Глава 1. Революция

Глава 1. Революция

Лев Нусимбаум родился в октябре 1905 года, когда культурная толерантность богатых бакинцев стала исчезать. 17 октября 1905 года Николай II издал манифест о конституции, однако сделано это было ради того, чтобы притушить нараставшие волнения. На улицах Баку появились казаки, разгонявшие граждан, превративших свой прежде многонациональный город в зону военных действий, где восторжествовали средневековые обычаи. Богатые виллы, обитатели которых принадлежали к той или иной этнической или религиозной группе, вызывавшей ненависть у толпы, порой оказывались в настоящей осаде.

Подобно многим писателям, родившимся на закате империи, Лев идеализировал мир своего детства и отрочества. Этот мир рухнул на пятнадцатом году его жизни и рухнул так стремительно, что, спасая свою жизнь, множеству людей пришлось бежать из домов, буквально от накрытых к обеду столов… Лев вспоминал о Баку как о месте, где доброжелательность, расположение к людям существовали с глубокой древности, и объяснялось это относительной слабостью местных правителей. На протяжении всей своей жизни сам он последовательно выступал как противник революции, заменившей сложное переплетение древних религий и культур примитивной уравниловкой. Для Льва революционные политические перемены навсегда запомнились как «яростное безумие, захлестнувшее город»:

И вот на лицах вдруг появились гримасы. Они выражали все то адское, животное, тупоумное, на что только способна человеческая природа.

Словно подвижные черты человеческих лиц, некогда благородно застывшие, насильно смягченные, теперь смогли обрести свою истинную свободу, отныне являя миру лишь примитивные, зверские, «свободные» выражения. Власть большевиков началась с того, что человеческое лицо превратилось в гримасу.

В архивах Баку нет записи о рождении Льва Нусимбаума[14]. Как нет такой записи и в архивах Тифлиса, Киева, Одессы или Цюриха. В рассказе, опубликованном в 1931 году в одной берлинской газете, он признает, что места своего рождения назвать не может:

Родился в…? Уже с этого начинается загадка моего существования. Ведь большинство людей могут назвать дом или хотя бы населенный пункт, в котором они появились на свет. К этому месту или к этому дому человек впоследствии совершает паломничества — с тем, чтобы предаваться сентиментальным воспоминаниям. Мне же для этой цели пришлось бы оказаться в купе скорого поезда. Ведь я родился во время первой забастовки железнодорожников в России, среди просторов русских степей, где-то между Европой и Азией, когда моя мать возвращалась из Цюриха, этого гнезда русских революционеров, в Баку, где проживала наша семья. Как раз в день моего рождения царь обнародовал свой манифест, в котором он даровал жителям России политическую конституцию. А в тот день, когда меня привезли в Баку, город был уже охвачен пламенем революции и в нем началась резня, устроенная чернью. Меня несли до дома отца в корыте, а отец чуть было не выгнал на улицу мою няньку вместе со мной. Так началось мое существование на этом свете. Отец мой был нефтепромышленник, крупный магнат, мать же — радикально настроенная революционерка.

Согласно этому варианту, Лев оказывается в самом центре исторического переворота, который определил его последующую жизнь, и впоследствии, рассказывая о своей семье и о своем происхождении, он ни разу не отклонился от этих основных фактов[15].

Правдивость этой истории[16] подтверждают свидетельства независимых источников, в том числе воспоминания бонны Льва немки Алисы Шульте, написанных в 1940-х годах. Она была единственной свидетельницей того, как мальчик, за которым она всю жизнь преданно ухаживала, превратился в затравленного, преследуемого человека.

Уже первая книга Льва, «Нефть и кровь на Востоке», заложила основы для дальнейших мифов, к которым он не раз будет возвращаться. В ней рассказ о его собственной жизни переплетается с историей Кавказа. Лев знакомит читателей со своим отцом, Абрамом, рассказывая о том, как он прохаживался туда-сюда перед бакинской тюрьмой «в восточной бараньей шапке на голове, с янтарными четками в руках, без которых в Баку невозможно существовать». Лицо Абрама потемнело от местного, жаркого солнца, правда, в другой книге Лев приписывает его смуглоту турецкой и персидской крови. Согласно свидетельству Льва, отцу удалось выкупить из тюрьмы его будущую мать, «молоденькую, темноглазую девушку, члена российской большевистской партии»: она ожидала высылки за ведение политической агитации, однако Абрам сразу женился на ней и ввел ее в свой гарем. Правда, мать Льва быстро взяла власть в доме в свои руки и этот гарем ликвидировала.

Версия о том, что Абрам Нусимбаум был мусульманским аристократом персидско-турецкого происхождения — или кем угодно еще, но только не евреем с европейским образованием, — составляла часть того мифа, который Лев создавал преднамеренно. На самом деле свидетельство о рождении Нусимбаума-отца сохранилось. Происходил он из евреев-ашкенази[17] и родился 24 августа 1875 года в Тифлисе (Тбилиси), который с тех пор, как Кавказ оказался под властью России, был столицей Тифлисской губернии и всего Кавказского наместничества. Его родители переехали на Кавказ не то из Киева, не то из Одессы, этих двух крупных центров черты оседлости, где процент еврейского населения был достаточно высок. Территории, находившиеся ранее в составе Речи Посполитой, — Белоруссия, Литва и западная часть Украины, были присоединены к России при разделах Польши в 1772,1793 и 1795 годах[18]. В результате этого присоединения помимо миллионов славян, как православных, так и католиков, подданными Российской империи стали и около полумиллиона евреев. До присоединения польских территорий евреев в России практически не было, и страна оказалась не готова к тому, чтобы воспринять новую религиозно-этническую примесь. Официальное решение «еврейского вопроса» в России свелось к одному: ограничить проживание всех евреев территориями тех бывших польских воеводств, которые оказались под властью Екатерины Великой, так называемой «чертой оседлости». По сути дела было создано крупнейшее в истории гетто, огромная географическая тюрьма для новоявленных «российских» евреев.

В истории России бывали периоды, когда накал религиозных страстей в России доходил до того, что даже собственных православных правителей часть подданных считала еретиками. Так, во всяком случае, относились к ним старообрядцы, апокалиптически настроенные фундаменталисты, которые протестовали против изменений в богослужебном чине Русской православной церкви, предпринятых в XVII веке с целью привести его в большее соответствие с ритуалом церкви Греческой. Старообрядцы, убежденные, что следование новым обрядам не позволит им обрести вечное спасение, даже совершали в знак протеста массовые самосожжения (правда, на момент, когда родился Лев, их в России, по ряду оценок, было все же около тринадцати миллионов[19]).

Распространена была и так называемая ересь «жидовствующих», последователи которой не признавали божественной природы Христа и следовали только Ветхому Завету, почитали не воскресенье, а субботу и соблюдали целый ряд других иудейских обычаев, хотя отнюдь не считали себя иудеями. Жидовствующими заинтересовался царь Иван III, их представителей пригласили в Москву, и в последние десятилетия XV века им удалось обратить в свою веру немалое число знати, так что исповедующие православие ощутили потребность противодействовать опасной тенденции — некоторые ересиархи были сожжены. Православное духовенство заставило царя изгнать иудеев, они были объявлены вне закона в середине XVI века, и именно по этой причине в Российской империи их не было, когда в ее состав в конце XVIII века вошли территории, объявленные чертой оседлости. Иудаизм, подобно масонству, с которым его часто смешивали, особенно после того, как русские масоны обратились к каббале и начали избирать из своей среды священнослужителей, которых называли «коэнами», рассматривался как слишком опасное и вредное для России вероучение.

Желая избежать религиозных смут, власти стремились обратить в христианство новых подданных-евреев. В 1817 году царь Александр I лично основал Общество израильских христиан[20], однако нанести поражение иудаизму оказалось куда труднее, чем победить Наполеона. Более того, среди крепостных крестьян и торговцев в регионах, граничивших с чертой оседлости, даже проявились признаки образования новых сект «иудействующих». Религия оставалась настолько взрывоопасной и неупорядоченной силой в России, что, когда в 1825 году Александр I умер во время своей поездки к Черному морю, многие были уверены том, что на самом деле он сделался старцем Федором Кузьмичом. На протяжении XIX века в России было высказано немало идей относительно того, как надлежит поступить с «чужеродным» элементом, то есть с евреями. В конце XIX столетия Константин Победоносцев предлагал разрешить «еврейский вопрос» в России посредством «третей»: предполагалось, что треть евреев эмигрирует, треть примет христианство, треть вымрет от голода. Охранка, царская полиция, сфальсифицировала документ, ставший известным как «Протоколы сионских мудрецов» — мнимый план еврейского заговора по распространению мировой революции. Во время неудачной революции 1905 года погромы, прокатившиеся по России, ужаснули весь мир.

В этой огромной антисемитской империи Кавказ представлял собой редкостный оазис. Здесь евреи были лишь одним из прочих национальных меньшинств, древним народом, который пользовался всеобщим уважением. На территорию современного Азербайджана евреи бежали после разрушения в 70 году Второго храма, тут растворились после исламского завоевания Персии и потомки тех иудеев, что оставались в ней со времен Вавилонского пленения. Даже жидовствующие, эти «нееврейские евреи» России, нашли здесь убежище, поселившись в XIX веке в лесных районах на границе Азербайджана и Ирана. В глазах мусульманских владык, правивших на большей части Кавказа, положение евреев как людей Писания ставило их на более высокий уровень по сравнению с зороастрийцами или представителями других языческих сект[21].

Евреи-ашкенази тайно уезжали на Кавказ из черты оседлости на протяжении всего XIX столетия — для этого нужно было только пережить несколько дней плавания по Черному морю. Количество таких переселенцев заметно увеличилось с началом нефтяного бума, после 1870 года.

Возможно, дед Льва Нусимбаума переехал из черты оседлости в Тифлис в 1850-х или 1860-х годах, а его отец, Абрам, уехал из Тифлиса в Баку в начале 1890-х годов. Хотя Лев умалчивал об этом периоде семенной истории, можно предполагать, что для Абрама Нусимбаума Баку стал тем же, чем для его современника Осипа Бененсона, тоже еврея-ашкенази, разбогатевшего на бакинской нефти[22]. Дочь Бененсона, Флора, вспоминала, что вскоре после своей женитьбы в 1880-х годах ее отец порвал со своими родственниками, жившими в черте оседлости, потому что «стремился на далекий Кавказ, край, который в девятнадцатом веке являлся предметом романтических устремлений любого российского юноши». Однако Бененсон — продолжала Флора — не был романтиком; у него в жилах текла кровь игрока, она и оторвала его от родных корней.

Евреев в Баку было не очень много, так что Бененсоны и Нусимбаумы принадлежали к одному кругу. Абрам Нусимбаум составил состояние на перепродаже нефти, а Бененсонов бакинская нефть сделала одной из богатейших семей в России. В 1912 году они приобрели особняк в Санкт-Петербурге неподалеку от Зимнего дворца. Первое празднование еврейской Пасхи в Санкт-Петербурге — согласно воспоминаниям Флоры — резко контрастировало с многонациональной атмосферой Рождества в Баку, во встрече которого в том же самом году участвовал Лев. Перед самым пасхальным седером, вспоминает она, «когда уже все было приготовлено, наш буфетчик привел в будуар к моей матери целую депутацию слуг. Они выполнили всю работу по дому, сказал он, но теперь они желают удалиться из дома. “Мы не можем сервировать стол, пока вы употребляете кровь христианского младенца. Мы вернемся завтра”, - сообщил буфетчик моей матери». Имея деньги, евреи легко могли обойти ограничения, предусмотренные чертой оседлости и поселиться в любом месте Российской империи. Но лишь на Кавказе можно было забыть о клейме иудея, и самым веротерпимым городом на всем Кавказе был Баку, столица Азербайджана.

Персидское слово «азер» означает «огонь», и, возможно, именно с обилием нефти и газа связано то, что на территории современного Азербайджана находился центр зороастризма. Вообще, в этом регионе можно обнаружить все известные человечеству религии. В Древнем Риме еще продолжали казнить христиан, а соседние с Азербайджаном Армения и Грузия уже приняли новую веру. Когда в VIII веке мусульманские армии двинулись на завоевания окружающих территорий, часть христиан, зороастрийцев и язычников Азербайджана перешла в ислам, но очень многие делать этого не стали. Ислам, таким образом, оказался лишь одной из множества религий региона. Три столетия спустя изгнанные из Палестины крестоносцы нашли прибежище в горах Азербайджана, где основали царства, просуществовавшие много веков. Культура Азербайджана развивалась параллельно с культурой соседней Персии, и сегодня это единственная, помимо Ирана, мусульманская страна, которая официально исповедует шиизм: здесь поклоняются целой плеяде святых мучеников, которые восходят к Али, двоюродному брату и зятю самого пророка Магомета. Азербайджанские ханы нередко захватывали персидский трон, а начиная с XVI века все персидские правители были азербайджанского происхождения.

В зону влияния России регион попал в начале XIX века. После того как царские войска завоевали Кавказ, азербайджанцы оказались отрезанными от консервативных шиитов Ирана и сделались «европейцами». Умм-Эль-Бану Асадуллаева, уехавшая из Баку в эмиграцию и написавшая свои воспоминания в Париже под псевдонимом Банин, рассказывает, что в ее собственной «правоверной мусульманской семье» женщины интересовались главным образом одеждой и украшениями, мебелью из Парижа и Москвы, а также игрой в карты. Отец Банин, в прошлом крестьянин, стал миллионером после того, как на его земле была найдена нефть. Ее тетки, «эти толстые усатые брюнетки», целыми днями курили, сплетничали и «с непревзойденным азартом и страстью играли в покер». Банин так вспоминает Баку своего детства (начало XX века): «Коран запрещает азартные игры, но в карты в Баку играли все, и в результате огромные суммы переходили из рук в руки. Поскольку Пророк проклял вино, здесь стали употреблять крепкие алкогольные напитки, такие, как водка и коньяк, оправдываясь тем, что эти напитки Пророк не запрещал. Запрещалось также воспроизводить изображение человеческого лица, однако у фотографов не было отбоя от клиентов. Мусульмане фотографировались в профиль, а в анфас только на фоне картины с пейзажем или гардины».

Нефтяной бум в США начался после того, как в 1859 году в Пенсильвании ударил первый нефтяной фонтан, а в регионе нынешнего Баку своеобразный «нефтяной бум» существовал уже около двух тысячелетий. Здешняя нефть горела еще в светильниках храмов огня Заратустры, а Марко Поло называл нефть главным товаром, который торговцы перевозили по Великому шелковому пути. «Черное золото», постоянно сочащееся из-под земли, стало источником поклонения для зороастрийцев. Старцы, поклонявшиеся огню, приходили сюда даже из далекой Индии. Для остальных нефть-сырец была просто густой грязью, позволявшей тысячам жителей этих мест зарабатывать себе на пропитание. Впрочем, нефть отравляла почву, заставляя местных жителей уходить в поисках незагрязненных земель на новые места.

Нередко воспламенялись даже воды Каспия — когда нефтяная пленка на его поверхности становилась слишком плотной. «Я помню эти пылающие волны, — писала одна из старых эмигранток, вспоминая свое детство в Баку, — помню, как они освещали ночь, когда их испарения вдруг взрывались тысячами огней». До XIX века нефть по большей части использовали в различных мазях и лекарственных составах. Считается, что в Средние века именно нефтяные испарения уберегли Баку от «черной смерти» — эпидемии чумы.

Во время своей поездки по Кавказу в 1850-х годах Александр Дюма с восторгом отзывался о жителях Азербайджана, в которых он почувствовал тот дух свободы и отвагу, что были присущи его легендарным мушкетерам. Между прочим, он записал тогда в своем дневнике: «Побывать в Баку — все равно, что проникнуть в одну из самых неприступных цитаделей Средневековья». Впрочем, очень скоро от Средневековья почти ничего не осталось. Ведь уже в середине XIX века, когда из нефти начали вырабатывать керосин, который быстро заменил дорогостоящую ворвань, китовый жир, был дан старт Веку Освещения! Керосин практически в одночасье стал самым ценным товаром на свете, и можно сказать, что силы, которые породят позднее рокфеллеровскую «Стандарт Ойл», были высвобождены именно в Баку.

Нефтяные фонтаны в Баку по своим масштабам и мощи были для того времени невиданными. Эти дикие, вулканические извержения нефти — некоторые из них даже получали имена, например, «Кормилица» или «Золотой базар» — подолгу не удавалось обуздать. Побережье в окрестностях Баку порой становилось черным, и на нем появилось столько деревянных и алебастровых буровых вышек, что не видны были подходившие к порту суда.

К 1901 году бакинские месторождения давали половину мировой добычи нефти. Баку стремительно превратился в многонациональный город, и число приезжих — русских, грузин, осетин, представителей других национальностей со всех концов света — превысило количество азербайджанцев. Между 1856 и 1910 годами население Баку росло быстрее, чем в Лондоне, Париже или Нью-Йорке. Братья Нобель, которые контролировали нефтяную отрасль в первые десятилетия бума, придумали нефтеналивное судно — танкер. Основную часть своего состояния Нобели нажили как раз на бакинской нефти.

Тем не менее к началу XX века половина бизнеса, связанного с транспортировкой и добычей нефти, уже перешла в руки местных предпринимателей. Среди так называемых «нефтяных баронов» были как вчерашние крестьяне, так и представители аристократии — все, кому посчастливилось пробурить скважину в правильном месте. Кстати, братья Нобель выкупали скважины и у новоиспеченных нефтяных баронов, и у мелких предпринимателей. Так, согласно документам бакинских архивов, незадолго до начала Первой мировой войны Абрам Нусимбаум продал братьям Нобелям большую часть своих скважин, что оказалось весьма своевременным решением.

Нувориши, разбогатевшие на нефти, стремились превратить свой город из провинциальной дыры в самый прекрасный исламский город на свете, органично сочетающий традиции Востока и Запада. Мусульманские нефтяные бароны стремились продемонстрировать всему миру недавно приобретенное богатство. Попутешествовав по Европе, они заказывали архитекторам копии европейских дворцов, музеев и оперных театров, в которых им довелось побывать, в уверенности, что будущее их родного города связано с Западом, а не с Востоком. И хотя часть азербайджанцев-мусульман отвергала саму мысль о том, что женщины могут получать образование, выступать на сцене или же работать в учреждениях, положение на перекрестке между Востоком и Западом пошло городу на пользу.

Баку — последний крупный город, построенный до того, как Первая мировая война развеяла миф о том, что Запад способен бесконечно расширять сферы своего влияния, оказывая цивилизующее воздействие на завоеванные народы. В этом городе нищета и богатство, современность и древность существовали бок о бок: газовое освещение и телефон соседствовали с верблюжьими караванами и аскетичными паломниками-зороастрийцами. Некий британец, побывавший там в те годы, писал: «Здесь кажется, будто находишься где-нибудь на крайнем Западе Америки: та же атмосфера новизны во всем, тот же дух оптимизма. Все преисполнены надеждами на лучшее будущее».

Однако в 1905 году этот регион оказался залит кровью: Российская империя пережила тогда свою первую революцию. Беспорядки от берегов Корен докатились до Невского проспекта в Санкт-Петербурге, не пощадив и Баку. Тяжелое поражение в Русско-японской войне 1904–1905 годов активизировало деятельность леворадикальных террористических организаций: целый год в России не утихали волнения, происходили этнические столкновения.

В год рождения Льва террористам удалось убить или ранить более трех с половиной тысяч правительственных чиновников в России — притом что революционный кризис миновал острую стадию благодаря обещанию царя провести конституционную реформу. К политическому насилию в те годы добавлялось насилие на религиозной и этнической почве.

Различные головорезы, религиозные фанатики, бандиты и террористы стекались в Баку, ведь этот город, обладавший огромной притягательной силой, был передним краем капитализма. Левые — большевистски настроенные группы — грабили банки и казенные учреждения, чтобы получить средства на финансирование своего движения. Правые — царские казаки — стремились подавить беспорядки.

Тридцать пять лет спустя уже на смертном одре Лев вспоминал: «В день моего рождения по бакинским мостовым, сделанным точь-в-точь как в Европе, текла кровь… В домах полыхали пожары, и казаки на своих низкорослых конях с короткими гривами носились по всему городу». Кровь, о которой говорит Лев, была армянской. Армяне мирно и благополучно жили в Баку сотни лет. Однако, когда прежний порядок обрушился, это меньшинство приняло на себя первую волну начинавшегося хаоса. Пожалуй, наиболее яркие воспоминания о событиях того времени, опубликованные в журнале «Азия»[23], оставила молодая армянка по имени Армен Оганян. Вот что она пишет: «Тысячи мертвых лежали на улицах, трупами были завалены и христианское, и мусульманское кладбища. Запах разложения душил нас. Повсюду женщины с безумными глазами разыскивали своих детей, а мужчины рылись в грудах разлагающихся тел. В передней нас встретил лакей. “Царь даровал им конституцию! — сказал он, и я обратила внимание на его почти неподвижные губы: — Отныне всякий волен творить все, что заблагорассудится. И вот… вот теперь казаки жгут наш квартал…” Весь город горел, и даже волны Каспийского моря, покрытые нефтью от горящих скважин, окатывали берег огненными языками, как будто из пасти огромного дракона истекало пламя. Так казаки отметили конституцию, которую царь дал России после своего поражения в войне»[24].

В конце концов революционные выступления и беспорядки прекратились, и многие думали, что автократическая, неповоротливая царская империя еще способна к реформам. Однако хаос 1905 года и сопровождавшая его бойня были многократно, чудовищно усилены во время катастрофических событий Первой мировой войны. В конечном счете царский режим пал, сменившись еще более жестокой тиранией, и в числе величайших, но почти не упоминаемых утрат того времени окажется динамичный, интернациональный дух капиталистического соперничества на Каспии, когда все были «преисполнены надеждами на лучшее будущее».

Я поначалу думал, что Лев изображал свою мать революционеркой лишь ради большего эффекта, для того чтобы показать распад привычного, старого мира на примере собственной семьи: ведь, вызволив будущую мать Льва из царской тюрьмы, его отец тем самым посеял горькие семена своего грядущего краха. Однако если сообщения Льва о том, что его отец — мусульманский аристократ, действительности не соответствуют, то сведения о матери основаны, как мне удалось выяснить, на реальных фактах. Не исключено, что возникший в пределах одной семьи антагонизм между нефтяным бароном и коммунисткой и стал причиной ее гибели в 1911 или 1912 году, когда ей самой не исполнилось и тридцати лет от роду, а Льву было всего шесть или семь.

Когда Лев описывал жизнь своей семьи, он всегда изображал отца властным хозяином, главой семьи, мусульманином азиатского происхождения, однако практически ничего не рассказывает о матери — ни о внешности, ни о характере, ни о ее родне, словно для революционерки все это не имеет значения. Тем не менее он сообщает одну достаточно необычную подробность: будто мать его происходила из дворянской русской семьи. Это превращало «Берту Слуцкую», а именно под таким именем она значится в архивах фашистской полиции в 1930-х годах, в женщину, которая, изменив своему классу, попала в водоворот революционных событий и не смогла из него самостоятельно выбраться, пока отец Льва не вызволил ее из тюрьмы. В наиболее подробном из некрологов Льва о его предках по матери говорилось следующее: «Слуцкие были одной из русских дворянских семей, и во главе ее стоял боярин Слуцкий, занимавший важный пост при дворе царя Василия Темного. В царствование Иоанна IV один из членов этой семьи был обезглавлен. Родословная Слуцких приведена в Третьей части родословных дворянских книг».

Сам Лев ни разу не писал о своей матери столь подробно — по крайней мере, до тех пор, пока обстоятельства не заставили его предоставить «абсолютно достоверные сведения об арийском происхождении на протяжении последних трех поколений». В том, что он писал о матери, всегда присутствовала преднамеренная неопределенность. А вот сведения об отце он на протяжении своей карьеры писателя и «специалиста по вопросам Востока» выстраивал непрестанно и весьма тонко, впрочем постоянно видоизменяя и дополняя их. Близкие друзья понимали, что все это полная чепуха, ведь после знакомства с отцом Льва, много лет жившего в одной квартире с сыном, сначала в Берлине, потом в Вене, всякому становилось ясно, что никакой он не азиатский феодал. Мне удалось найти нескольких знакомых отца и сына Нусимбаумов, которые поведали, что, хотя элегантный, щеголеватый Нусимбаум-отец впечатление производил самое приятное, в нем не было заметно ничего специфически мусульманского.

Я уже было отчаялся найти хоть какие-то сведения о матери Льва. Никто не помнил ни ее саму, ни рассказов сына о ней. Самое удивительное, что в его предсмертных записках, где подробнейшим образом описываются все, кто хоть что-то значил для него, матери посвящено одно-единственное предложение: «Моя мать меня родила — и это все, что она для меня сделала».

Я уже смирился с тем, что так и не узнаю правды, как вдруг мне сообщили, что меня разыскивает какой-то человек, израильтянин. Как выяснилось, он уже звонил в журнал «Нью-Йоркер», где была опубликована моя статья о Льве, однако в тот раз мне его телефон не передали. Теперь он решил действовать через израильского издателя книги «Али и Нино», который, наконец, дал ему телефон моего литературного агента. И вот секретарша агента передала мне, что со мной желает связаться… родственник Льва Нусимбаума.

Но разве у Льва Нусимбаума были родственники? Я гадал, ждет ли меня грандиозный прорыв в моих поисках или же фантазии какого-нибудь чудака. Наконец я получил обстоятельное электронное письмо. Его автора интересовала «трагическая судьба Льва Нусимбаума (Асад-бея, Кутбана [sic!] Саида)». Последние десять лет он занимался розысками, связанными с историей его семьи, и выяснил, что Лев, или «Лева», как его называли родственники, был кузеном его бабушки. Он хотел бы установить контакт со мной — писал он в этом письме, — потому что я, читавший неопубликованные воспоминания Льва, те самые шесть записных книжек в кожаных переплетах, мог бы, по его разумению, помочь «развеять некоторые тайны», связанные с его родственниками. Более конкретно — он хотел бы получить любые сведения «о самоубийстве матери Льва, которое она совершила, когда ему было восемь лет, а также о четырех годах его супружеской жизни с дамой из Германии».

Я сразу ответил ему, и вскоре у нас состоялся долгий телефонный разговор.

Для начала я решил повторить собеседнику лишь то, что уже содержалось в моей статье, напечатанной в «Нью-Йоркере»: мне хотелось убедиться, что мы вообще говорим об одном и том же человеке. Например, в той статье я еще не упоминал имени матери Льва. Но этот человек сам принялся рассказывать мне всю историю семьи Слуцких. Когда он поведал мне о том, что сестры его бабушки, Тамара, Софья и Берта, в конце XIX века покинули Белоруссию, чтобы добраться до Баку, и что Берте, возглавлявшей «экспедицию», удалось в конце концов выйти замуж за бакинского миллионера Нусимбаума, стало ясно, что он — именно тот, кто был мне так нужен. Так я узнал, что мать Льва была еврейкой. Подобно его отцу, она происходила из семьи евреев-ашкенази, проживавших в черте оседлости, и не имела никакого отношения к русской аристократии.

Итак, картина стала проясняться. Лев всю жизнь, даже в разговорах с самыми близкими людьми, яростно отрицал, что его мать — еврейка. И хотя друзья знали, что мусульманское происхождение отца — чистейший вымысел, никто не сомневался, что его мать — христианка и русская дворянка, посвятившая себя делу революции. Однако израильский родственник Льва, ныне пенсионер, а в прошлом научный работник, создал подробнейшее генеалогическое древо своей семьи и выяснил, что мать Льва приехала в Баку из бедной белорусской деревушки, которая называлась Петровичи. Фамилия Слуцкина свидетельствовала о том, что предки ее отца были из городка Слуцка, всего в пятидесяти километрах от этой деревни. Мать Берты была еврейкой и по материнской, и по отцовской линии. Девичья фамилия матери Берты была Ратнер, Слуцкин был ее первым супругом, после него она побывала замужем еще раз — за неким господином Кацем.

Чаще всего Лев трактовал еврейскую проблему, в том числе и в разговорах с высокопоставленными фашистами, как нечто, не имевшее никакого отношения к Кавказу, где расовые и племенные отношения были сложными, многогранными, весьма изменчивыми. «Все кавказские народы, без исключения, унаследовали какие-то свои черты у евреев, — писал он. — Это могут быть какие-то ветхозаветные слова, которыми они пользуются в своих молитвах, или какой-нибудь обычай — например, жениться на вдове покойного брата. А еврейские черты лица широко распространены среди жителей Кавказских гор». Однако мать из черты оседлости — совсем иное дело, об этом ни в коем случае не следовало упоминать. Особенно упорным желание Льва подчеркнуть свое арийское происхождение стало в последние годы жизни, когда он готов был доказывать его любому, кто готов был слушать. Так, он писал Пиме Андреэ в 1942 году: «Разумеется, кое у кого имеются причины считать, будто моя мать — еврейка. Ведь ее родня из Слуцка, того Слуцка, которого сегодня уже не существует. Правили Слуцком князья, которых по-русски так и называли — Слуцкие. Эти земли принадлежали им еще во времена Василия Темного. Это были московские князья, а все, кто жили на их землях, были их подданными. У простых людей, у бедняков, тогда долгое время вообще не существовало фамилий, а это означает, что подданных князей Слуцких звали только по именам: например, Иван, крепостной Слуцких, а по-русски — Иван Слуцкин. Существовал только один княжеский род Слуцких. Хотя вообще Слуцкиных имеется великое множество, причем среди них немало и литовцев, и евреев.

Я сам знал несколько человек с такой фамилией».

Я узнал от своего израильского собеседника о семье Берты куда больше, чем, судя по всему, когда-либо знал сам Лев: во многих своих письмах он жалуется, что и отец, и другие ближайшие родственники попросту отказывались говорить с ним о Берте. «Поверь, для тебя лучше всего — ничего не знать», — однажды сказала ему младшая сестра Берты, Софья, когда он донимал ее просьбами хоть что-нибудь рассказать ему о матери. А через некоторое время израильский родственник Льва связал меня с еще одним их родственником, который оказался попросту бесценным свидетелем. Это был Ноам Эрмон, элегантный восьмидесятилетний мужчина, он родился в Берлине в 1923 году, однако всю жизнь прожил в Париже — за исключением недолгого периода в годы нацистской оккупации, когда он вынужден был скрываться, переехав в Италию. Берта приходилась ему теткой, но Ноам ни разу ее не видел. А его мать, Тамара, сестра Берты, была со Львом в доверительных отношениях. В десятилетнем возрасте Ноам однажды виделся со Львом в Париже, но ему запомнилось лишь то, что Лев «никогда не улыбался». Благодаря ему я смог наконец составить более или менее целостную картину жизни Берты.

В нашем первом разговоре господин Эрмон рассказал мне, что Берта и ее сестры уехали из Белоруссии в Баку, потому что отец их умер, а мать, хотя она снова вышла замуж, не могла прокормить их, — в общем, три сестры оказались, по сути, сиротами. Он также подтвердил, что Берта действительно покончила с собой. Никто, правда, не знал в точности, что было причиной этого; его собственная мать, которая в то время жила в ее семье, рассказывала ему, что Берта была «настроена крайне революционно» и что в доме на этой почве произошла какая-то серьезная ссора. Лев писал Пиме, что еще подростком нашел у них дома в Баку два письма своей матери, и это были «очень революционные письма». Позже, когда мы встретились в Париже, Ноам, со слов своей матери, сообщил мне, что Берта покончила с собой, выпив кислоты.

При Льве родственники всегда вспоминали об этом лишь как об «ужасном случае», о «трагедии». Именно так говорили о случившемся все, кто знал Берту (если об этом вообще упоминалось): скупо, с темными намеками, даже с обвинительными интонациями. «Она поступила правильно для своего времени. У нее не было выбора. Хотя впоследствии оказалось, что это ошибка. А больше я тебе ничего не могу сказать» — вот все, что поведала Льву его тетка Софья. В другой раз, когда он был в Париже, другая тетка, Тамара, сказала ему, разрыдавшись: «На самом деле во всем виноваты двое — ты и твой отец». Надо ли удивляться, что Лев от таких слов приходил в бешенство. Да и что могли означать ее слова? Пиме он писал, что не перестает страдать от мысли, что он, ребенок шести или семи лет, каким-то образом мог быть виноватым в случившемся несчастье.

Могла ли Берта принимать активное участие в революционном движении в Баку и могло ли так получиться, что необходимость служить прямо противоположным принципам разбила ее жизнь? Черта оседлости была в XIX веке плодородным полем, породившим немало революционеров, и мужчин, и женщин, а в Баку первая революционная ячейка появилась еще в 1900 году — за несколько лет до приезда Берты в город. Армия рабочих нефтепромыслов — уже подготовленный пролетариат, составлявший почти четверть населения города, — привлекла к себе соперничающие фракции меньшевиков и большевиков, жаждавших увлечь их за собой. В письмах к Пиме Лев упоминает об одном удивительном и неожиданном знакомстве матери. В нескольких письмах, в 1940 и в 1941 годах, он бранит некоего Pockennarbige (Рябого, или Семинариста). Так Лев называл только Иосифа Сталина. Сталин, тогда еще Иосиф Джугашвили (его лицо в самом деле было рябым от перенесенной в детстве оспы)[25], известный также под партийной кличкой «Коба», обосновался в Баку в 1907 году, когда ему исполнилось двадцать семь лет, и прожил там — наездами — до 1912 года. Порой он попадал в тюрьму, чаще находился на нелегальном положении. Исключенный из Тифлисской духовной семинарии в 1899 году, всего за год до посвящения в духовный сан, Сталин присоединился к революционному движению в Грузин, причем стал известен как организатор насильственных «экспроприаций», то есть ограблений банков и отделений государственного казначейства в целях финансирования разрастающегося большевистского движения (эта тактика получила одобрение самого Ленина). Единственным альтернативным источником финансирования партии на этом этапе были пожертвования со стороны состоятельных доброжелателей и покровителей.

Лев подробно рассказывал Пиме, как его мать помогала Семинаристу, более того, в одном из своих писем за 1940 год он писал, что знает об этом от самого Сталина. Их встречи якобы имели место в Баку, примерно в 1920 году, незадолго до того, как Лев вместе с отцом навсегда покинули город, — Сталин тогда ненадолго появился в Баку вместе с победившими большевиками. Быть может, Лев приукрашивал собственную роль как свидетеля революционных процессов? Теперь это невозможно проверить. Позже Лев не раз намекал, что Сталин имеет некое отношение и к знакомству его родителей, и к начавшемуся между ними разладу. Надо помнить и другое: Берта и Сталин, который недавно оказался в Баку, еще не являясь значительной фигурой в революционном движении, были тогда примерно одного возраста. И у него были все причины для того, чтобы искать контактов с симпатизирующей революции молодой женщиной, вышедшей замуж за богача. Как бы то ни было, трудно представить себе кого-то из культурной, утонченной семьи Нусимбаум в качестве сообщника Кобы Джугашвили, который на тот момент еще был чем-то средним между бандитом и радикальным студентом-догматиком. Однако возможную ниточку я обнаружил. В какой-то статье Лев однажды заметил: «Моя мать, так же, как и Красин, который в то время был управляющим электростанцией в Баку, финансировала подпольные коммунистические издания Сталина — с помощью своих бриллиантов». Я перечитал это предложение раз шесть, прежде чем до меня дошло, что хорошо бы узнать, кто такой этот Красин, ведь он едва ли мог, казалось мне, иметь отношение к Леониду Красину, центральной фигуре революции в России, близкому другу и одновременно сопернику Ленина. Однако, как выяснилось, это был тот самый Красин! Как писал Алан Мурхед в своей книге «Русская революция», Красин представлял собой «превосходный пример человека, ведущего двойную жизнь. Для властей это был преуспевающий инженер; однако на самом деле он — тайный большевистский агитатор, развивший бурную деятельность. Он руководил нелегальной типографией, переправлял большевистских агентов через границу Российской империи, а по совместительству еще и изготавливал бомбы для террористов».

Итак, Красин и Сталин занимались в Баку примерно одним и тем же. Сталин едва ли был вхож к бакинскому нефтяному комиссионеру, а вот Красин — этот «безукоризненно одетый, эрудированный, утонченный, культурный человек, обладавший изящными манерами и невероятным шармом» — запросто мог оказаться за обеденным столом Абрама Нусимбаума, пусть даже на самом деле и мечтал погубить его. Двойная жизнь, ничего не скажешь… Зная все это, вполне можно предположить, что уличенная в пропаже бриллиантов Берта (а ее, скорее всего, действительно уличили, вследствие чего и начались те самые скандалы, которые помнила росшая в этом доме ее младшая сестра Тамара) просто не видела для себя иного выхода из создавшегося положения. Возможно, муж обвинил ее в том что она делает все для его разорения и гибели. Можно только попытаться представить себе, какие страдания она пережила, чтобы решиться выпить кислоту («Она ведь ужасно мучилась», — сказал мне Ноам).

Лев явно был осведомлен о случившемся: в своих письмах он говорит о совершенном его матерью преступлении, «поскольку я так это тогда воспринимал, и я по-прежнему так к этому отношусь». Она, по его словам, «отравила жизнь моего отца, а также, пусть в меньшей степени, мою жизнь» Его ожесточение в отношении собственной матери нередко перекидывается на Сталина: «Он отнял у меня мою родину, мой дом, вообще все». В 1931 году Лев опубликовал одну из первых биографий Сталина, ставшую тогда бестселлером, с подзаголовком «Карьера фанатика».

Если мать семейства принадлежит к подпольной революционной организации, это, конечно, всегда явление из ряда вон выходящее, однако в Российской империи начала XX века — куда менее необычное, нежели в любую другую эпоху и в любом другом месте. В этот период женщины составляли почти треть членов боевой организации социалистов-революционеров, этого террористического крыла наиболее революционной партии в России. Молодые женщины изготавливали бомбы, они планировали и совершали политические убийства, они доказывали свое равноправие с мужчинами фанатизмом, беззаветной смелостью и жестокостью. Образцом для них были такие революционерки, как Вера Засулич, которая еще в 1878 году пришла на прием к главе полицейского управления Санкт-Петербурга, чтобы выразить свой протест по поводу жестокого обращения в полицейском участке с одним из революционно настроенных студентов. Она стояла в очереди среди прочих просителей и, когда полицейский чин подошел к ней, вынула из своей муфты малокалиберный пистолет и выстрелила в него в упор, серьезно его ранив. На суде, невзирая на все доказательства противного, присяжные сочли ее невиновной, поскольку ее покушение на полицейского, как они признали, было вызвано благородным «состраданием»: Засулич стреляла в начальника полиции потому, что он приказал выпороть одного из студентов. Она тут же стала героиней либеральных салонов, которые отныне сочли необходимым нападать на представителей правительства — ради торжества революционных перемен.

Парадокс, однако, состоял в том, что госпожа Засулич сотоварищи встали на путь террора, чтобы бороться с самым либеральным правительством в истории России — более того, ее саму оправдали потому, что судили судом присяжных, который возник в России в результате либеральных реформ судебной системы, инициированной царем Александром II. «Революционная борьба», которая выразилась в появлении большого количества радикальных левых групп, выступавших за свержение автократического режима путем террористических действий, на самом деле привела к поражению либеральных реформ в стране. Единственный царь, которого террористам удалось убить, был именно Александр II, прогрессивный монарх, всем известный как «Царь-освободитель».

3 марта 1861 года, то есть за два года до того, как Авраам Линкольн объявил об освобождении американских рабов, Александр II подписал манифест, давший свободу крепостным крестьянам в России. Хотя аналогию между президентом-республиканцем и самодержцем в России не следует заводить слишком далеко, все же Царь-освободитель собственной волей покончил с печально знаменитой полурабской системой, желая блага своей стране. В России антикрепостническое движение набирало силу на протяжении всех 1850-х годов. Тургеневские «Записки охотника», в которых крепостные представлены как нормальные, полноценные люди, сыграли ту же роль, что и «Хижина дяди Тома» в Америке. Каково было мнение самих крепостных по этому поводу — вопрос совершенно отдельный, однако дворяне, действовавшие из лучших побуждений, его, как правило, вообще не знали. Граф Лев Толстой понял, что? думают об этом его крестьяне, когда еще в молодости, в двадцать восемь лет, попытался освободить их, продав им землю, которую они обрабатывали. Его крепостные не только отказались от предложения получить волю, но и были против самой идеи выкупа земли, которую они обрабатывали: они ведь считали ее своей коллективной собственностью, принадлежащей им от рождения. В отличие от рабов, крепостные крестьяне были обязаны платить налоги, их призывали на военную службу, и они имели право владеть землей, хотя к середине XIX века количество крестьянских владений было весьма незначительным. В начале 1790-х годов, когда был казнен король Франции, русская императрица Екатерина II осуществила нововведение с целью не допустить развития революционной ситуации в России: она даровала права исключительно дворянам. До сих пор в России все права принадлежали исключительно монарху, поэтому реформа Екатерины была воспринята как важный шаг на пути прогресса, начало становления просвещенного гражданского общества. Теперь российские дворяне были освобождены от наказания кнутом, от необходимости платить подушный налог и от вероятности быть арестованными по произволу верховного правителя. Отныне никого из них не дозволялось лишать жизни, имущества или дворянского титула без предварительного суда присяжных, в числе которых были одни лишь дворяне. Однако, получив новые права, дворяне по-прежнему обращались с крепостными крестьянами, как с рабами.

В 1830-х годах статус дворянина в России зависел от количества «душ», которые ему принадлежали. При этом русское дворянство все сильнее ощущало себя частью европейской элиты, и его представители все чаще чувствовали личную вину за устаревшую систему, когда крестьяне были прикреплены к принадлежавшей дворянам земле. Противники крепостного права обычно предлагали продавать небольшие участки земли освобожденным от крепостной зависимости крестьянам, но так, чтобы те после своего освобождения отдавали часть урожая владельцу земли, которую они обрабатывали. Крепостные, однако, вовсе не считали, будто у дворян имелось право что бы то ни было им продавать. Ведь в крестьянской среде в России уже существовал своеобразный, органичный социализм: согласно такому, традиционному, укладу земля находилась в собственности у сельской общины, которую называли «мир», и именно мир предоставлял право обрабатывать отдельные участки — в зависимости от размеров крестьянской семьи и ее потребностей. Некоторые реформаторы, такие, как князь Кропоткин, ставший впоследствии известным анархистом, формулировали свои представления о социализме, идеализируя общественные отношения, существовавшие среди принадлежавших его семье крепостных. Крепостные крестьяне верили, что, поскольку свободу даровал им царь, он же обязан был признать и их право владеть землей, иначе кому нужна эта свобода — сама по себе, без земли?!