрыть Володю буквально своим телом. Выбегали из домов жители, волокли к лесу все, что могли, в ночвах{38}, санях, телегах, бричках. Возле изб стояли у всех заранее приготовленные возы, в них вбрасывали подушки, одеяла, сажали сверху детей, женщин, хватали шлейки — запрягались и тянули обозы. Мы с Лобанком тоже побежали к лесу, на бегу Володя приказал:

— Вернись, Николай, запряги коня и пригони.

Неприятно да и не было жесткой надобности возвращаться в деревню под бомбежкой и еще ожидая каждую минуту, что с другой стороны в нее ворвутся немцы. Добежал благополучно. Конь у Володи был с норовом, кусался и мог задними ногами стукнуть, но в это время взрывались бомбы, стоял визг пронзительный пикирующих бомбардировщиков, потому, наверно, конь стоял смирно, пока я вставлял ему удила в зубы. Возле конюшни, где я п?рался с Володиным жеребцом, находилась хата нашей хозяйки в Стайске, там жены Карабаня, Сафонова и Феня Полонская были заняты готовкой обеда, рассчитывали, что будет с Позняковым торжественный обед. Только запряг коня, вдруг вскакивает в конюшню жена Карабаня, схватила меня за руку и втянула силой в хату:

— Садись! Съешь хоть ты немного, что мы наготовили!

Смотрю, на столе доски, на них стройными рядами выстроено огромное количество яичек, фаршированных укропом, и приготовлены скорлупки. Было указание приготовить обед, вот они и готовили, а приказа, что все отменяется, не было, следовательно, все бегут, а они продолжают готовить: сказано приготовить — значит, приготовь! Надо обед — будет обед! И уже налет авиации кажется явлением временным, на которое не надо обращать внимания, настолько свыклись с быстро меняющимися обстоятельствами, опасностью. Меня это поразило, эта еще одна черта русской женщины — свой долг, свою работу она будет выполнять в любых условиях. Тут такая бомбежка, авиация, а эти женщины, как завороженные, на них не действует паника, они продолжают свое дело, я еще подумал: «Вот как выполняют задание!» Налили мне молока, и я, стоя, съел несколько зеленых яичек, запил молоком и выбежал, сел в бричку и поскакал в лес, так как уже Лобанск, я видел, скрывался за деревьями.

Немцы начали артобстрел деревни, и разведка донесла, что они окапываются на своих позициях. Отряд Бурко оказался отрезанным от Стайска и лагеря. Сафонов решил скрытно обойти противника и ударить с фланга, пока он не закрепился. Нужно было срочно перебросить через лес орудие и снаряды. Но как? Лес заболоченный, а дорога, вымощенная деревьями, совсем сгнила. Предложил Сафонову:

— Нужно валить лес и строить дорогу.

— Строй! — решил Лобанок.

Дали мне коня, и я поскакал к отряду организовывать прокладку дороги. Быстро прошли по домам, мобилизовали население, собрали пилы, топоры и начали валить лэс. Подрубали и подпиливали деревья, валили их поперек старой дороги и, обрубая ветки, замащивали болото. Мне приходилось то рубить со всеми, то скакать вперед — торопить и следить за работой. Неожиданно наткнулся в лесу на женщин с детьми и стариков из Стайска, они стояли среди кустов и деревьев со своими тюками, повозками, и меня настолько поразила эта картина, что на минуту остановил коня и, не вылезая из седла, сфотографировал эту группу.

На что они надеялись — бросив свои дома, уйдя в лес в чем были?! В любую минуту их могли догнать немцы и расстрелять. Хватило бы двух очередей. Понимая это, все равно не захотели остаться под немцем. Тогда я понял значение слова — непокоренные.

Еще не закончили настилать дорогу, а уже потихоньку двинулась по ней телега со снарядами для орудия. Это очень опасное было дело, телега переваливалась на прыгающих бревнах, и от сотрясения снаряды могли взорваться.

За три часа настлали пять километров дороги, подтянули пушку, тянули ее цугом шесть лошадей, и ударили по окопам. Но выбить немцев не удалось. Они уже укрепились и продолжали подтягивать силы. Начались затяжные бои…

Мы тогда не знали, что налет на Стайск был началом блокады партизанского края. В середине мая немцы начали одновременное наступление на все ключевые гарнизоны партизан, стремясь очистить тылы своей армии. Линия фронта приближалась к Белоруссии.

В эти напряженные дни я получил задание от Лобанка найти место для аэродрома, нужно было принимать самолеты с Большой земли.

Трудное это было дело. За день я исхаживал десятки километров, обследуя окрестности в поисках подходящей площадки. Местность была холмистая и лесная, в низинах болота, а нужен был большой ровный участок с твердым грунтом. Однажды, вернувшись в Стайск, я узнал, что Лобанок с Позняковым и группой партизан уехал кружным путем в отряд Бурко. Наконец мне удалось найти ровную поляну и обмерить ее. Но, когда через несколько дней вернулся Лобанок, он отменил приказ, сказав, что слишком оторван будет аэродром от расположения бригады. На мой упрек, как он мог после приказа Дубровского уехать в опасное место, не взяв меня с собой, Володя отшутился.

Немцы вели ожесточенные бои, стремясь выбить партизан из Стайска, но отряд Сафонова упорно продолжал держать оборону. Кончились снаряды для 76-мм орудия, вывезти его в Антуново не было возможности, решили закопать. Два дня рыли огромный котлован, чтобы засыпать и надежно скрыть орудие от врага. На прощание я сфотографировал орудие и его артрасчет во главе с командиром артбатареи Сергеем Маркиным и командиром расчета, а командовал расчетом Иван Артеменко, тот самый, с которым вместе мы бежали из плена в Боровке. Наши, из группы побега, все пошли, нас девять человек было, и все себя хорошо показали.

В конце мая мы с Лобанком выехали в кавэскадрон к Мише Чайкину, оттуда я пошел в лагерь, а Лобанок вернулся в Стайск. Расстались мы с ним надолго, так как вскоре его вызвали в Москву, и встретились уже на нашем партизанском аэродроме, о строительстве которого я еще расскажу.