Глава 7. Революция в Германии

Глава 7. Революция в Германии

Когда поздней весной 1921 года отец и сын Нусимбаумы пересекли французскую границу, Лев нервно вертел в руках недавно приобретенный монокль. Глядя на серый пейзаж за окном вагона, на те места, где еще совсем недавно происходили грандиозные окопные сражения Первой мировой войны, он мог думать лишь об одном — о революции в Германии! Им удалось избежать одной революции, в России, а теперь они на всех парах несутся в горнило другой? Может, они с отцом с ума сошли? Ведь в Париже многие русские эмигранты говорили ему: в Германии начались серьезные беспорядки, и насилия там не меньше, чем в России. Страхи, связанные с политическими потрясениями в Германии, мучили Льва с того самого момента, как его родственники приняли решение, где ему дальше учиться. Он утешал себя лишь тем, что всегда сможет «куда-нибудь уехать, если дело зайдет слишком далеко. Это ведь не моя революция, и это не моя страна». Но все-таки газетные репортажи из Германии заставляли его сильно волноваться.

Страх Льва перед революцией был своего рода истерической реакцией на то, чему он стал свидетелем в Баку. Революционное насилие свирепствовало в Германии уже более двух лет, но грандиозные перемены в других странах: победа советской системы и бегство белых из России; распад Османской империи и начало гражданской войны в Турции; Версальский мирный договор, распад монархии Габсбургов и возникновение на ее месте доброй дюжины новых государств, а также международных союзов внутри Европы; пандемия гриппа-«испанки», которая все еще уносила десятки тысяч людей по всему миру, — все эти события отвлекли внимание международного сообщества от революции в Германии.

Абрам привил Льву глубокое уважение к культуре и народу Германии.

Во время осады Баку Нусимбаумы приютили у себя немецких офицеров, попавших в русский плен во время Первой мировой войны и оказавшихся людьми весьма порядочными. Тем не менее, пока поезд приближался к германской границе, Льва мучили мрачные предчувствия.

Первые события в ходе революционных перемен в России и в Германии оказались похожими: катастрофа на полях сражений Первой мировой войны привела к отречению императора и к передаче власти в руки демократически избранного коалиционного правительства. Эта коалиция тут же стала мишенью для нападок левых и правых радикалов и принялась лавировать между ними. Главное различие между Германией и Россией состояло в следующем: в России умеренные политики всячески потворствовали крайне левым, считая, что опасность исходит от крайне правых; в Германии же умеренные потакали крайне правым, поскольку наиболее опасными, по их мнению, были крайне левые. Результаты в обоих случаях были чудовищными: в России в конце концов произошел кровавый государственный переворот, совершенный левыми; в Германии же кровавый государственный переворот произвели правые. Лидеры нового германского демократического государства, точь-в-точь как Лев, были способны видеть перед собой лишь призрак Красной Революции — большевизма, который уже взошел над Россией и угрожал распространиться на Запад. А революция правых — фашизм, нацизм — на тот момент еще не обрела четких контуров. Как центристские демократы в Москве позволили Ленину действовать в России в надежде, что он защитит конституционное правительство, так и демократы в Берлине дали распоясаться антидемократическим правым силам, рассчитывая, что они будут защищать конституцию, которую в действительности те желали уничтожить. Своего «Ленина» у правого крыла еще не было, хотя достаточно скоро и он возник из тогдашнего кровавого хаоса.

Однако в 1918–1919 годах никого в Германии не волновало, есть ли у правых свой вождь типа Ленина. Все внимательно следили за вождем левых сил Карлом Либкнехтом, которого многие считали «германским Лениным». Прежде состоявший в Социал-демократической партии, Либкнехт откровенно выражал свои антивоенные взгляды и потому порвал с ней. Вторым вождем левых считали его соратницу Розу Люксембург. Правда, по стандартам большевиков даже самые радикальные немецкие социалисты не были «настоящими» революционерами: у них полностью отсутствовала традиция террора или желание осуществить вооруженное восстание. Как выразился Ленин, они не смогли бы штурмовать железнодорожный вокзал, не купив предварительно входных билетов на перрон. Сам Ленин несколько лет подряд пытался заниматься организационной работой в Мюнхене, но потом отказался от мысли революционизировать германских социал-демократов и переехал в Цюрих, чтобы там дождаться начала революции. Тем временем враждебный большевикам Второй интернационал, объединявший социалистические партии всего мира с целью совершить всемирную марксистскую революцию, превратил социалистическое движение из революционного в эволюционное, сфокусировав его задачи на профсоюзной деятельности и на политической борьбе в парламенте, — это было типично немецкое явление.

Ленин опирался в Берлине на Либкнехта и Люксембург, а также на руководимую ими радикальную группировку, отколовшуюся от Социал-демократической партии и называвшуюся «Спартак»[73]. Прибыв в апреле 1917 года на Финляндский вокзал в Петрограде, Ленин, хотя и был переправлен туда из Швейцарии с ведома германского Генштаба в особом, запломбированном вагоне («подобно чумной бацилле», по выражению Черчилля), сразу же забыл о своих благодетелях и публично выразил надежду, что Либкнехт вскоре устроит в Германии революцию и свергнет кайзера. Однако у членов группы «Спартак» не было характерного для большевиков умения ни перед чем не останавливаться, и потому, хотя по всей Германии вскоре распространились революционные выступления, там революция совершила драматичный поворот в иную сторону.

В 1917–1918 годах власть в Германии фактически была в руках военачальников: генерала Людендорфа (он уже в 1923 году станет вдохновителем безуспешной и противозаконной попытки Гитлера захватить власть) и фельдмаршала Гинденбурга (который впоследствии, в 1933 году, поможет Гитлеру взять власть законным путем). У Людендорфа были, по сути, нацистские взгляды (хотя само слово «нацизм» еще даже не было изобретено): его мечты о создании на Востоке обширной тевтонской территории, которую в Германии называли «Lebensraum», или «жизненное пространство», его представления о всемирном сионистском заговоре вполне соответствовали идеям нацизма, при этом он был блистательным тактиком. Правительство Людендорфа-Гинденбурга пользовалось поддержкой большинства немцев, для которого кайзер был благоприличной вывеской — однако лишь до тех пор, пока это правительство обещало добиться полной победы в войне (ее тогда называли Великой войной) и аннексировать территории к востоку от Германии. К весне 1918 года германское правительство, казалось бы, сдержало свое обещание, заставив Россию, в обмен на мирный договор, пожертвовать огромными территориями. Помимо расширения своих владений Германская империя практически удвоила численность населения, прибавив пятьдесят шесть миллионов человек с этих российских территорий, а также более чем вдвое увеличила запасы природных ископаемых. Эстония, Финляндия, Литва, Латвия, Польша, значительная часть территории России, Румынии и Украины вошли в новую Германскую империю, которая по своим размерам соперничала теперь, по крайней мере формально, с завоеваниями Наполеона, а также превосходила размеры всех прежних германских империй[74]. Однако просуществовала эта империя, этот огромный Второй рейх, всего полгода. Германии требовалось содержать армию, в которой был миллион солдат, на просторах от Финляндии до Азербайджана — для того, чтобы удерживать завоеванные области в повиновении и выкачивать оттуда материальные ресурсы. В самой Германии люди практически голодали, поскольку британская морская блокада изолировала страну от окружающего мира, а воспользоваться ресурсами новых территорий, чтобы переломить ситуацию, немцы так и не успели. К концу лета 1918 года плохо снабжаемая, полуголодная германская армия была разбросана по огромной территории. Она несла и потери от гриппа-«испанки», от которого только за следующий, 1919-й, год во всем мире умерло около двадцати миллионов человек — больше, чем погибло солдат во всех сражениях Первой мировой войны. Выход Болгарии из войны в конце сентября 1918 года обнажил южный фланг Германии, перерезал путь по суше к ее главному союзнику — османской Турции. Подобно своему кузену Николаю II в 1917 году, кайзер все больше склонялся к мысли, что против него организован грандиозный еврейско-масонский заговор. Людендорф, несмотря на инициированную им «проеврейскую» оккупацию восточных земель, энергично согласился со своим кайзером. Они оба поддержали план заселения Палестины евреями, поскольку отчаянно хотели получить взамен поддержку со стороны всемирного еврейства, но опоздали…

Людендорф всячески пытался найти выход из сложившегося положения. В начале октября 1918 года он начал переговоры со странами Антанты, желая добиться немедленного заключения мира, чтобы тем самым спасти германскую армию от полного распада. А когда Антанта отказалась вести переговоры с военной диктатурой, Людендорф тут же начертал план преобразований в Германии, долженствующих превратить страну в либеральную конституционную монархию. Он сумел даже убедить одного либерально настроенного родственника самого кайзера занять пост ее первого канцлера[75]. Страны Антанты тем не менее сомневались в истинных намерениях Германии, и потому мирные переговоры тянулись весь октябрь 1918 года. Но когда 30 октября Турция подписала сепаратный мир, а 3 ноября об одностороннем прекращении огня объявила и Австро-Венгрия, Второй Германский рейх, эта существовавшая лишь на бумаге империя, простиравшаяся от Баку до Брюсселя, единственная из блока Центральных держав все еще противостояла силам Антанты. При этом, хотя военное командование прекрасно понимало, что война проиграна, оно не взяло на себя труда сообщить об этом немецкому народу (а также миллионам солдат на фронте), а потому бюллетени, сообщавшие о продолжающемся наступлении и близкой победе, по-прежнему выходили ежедневно. Правда, к этому времени по всей Германии уже вовсю циркулировали панические слухи.

Как и в России, вооруженное восстание началось в матросской среде: 3 ноября взбунтовалось большинство моряков морского флота Германии. Они не желали выполнять приказ своих командиров: в полном составе всем судам выйти в открытое море для решающего (и, не исключено, самоубийственного) сражения с флотом Великобритании. На военных кораблях его императорского величества затрепетали красные флаги; офицеров моряки попросту вышвырнули за борт, а пулеметы перенесли на грузовики. Всего за три дня Советы рабочих и моряков взяли на себя управление важнейшими морскими портами Северной Германии, а затем стали угрожать наступлением на Берлин. На юге в этот момент как раз полностью развалился австрийский фронт и в Баварии возникла паника. В результате 7 ноября, после произошедшей в Мюнхене бескровной революции, над городом также стали развеваться красные флаги. Страна распадалась на глазах.

К вечеру в субботу, 9 ноября, Людендорф и его соратники-генералы выработали план действий. Они решили, что передадут весь этот хаос каким-нибудь демократам. Лучше всего демократам левого толка. Генералы провели переговоры с председателем Социал-демократической партии, Фридрихом Эбертом, который возглавлял крупнейшую левую фракцию в парламенте, и тот заявил, что готов выполнить свой патриотический долг. Раймунд Претцель, которому тогда было одиннадцать лет, — позже он под псевдонимом Себастьян Хафнер станет ведущим антифашистским журналистом — вспоминал, что? творилось на улицах города в те выходные: «В воскресенье я впервые услышал звуки выстрелов. За всю войну не было ни одного. А теперь, когда война закончилась, в Берлине начали стрелять… Кто-то разъяснил мне, как отличить по звуку ручной пулемет от станкового. Мы пытались понять, где же идет сражение. Как оказалось, это была довольно бессмысленная стычка между двумя соперничавшими революционными группами, поскольку каждая из них желала занять императорские конюшни. Что ж, революция победила».

Все четыре года войны юный Претцель, настроенный весьма патриотично, внимательно следил за новостями о славных победах германской армии, которые ежедневно вывешивались на доске объявлений у полицейского участка, а вот теперь: «И 9 и 10 ноября на доске еще появлялись армейские бюллетени с привычным содержанием: “отражены попытки неприятеля прорвать фронт”, “после ожесточенного сопротивления наши части отошли на заранее подготовленные позиции”. Но 11 ноября, когда я в обычное время пришел к отделению местной полиции, военных бюллетеней там не было — вообще никаких. Пустая, безмолвная доска зияла отсутствием каких-либо сведений. Я пришел в ужас при одной лишь мысли, что теперь она навсегда останется пустой и черной — и это после того, как изо дня в день, на протяжении многих лет, она поддерживала мой дух и питала мои грезы… И я побрел куда глаза глядят. Ну хоть где-нибудь должны же быть новости с фронта, какие угодно! Наконец я оказался в мало знакомом мне районе города… Как передать вам мои ощущения? Как поведать о чувствах, которые испытал одиннадцатилетний мальчик, мир которого только что рухнул? Как и эти улицы, весь мир отныне был для меня незнакомым, вызывая лишь тревогу… Грандиозная игра явно велась по каким-то своим, тайным правилам, которые я не был в силах понять. Правда, во всем ощущалась некая фальшь, таился обман. Как теперь обрести стабильность и безопасность, веру, надежду, уверенность в будущем?»

В понедельник, и ноября 1918 года, делегаты нового, социал-демократического правительства Германии официально подписали перемирие с представителями Антанты, прекратив участие Германии в Первой мировой войне. Кайзер в своем личном вагоне, инкрустированном золотом и слоновой костью, отправился во вполне комфортабельную ссылку в Голландию. А в Берлине воцарился хаос. Леворадикальные элементы захватывали редакции газет, правительственные здания, магазины и телеграфные пункты. Заняв апартаменты самого кайзера, совершенно опьянев от первого глотка реальной власти, Эберт и его соратники по парламентской фракции вели со странами Антанты переговоры об условиях выхода из войны, и в то же время втайне обсуждали с генералами германской армии, людьми правых убеждений, как подавить революционные выступления на улицах и восстановить порядок. Генералы согласились не предпринимать никаких действий против нового правительства, если только оно даст им возможность использовать «все необходимые силы и средства» для сокрушения левацкой революции. Таким образом, первое демократическое правительство Германии умудрилось одновременно взять на себя полную ответственность за унизительную капитуляцию и передать реальную политическую власть военным правого толка, которые в конечном счете лишь опорочили правительство Веймарской республики и погубили его.

На протяжении всего декабря 1918 года германские солдаты, возвращавшиеся домой с фронта, шли, колонна за колонной, прямо в Берлин. Город, куда вернулись фронтовики, мало напоминал прежнюю прусскую столицу, которую они оставили, уходя на войну, — спокойную, аккуратную, дисциплинированную. «Можно было подумать, что все моральные сдерживающие факторы попросту исчезли, растворились», — вспоминал художник Георг Грос, сам один из таких недавних фронтовиков. Его автобиография содержит, пожалуй, самые яркие и самые мрачные воспоминания о революционных событиях в Берлине и об их последствиях: «Город темный, холодный, переполненный слухами. Улицы больше походят на дикие ущелья, где того и гляди наткнешься на убийц или торговцев кокаином… Никто ничего толком не знал, однако все шепотом передавали друг другу разнообразные слухи».

По улицам Берлина бродили группы вооруженных людей с флагами всевозможных расцветок, с самыми разными политическими лозунгами. Вскоре все привыкли не только к ружейным выстрелам, но и к пулеметным очередям и разрывам ручных гранат. Грос вспоминал: «Жители города, обезумевшие от страха, были не в силах выносить жизнь в четырех стенах и потому, поднимаясь на крыши домов, порой принимались стрелять оттуда — и по голубям, и по людям. Когда полиция, изловив одного из таких “охотников”, продемонстрировала ему человека, которого он поразил своим выстрелом, он лишь сказал: “Но господин полицейский! Я думал, это большой голубь!”».

Солдаты, которым надоело воевать, оставляли оружие в казармах, а сами уходили домой. Или же открыто продавали свое оружие на обычном рынке. «Оружие и боеприпасы можно было приобрести всюду, — писал Грос. — Мой кузен, который демобилизовался несколько позже меня, предложил мне купить у него пулемет, в полном сборе. Он заверил меня, что отдать ему деньги можно частями, и потом спросил, не знаю ли я, кому могли бы пригодиться еще два пулемета и малая полевая пушка».

А вот те, кто не навоевался и свое оружие сохранил, стали объединяться в группировки мафиозного типа, эти слабо связанные друг с другом вооруженные формирования получили название «фрайкор», то есть «добровольческий корпус». В них вступали траншейные солдаты, самые закаленные в боях, нередко это были члены элитных подразделений, которым в годы войны поручали выполнять акции смертников. Их молодые офицеры были людьми, несомненно, храбрыми, физически крепкими и фанатичными, именно таких уже в следующем поколении возьмут себе за образец рядовые войск СС.

Державы Антанты создали юридическую основу для ограничения деятельности немецкой армии, но добровольческим отрядам разрешили пребывать в состоянии боевой готовности, сохранив имеющееся оружие. Возможно, они поступили так, опасаясь угрозы, исходившей, по их представлениям, от Советской России. Тем более что уже осенью 1918-го и зимой 1919 года недавно созданные отряды добровольцев внезапно отправились на восток — сражаться против большевизма. Кроваво-алые плакаты, призывавшие вступать в ряды добровольцев, кричали со стен: «HILF MIR!» («ПОМОГИ МНЕ!»), отражая либо реальный, либо же сознательно сфабрикованный страх перед вторжением Советов. Не получив каких-либо официальных приказов, отряды фрайкора выдвинулись в Польшу, Литву, Латвию — эти же территории нацисты возьмут под свой контроль в 1941 году.

Фрайкоры возникли не только в связи со страхами перед «красной угрозой»: это был результат давнего процесса исторической самоидентификации. Первые добровольческие отряды появились в немецких государствах еще в ходе борьбы с Наполеоном, во времена освободительных войн 1813–1815 годов. Как только начала распадаться империя Наполеона, подобные военизированные соединения возникли по всей Европе. Первые добровольческие отряды были, таким образом, предтечей партизан, различных бунтовщиков и революционных повстанцев следующего столетия. Правда, солдат, принявших участие в «походе на Восток» («Ritt gen Osten»), привлекали куда более ранние герои. Когда члены фрайкора отправились на поиски приключений в прибалтийские страны, они упорно называли их не Эстония, Латвия, но использовали старинные германские наименования — Курляндия, Ливония. Они вдохновлялись духом средневековых тевтонских рыцарей-завоевателей, которые начиная с XIII века ходили походами против «восточных варваров», основав в прибалтийских провинциях свои феодальные королевства (средневековые замки, построенные германскими завоевателями Прибалтики, сохранились по сей день). Что касается новоявленных «крестоносцев», они отправились сражаться за возвращение этих, как они считали, по праву принадлежавших им территорий. Действительно, до русской революции в этом уютном крае всего в нескольких сотнях миль от Санкт-Петербурга жили сотни тысяч так называемых прибалтийских немцев, причем они были верными патриотами России, хотя и говорили на немецком языке. Впоследствии значительная часть элиты этих прибалтийских, или же «русских», немцев превратилась в одержимых противников большевизма и, оказавшись в эмиграции в Германии, во многом способствовала восхождению нацистов к вершине власти.

Цель фрайкора, как ее выразил один из солдат — участников добровольческого отряда, состояла в том, чтобы доказать самим себе, что они «достойны рыцарей ордена меченосцев, бившихся с поляками и татарами». Добровольцы-фрайкоровцы вели подробнейшие дневники, они оставили мемуары, поэмы и романы, посвященные своим сражениям с Красной Армией. Эти книги стали впоследствии любимыми, настольными у всех, кто желал поступить на службу в СС, как в Германии, так и в других странах. Оказавшись на беспрестанно изменявшейся линии фронта Гражданской войны в России, члены фрайкора с удивительной ловкостью применялись к ситуации. Поскольку присутствие каких бы то ни было германских военных формирований противоречило условиям мирного договора, Франция пригрозила, что пошлет против этих добровольцев целую дивизию, если они незамедлительно не покинут польские и прибалтийские земли. Тогда командиры немцев-добровольцев просто приказали своим солдатам нацепить российские знаки отличия, надеть меховые шапки, а также кавказские газыри и называть себя русскими — что и было исполнено. Будто случилось чудо: численность белогвардейских частей в Прибалтике мгновенно выросла на десятки тысяч солдат и офицеров, которые тут же двинулись в бой с Красной Армией, распевая по очереди то немецкие, то русские народные песни. Но, несмотря на все усилия добровольцев из Германии, изменить ход событий в пользу Белой армии им не удалось: и численность ее была меньше, чем у красных, и маневренность красных оказалась куда лучше. И после поражения белых молодые тевтонские рыцари вернулись домой, разочарованные, вооруженные до зубов и готовые крушить все вокруг.

«Сегодня канун Рождества, и утро началось с артиллерийских залпов, — записал в своем дневнике граф Гарри Кесслер. — Правительственные войска пытались выкурить матросов из дворца, а также из императорских конюшен… Рождественская ярмарка все равно, правда, продолжалась несмотря на кровопролитие». Граф Кесслер — один из лучших провожатых по закоулкам германской революции, а также по лабиринтам ее абсурдных последствий, в результате которых одна из великих культур мира менее чем за дюжину лет скатилась к наихудшим формам варварства. 5 января 1919 года веймарское правительство приняло решение арестовать полицей-президента Берлина, социал-демократа Эйхгорна, и это вывело германскую революцию на следующий этап. В своей записи за среду, 8 января 1919 года, граф Кесслер дает нам бесценное свидетельство того, как протекал типичный день на протяжении первой недели этой «настоящей марксистской революции» в Берлине: «Пулемет, установленный на самом верху Бранденбургских ворот, начал стрелять по толпе в Тиргартене, и все тут же с криками ужаса разбежались, кто куда. Дальше — тишина. Это случилось без четверти час. Стрельба возобновилась, как раз когда я шел в сторону Рейхстага. Там была линия обороны “Спартака”. Пули с визгом пролетали мимо моих ушей… В половине седьмого я появился на обеде в “Фюрстенгофе”. Сразу за мной служащие как раз закрыли его железные ворота, поскольку ожидалось, что спартакисты пойдут в атаку на Потсдамский вокзал, находившийся прямо напротив. Одиночные выстрелы щелкали беспрестанно. Я на минуту заглянул в бесстрашно освещенное кафе «Фатерланд». Хотя пули вот-вот могли начать влетать внутрь через стекла, там играл оркестр, все столики были заняты, а дама в сигаретном киоске улыбалась своим клиентам так же завлекательно, как в самые безмятежные дни мирного времени».

Фрайкор, атакуя революционные районы Берлина, использовал броневики, танки, огнеметы, крупнокалиберные пулеметы и полевые гаубицы. На фотографиях того периода видны уличные баррикады, которые защищают на удивление юные солдаты правых сил, и на плакате близ одной такой баррикады написано: «СТОЙ! КТО ЗАЙДЕТ ЗА ЭТУ ЛИНИЮ, В ТОГО СТРЕЛЯЕМ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ!» Члены добровольческих отрядов нападали на гражданских лиц — в первую очередь на тех, кто, по их мнению, мог быть сторонником большевиков. На самом деле они привнесли фронтовые нравы в гражданское общество. Их врагами стали обычные люди, их сограждане, причем эти гражданские лица оказались не готовы к подобному повороту событий и даже не были вооружены. Члены добровольческих отрядов получили тогда опыт жестокости и бездушия, подготовивший многих из них к работе в качестве штурмовиков или охранников в концентрационных лагерях[76].

После того как основной натиск спартакистов удалось отбить, они рассредоточились по крышам домов, откуда с помощью снайперских винтовок пытались нарушить нормальную жизнь буржуа, а также пресечь жестокости фрайкоровцев. Но отряд фрайкоровцев штурмом взял штаб-квартиру спартакистов в Шпандау, и 15 января 1919 года выстрелом в спину, «при попытке к бегству», был убит Карл Либкнехт, этот берлинский Ленин. Поначалу не было ясно, что случилось с Красной Розой, которая также попала в руки фрайкоровцев: она исчезла в тот же день, когда погиб Либкнехт. «По-видимому, убита, — записал граф Кесслер у себя в дневнике. — Во всяком случае, ее тело так и не нашли».

Но революционные события в Берлине продолжались, хотя вожди революционеров были убиты или числились без вести пропавшими. Отряды спартакистов использовали снайперские винтовки и пулеметы; у правительственных войск и фрайкоровцев, помимо этого, имелись тяжелая артиллерия, танки и аэропланы. Каждая из сторон захватывала муниципальные здания, церкви и школы, превращая их в крепости, нашпигованные оружием. В марте 1919 года берлинские газеты сообщали, например, что в городе каждый день в уличных боях погибают сотни человек. Приблизительно в это время в Германию приехал в качестве корреспондента американской газеты «Чикаго трибьюн» Бен Хехт, американский репортер и будущий автор пьесы «На первой полосе».

Подобно персонажу «Сенсации»[77] Ивлина Во, он телеграфировал домой, в Америку: «Германия переживает нервный срыв. О чем-либо здравом писать не могу — этого просто нет». Бен Хехт, который через два десятилетия станет одним из немногих одиночек, протестовавших против начавшегося Холокоста, получил первое представление о подобных акциях еще в Берлине, в ту безумную весну 1919 года. Так, во дворе тюрьмы Моабит фрайкоровцы «воздавали по заслугам» тем, кого они арестовали за поднятый над головой кулак — знак «спартакистского привета» — или за появление на улице в спартакистской униформе: «Группами по двадцать пять человек выводили мужчин, женщин, подростков и гнали их через тюремный двор, — писал Хехт. — По ним начинали стрелять три пулемета, причем стреляли до тех пор, пока тела не переставали дергаться». Хехту сообщил об этих расстрелах один лейтенант, наполовину обезумевший — он командовал одним из пулеметных расчетов. После его откровений Хехт, в прошлом чикагский криминальный репортер, взобрался на дерево, росшее рядом с тюрьмой, и так собственными глазами убедился в том, что все рассказанное — правда.

Паника, воцарившаяся в Германии в связи с участью, постигшей Россию, настолько глубоко проникла в души простых немцев, что они не были способны осознать: члены добровольческих отрядов такие же радикалы, как большевики, их консервативность, заверения о необходимости умиротворить страну — не более чем фальшивая вывеска. Истинные консерваторы верят в ценность и незыблемость традиций, тогда как добровольцы-фрайкоровцы верили в диаметрально противоположное: с их точки зрения, Первая мировая война лишь доказала, что моральные нормы и общественное устройство, характерные для мирного времени, полностью извращены и не имеют никакого смысла. Политические причины, приведшие к войне, зиждились на мошенничестве, тогда как военный опыт был реальностью, и именно эта реальность породила «нового человека» революции правых. В своих бестселлерах 1920 и 1922 годов («В стальных грозах» и «Война как внутреннее переживание»), Эрнст Юнгер приветствовал как раз появление подобного «нового человека — штурмовика». Юнгер также провозгласил «появление целой новой расы — людей сильных, умных, волевых», тех, кто будет способен спасти Европу от либеральных иллюзий. Для «нового человека», так же, как и для красных революционеров, соблюдение норм закона и следование моральным основам общества — это лишь проявление «буржуазной мягкотелости». На фронте главными для солдат были такие понятия, как храбрость, жесткость, дух воинского товарищества. А фундаментальный постулат идеологии членов добровольческих отрядов состоял в одном: общество — это поле битвы.

В результате страна, охваченная истерическим страхом перед терроризмом одного сорта, легализовала другой терроризм. В 1919 году германский Верховный суд принял закон, давший определение новому виду чрезвычайного положения: «надзаконному чрезвычайному положению». По сути дела, речь там шла о ситуации в обществе, которому угрожает революция; этим законом признавалось, что в условиях чрезвычайного положения не применим запрет на совершение убийства. Верховный суд ссылался при этом в своей мотивации на политические убийства, совершенные членами фрайкора во время их добровольной войны в Польше и в прибалтийских странах, когда там потребовалось сражаться с большевиками. Что ж, и «новый человек» из среды фрайкоровцев, и члены нарождавшегося уже нацистского движения впоследствии максимально воспользовались прецедентом, что возник после принятия этого судебного решения.

Но странное дело: чем больше возможностей для подавления революции давали лидеры социал-демократов фрайкору, тем быстрее революция расползалась по стране. И в больших, и в малых городах Германии коммунисты создали советы — свои ячейки или революционные органы местного самоуправления. Одним из немецких экспериментов в области революционного коммунизма было создание Советской республики в Мюнхене, в котором на первом этапе было много смешного и практически не было насилия. Пока на улицах Берлина радикалы левого и правого толка расстреливали друг друга из пулеметов, гениальный театральный критик Курт Айснер возглавил революцию[78], которая казалась забавной множеству совершенно нейтральных, вполне буржуазных жителей города, — до того момента, когда Айснера среди бела дня застрелил некий антисемит[79]. Убийство это было абсолютно бессмысленным, ведь Айснер как раз направлялся в ландтаг, чтобы после провальных для его партии выборов объявить о сложении своих полномочий. После убийства Айснера Баварская республика быстро радикализировалась, сохранив при этом свой эксцентричный характер. Ее новыми лидерами стали представители богемы — поэты и драматурги Эрих Мюзам и Эрнст Толлер. А вот их коллега, доктор Франц Липп, министр иностранных дел Мюнхенского совета, в прошлом не раз бывший пациентом психиатрической лечебницы, не только слал угрожающие телеграммы на имя Папы Римского, но и объявил войну Швейцарии, которая отказалась поставить для нужд только что созданной республики шестьдесят локомотивов. Толлер, ставший главой республики[80], вспоминал в своей автобиографии, что к делу революции тогда прибилось немалое количество «чудиков»: «Они считали, что теперь наконец-то их многократно отвергнутые идеи помогут превратить Землю в истинный рай… Некоторые видели корень зла в том, что люди едят вареную пищу, другие — в золотом стандарте, третьи — в неправильном изготовлении нижнего белья, в механизация производства, в отсутствии универсального всемирного языка, в универмагах, в мерах по контролю деторождения». В апреле 1919 года правительство Баварской республики попыталось организовать «красный террор». Многие представители буржуазии и аристократии были арестованы и брошены в тюрьму, их собственность конфискована, печатные станки оппозиции сломаны, а школы закрыты. Впрочем, даже такие суровые меры были скорее пародией на «красный Teppop»[81]. Неспособностью германских левых проявить революционную твердость сполна воспользовались правые. Добровольцы-фрайкоровцы, осадив Мюнхен, действовали с таким ожесточением, как будто это был вражеский город, где-нибудь во Франции или в Бельгии: они обстреливали его из тяжелой артиллерии, бомбили с аэропланов. Красные защитники Мюнхена продержались всего три дня. Когда же фрайкоровцы заняли Мюнхен, они сразу уничтожили более тысячи человек, причем не только коммунистов и социалистов, но даже студентов духовной семинарии. Любую группу в три или более человек подозревали в организации Совета.

На следующий год в Германии произошло еще больше революционных выступлений, как правого, так и левого толка. В марте 1920 года доктор Вольфганг Капп, бывший офицер, служивший в имперском Министерстве иностранных дел, с помощью генерала Людендорфа устроил путч. Формирование под названием «Бригада Эрхарда», праворадикальная группировка фрайкора, прошла маршем через Бранденбургские ворота в Берлине; именно солдаты этой бригады первыми начали наносить на свои шлемы знак свастики, еще до того, как эта идея пришла в голову Гитлеру. Социал-демократическое правительство тогда бежало из столицы, а поскольку ему не удалось вызвать регулярные армейские части, чтобы бросить их на фрайкор, оно в качестве ответной меры объявило общегерманскую забастовку. Примечательно, что рабочие поддержали правительство, и в назначенный день все в стране замерло: не выходили газеты, не было электричества, не работал водопровод. Ведь немецкие рабочие вообще отличаются высокой дисциплинированностью, и если объявлена забастовка, то бастуют все! В результате капповцам пришлось бежать в Швецию[82]. После неудачного капповского путча коммунисты еще раз попытались возглавить германскую революцию. Когда общенациональная забастовка вынудила революционеров правого крыла отдать захваченную власть, спартакисты быстро набрали «Красную армию Рура» численностью в восемьдесят тысяч человек, чтобы установить контроль над горнодобывающей и тяжелой промышленностью страны. Ленин тут же послал в Германию множество своих представителей для общего руководства происходящим, и члены спартакистских группировок начали систематически нападать на полицейские участки и военные объекты. Берлинское социал-демократическое правительство ответило на это ожесточенными атаками фрайкора, и вскоре те же самые отряды, которые недавно прошли со свастиками по Берлину, пытаясь учинить там правую революцию, теперь сокрушили революцию левого толка в долине Рура.

Наконец крупные столкновения прекратились, хотя уличные бои и незначительные революционные выступления еще долгое время продолжались в различных городах Германии.

В общем, весной 1921 года, когда Лев вместе с отцом пересек границу Германии, в стране уже воцарилось тревожное затишье. К тому же Нусимбаумы направлялись в регион, расположенный вдалеке от мест, где недавно царило политическое насилие. Там даже в самый разгар всех этих бурных событий было спокойно. А школа, куда должен был поступить Лев, находилась на одном из уединенных островов неподалеку от германского побережья Северного моря, и в наши дни остающегося раем для отпускников из числа обеспеченных немцев.

Когда Нусимбаумы прибыли на небольшой вокзал в Ахене, Лев приготовился к тому, что вот-вот появятся возбужденные толпы размахивающих флагами рабочих или солдат, что они услышат выкрики, что их с отцом станут, как минимум, жестко допрашивать и подозревать во лжи. «Так обычно представляют себе железнодорожный вокзал в разгар революции, — писал он, — однако вместо всего этого появился носильщик, подхватил мои вещи и спокойно понес их на другую станцию. Я был так удивлен, что даже уронил монокль. И это они называют здесь революцией?! Я еще не добрался до Гамбурга, как уже почувствовал себя несколько лучше. По-видимому, у каждой нации свое собственное представление о том, что такое революция. Сомневаться не приходилось: в этой стране, о которой я слышал столько ужасного, можно было вполне сносно существовать».

Нусимбаумы провели в дороге еще два дня, прежде чем добрались до цели, и с каждой минутой Лев радовался все больше: ведь им не попадались ни разъяренные рабочие, ни солдаты с каменными лицами.

На острове (его название отсутствует в воспоминаниях Льва) располагался, собственно говоря, не пансион, не школа-интернат, но что-то вроде санатория, своего рода эксклюзивная лечебница с целебными водами. Именно в таких местах любили отдыхать богатые нефтепромышленники из Баку, так что отец и сын Нусимбаумы сразу почувствовали себя, как дома. Большую часть острова занимал огромный парк. В центре находилось несколько небольших жилых помещений и два больших здания — собственно санаторий и так называемый педагогий[83]. Благодаря этому дети, которым требовался «дополнительный отдых», могли не отстать от школьной программы. Врачи, медицинские сестры, учителя, прислуга и представители администрации этого заведения добросовестно занимались здоровьем своих воспитанников, а также их образованием и организацией их досуга.

Обоих Нусимбаумов, и отца и сына, поспешили познакомить с директорами этих заведений — жизнерадостным пожилым врачом, который заведовал санаторием, и худощавым молодым преподавателем, возглавлявшим педагогий. Им уже сообщили, что к ним направляется из Парижа один из бакинских нефтепромышленников со своим сыном-подростком, который собирается продолжить свое образование у них в интернате. Они, однако, оказались не готовы к встрече с юным парижским денди в лакированных кожаных туфлях и с моноклем, который с неловкой претензией на остроумие представился им как «собственно ребенок» и лишь после этого познакомил с отцом. Поскольку Абрам Нусимбаум по-немецки не знал ни слова, ему оставалось хранить многозначительное молчание, пока его сын вел разговор. Прежде всего, Лев от имени их обоих выразил восхищение тем, как блистательно справились с революцией здесь, на самом севере Германии. В самом деле, разве это не замечательно, сказал им Лев, что «несмотря на революционные события, никто здесь не стреляет, что полицейские, согласно долгу службы, не покинули своих постов?»

Оба директора после продолжительных бесед с отцом и сыном Нусимбаумами и консультаций друг с другом пришли к выводу, что «ребенок» с моноклем «слишком взрослый» для того, чтобы жить в одном помещении со своими немецкими ровесниками, а его образование «слишком нестандартное» для их заведения. «Лишь гораздо позже я смог осознать, какое сильное впечатление произвело на них мое появление, — писал Лев, — ведь разница между мной и пятнадцатилетними немцами была чрезмерно велика». В итоге решили, что жить Лев будет в санатории, а обучаться частным порядком у учителей из педагогия, до тех пор, пока не станет, по его собственным словам, «нормальным шестнадцатилетним подростком». Когда именно может настать подобный момент, оставалось неясным, тем более что Нусимбаумы никак не могли усвоить, в чем разница между санаторием и педагогием. Тем не менее такой вариант показался им замечательным, и Абрам вернулся в Париж, где его ожидали «мертвые души», которыми по-прежнему следовало изо дня в день заниматься.

Лев зарегистрировался в санатории и почти сразу же, из-за полного незнания европейской культуры, попал впросак. Дело в том, что его определили в комнату по соседству с одним знаменитым скрипачом. Когда тот репетировал в саду, под его окном собирались восторженные слушатели. Лев понятия не имел о том, сколь знаменит его сосед, да к тому же ему, что называется, медведь на ухо наступил. «Я считал его слушателей полными идиотами, — вспоминал Лев. — Но все было бы ничего, если бы сосед не принимался играть как раз в те часы, когда мне хотелось поспать после обеда». В конце концов Лев, вставив свой монокль, отправился прямо к директору — жаловаться на соседа. Неужели нельзя его приструнить? Директор лишь расхохотался. Правда, когда через несколько часов Лев случайно столкнулся со своим соседом, великий скрипач сам подошел к нему и, протянув ему руку, сказал: «А ты молодец! Ты проявил характер, смело защищал свои интересы». Впоследствии они частенько играли в шашки, и все это сделало репутацию новичка с азиатской внешностью и необычной манерой одеваться еще более эксцентричной.

Лев полюбил этот остров. Впервые в жизни он с огромным удовольствием занимался спортом — играл в теннис, плавал. Лежа на раскаленных камнях пляжа, он представлял себе, что Северное море — это голубая пустыня с мерно катящимися барханами. Занятиям он уделял не слишком много времени, зато еще больше совершенствовал свои познания в немецком языке, — именно идеальное владение немецким впоследствии станет фундаментом всей его писательской карьеры. На острове ему представилась возможность встретиться и познакомиться с множеством европейцев, приезжавших сюда на отдых. «У этих лиц такое беззаботнолетнее, сияющее, беспечное, утонченное выражение». Жизнь здесь была приятной и легкой. Лев быстро ощутил, как мрачные мысли оставляют его.

«Неожиданно я перестал отмалчиваться. Я помногу разговаривал с людьми и выслушивал их. Как оказалось, мне было что сказать им, но и окружавшие меня пациенты этого санатория также могли многим поделиться со мной. Это была недолгая и очень счастливая пора передышки, которую дала мне жизнь, бывшая до тех пор весьма одинокой и бестолковой».

Как это часто случается с подростками, преодолеть барьер в общении с окружающими помогли женщины. Лев вроде бы нашел себе девушку по сердцу. Или, точнее, он понял, что такая может появиться, а это для молодого человека практически одно и то же. Лев неоднократно описывал различия между ухаживанием за женщинами на Западе и на Востоке, где покрывало или чадра или некие незримые препятствия разделяли общество мужчин и женщин. И хотя в Баку многие женщины из окружения Льва чадру не носили, вели они себя так, словно никогда не снимали ее.

Еще в Батуме Лев узнал, что многие голубоглазые блондинки из России, из приличного общества и прекрасно воспитанные, за сходную цену готовы составлять компанию мужчинам. Таких женщин было множество в Константинополе и в Париже, однако он подавлял свои желания, ограничиваясь разглядыванием проходивших мимо дам, их ножек в шелковых чулках. Эти женщины были для него, писал он, «как прекрасные картины, и мне даже не приходило в голову заговорить с кем-нибудь из них, не то что прикоснуться. Я же все-таки не пьяный матрос и не дикарь. Мне уже было известно, для чего нужны женщины. Когда-нибудь, когда я вернусь домой, я женюсь на одной из них, и у нас появятся дети — вот и все, проще не бывает. Однако на этом зеленом острове все оказалось по-другому: женщины вдруг перестали быть далекими, недостижимыми созданиями». Они не были его или еще чьими-нибудь родственницами, их не требовалось защищать или держаться от них подальше. В Германии женщины были, пожалуй, самыми эмансипированными в мире. Большинство девушек в этой санаторной школе были из Гамбурга, а это означало, что они еще более эмансипированы, чем большинство остальных немок. Льва поначалу даже шокировало, что женщины, оказывается, могут быть такими говорливыми, так увлеченно заниматься спортом, и вообще, что это — «существа из плоти и крови». Он играл с ними в теннис, много танцевал, наблюдал, как они прыгали в волнах «полуголые» (то есть в купальных костюмах по моде 1920-х годов), обедал с ними за одним столом. Но больше всего его поразило то, с каким нескрываемым любопытством они разглядывали его самого. Он не мог привыкнуть к их светлым волосам. Девушки, жившие на этом острове, казались ему экспонатами из музея восковых фигур. Он никогда прежде не видел такого количества блондинок. Ему даже казалось, что им чего-то не хватает, что они лишены чего-то существенного: «Поначалу мне это представлялось нелепым: они бесцветны, так сказать, как будто у них такой дефект. Помню, всякий раз, встретив где-нибудь девушек с льняными волосами, я не мог не засмеяться!» Первое время все эти молодые женщины были для него на одно лицо. Но даже когда он научился отличать их друг от друга, они все равно представлялись ему абсолютно чужими. После заката молодежь тайком отправлялась на свидания в саду, и Лев наблюдал, как светловолосые парочки с упоением целовались в лучах лунного света.