Глава 3. Путь на Восток

Глава 3. Путь на Восток

Восток не был для Льва далекой, сказочной страной: он с детства видел вокруг себя горских евреев и потомков крестоносцев, с жадностью читал исторические сочинения и слушал местные легенды. Революция 1917 года поначалу отодвинула на задний план увлечение восточной экзотикой, но она же забросила его на настоящий Восток — в красные пески Туркестана и глинобитные крепости Персии. Воспоминания об этих путешествиях принесли Льву известность, несмотря на то что художественный вымысел преобладает там над реальностью. Это обстоятельство заставило меня поначалу с большим скептицизмом отнестись к его документальным произведениям, опубликованным под псевдонимом Эсад-бей. «Правду можно узнать только из блокнота полицейского» — так выразился сам Лев на первых страницах своих воспоминаний. Однако, изучив его биографию, я обнаружил, что самые неправдоподобные эпизоды его книг оказываются на деле правдой: описываемое он пережил сам, узнал от кого-то из родственников или друзей или почерпнул из какого-нибудь турецкого или немецкого журнала. Гораздо меньше можно доверять как раз обычным анкетным данным, которые Лев приводил о себе: имя, национальность, гражданство.

О следующем этапе его жизни — тяжелом и опасном пути из оккупированного Баку через весь Туркестан на юг, в Персию, а затем назад через Азербайджан в Грузию — какие-либо независимые сведения практически отсутствуют. Наслушавшись фантазий своих азербайджанских собеседников, я решил, что попытки получить от них сведения о Льве еще больше запутают ситуацию, и предпочел следовать его собственным текстам. Значительная часть дореволюционных архивов была утрачена, к тому же ведение архивов и делопроизводства не входит в число разнообразных достоинств выходцев с Кавказа. Рассказы о чудесах, якобы виденных своими глазами, были в традициях культуры, в которой рос Лев, — как-никак он родился в стране, где из-под земли временами вырывалось пламя!

История бегства от большевиков через просторы Средней Азии, Персии и Кавказа, рассказанная в «Нефти и крови на Востоке», вполне достойна Зелига[39]: герой неизменно оказывается в центре самых драматических событий — чего стоит описание осады Гянджи, когда тринадцатилетний Лев, обороняющий мост, попадает в лапы чекистов! Между тем верная фактам Алиса Шульте, записавшая события той недели, сообщает, что Льва на тот момент вообще не было в Гяндже и что чекисты арестовали его потому, что приняли гимназическую форму за военный мундир.

То, что в «Нефти и крови на Востоке» Лев изобразил себя юным Эсад-беем, бегущим из родного города вместе с отцом, мусульманином благородных кровей, сообщает повествованию элементы фантастики. По сути дела, это окрашенный восточным колоритом миф Льва о себе — изысканном царевиче-мусульманине, который преградил путь разрушителям старого мира, этим революционерам, что посягнули на древние традиции, и выказал при этом чудеса храбрости и ловкости. Тем не менее я пришел к заключению, что Лев действительно был свидетелем большинства событий, которые описал. Единственным источником сведений об этом периоде его жизни служат его автобиографии, письма и предсмертные записки, но я тщательно сравнил упоминаемые им факты с сообщениями тогдашних газет, воспоминаниями других людей и трудами историков. В результате я могу представить моим читателям достаточно достоверное описание скитаний Льва.

Как сообщает Лев, один из его двоюродных братьев, вошедший в только что созданный бакинский Совет рабочих депутатов, однажды вечером явился к ним с важной новостью. Московские власти опасаются, сказал он, что комиссары в Баку вот-вот утратят контроль над городом, и для укрепления их авторитета Ленин предложил устроить публичный расстрел кровопийц-капиталистов. В список из «десяти бывших кровопийц» вошел и Абрам. Поэтому надо срочно бежать из Баку.

Нусимбаумы решили переправиться на корабле через Каспий в Туркестан, мусульманскую Среднюю Азию. На этой огромной территории еще существовали очаги сопротивления натиску коммунистов.

Большинство туркмен, тогда еще кочевники, никогда не расставались со своими конями, хотя Красноводск[40] на берегу Каспийского моря уже был соединен железной дорогой с такими древними городами, как Бухара и Самарканд. Абрам рассказал сыну, что у него есть родственники в Туркестане, которые, возможно, смогут их приютить, — если только этих самых родственников удастся отыскать, — и кое-какая собственность в Красноводске, и хотя управлял ею человек, с которым ему ни разу не доводилось встречаться, им, по крайней мере, будет где остановиться[41].

Глубокой ночью Лев и его отец отправились в порт, где им посчастливилось найти судно, капитан которого прежде работал на одном из танкеров Абрама Нусимбаума. Он и согласился помочь им бежать из города.

Но куда? Хотя Германия вот-вот должна была объявить о своем поражении в Первой мировой войне, значительные части распадающейся Российской империи были оккупированы почти миллионной армией кайзера: большевики отдали их немцам ради заключения мира с блоком Центральных держав любой ценой. Выйдя из мировой войны, Россия погрузилась в хаос Гражданской, участников которой условно разделяют на «красных» и «белых». Красные выступали за всемирную революцию и радикальные перемены, и их возглавляли большевики. Объяснить, за что, собственно, боролись белые, довольно трудно, и это, по-видимому, в значительной степени объясняет причину их поражения в Гражданской войне. Ведь белыми называли и умеренных социалистов, и либеральных демократов, и консервативных монархистов, и неортодоксальных мусульманских владык.

В Туркестане, на юго-восточной границе бывшей Российской империи, помимо отрядов красных и белых находились военные формирования Германии, Великобритании и Османской империи. Немцы нуждались в хлопке для производства артиллерийских снарядов, турки желали претворить в жизнь идею о создании империи, которая простиралась бы от Босфора до Бухары, а британцы собирались защищать свои владения в Индии и от немцев, и от турок. Эта территория была последним пределом завоеваний Российской империи, это была сердцевина исламского мира России, и Россия меньше насаждала здесь свои порядки, нежели на Кавказе или в Крыму. В этой пустыне мало ощущалось европейское влияние, как и вообще любые современные воздействия. Площадь Туркестана составляла полтора миллиона квадратных миль полупустынных, засушливых земель, а это ведь примерно половина территории США! Пустыни и лишенные растительности склоны гор простираются до Гималаев на восток и до Афганистана на юг. Русские приступили к колонизации этого региона в XIX веке, когда царская армия захватывала территорию со скоростью около пятидесяти квадратных миль в сутки. Однако расстояния на Востоке были слишком большими, а население слишком диким, чтобы осуществлять эффективное колониальное правление. Вместо этого русские удовольствовались целым рядом целесообразных и взаимовыгодных договоров и договоренностей с местными князьками. Последние с немалым удовольствием отказывались во время таких переговоров от полной независимости своих «государств» — в обмен на денежные средства, которые предоставляла им Россия, а также на поставки промышленных станков и оружия. Помимо материального вознаграждения, они также получали чины генералов и полевых маршалов в Российской армии. Туркменские воины стали обязательным элементом военных парадов в царское время: в высоких меховых шапках они гарцевали на своих лошадях вместе с казаками[42].

Многие коренные жители Туркестана терпеть не могли своих недавних русских «завоевателей», так что после революции ряд племен восстал. А вот симпатии этнических русских, заселивших Среднюю Азию, были скорее на стороне большевиков, и потому еще в 1917 году они создали собственный Совет в Самарканде, официально объявив, что народы Туркестана отныне являются свободными. Тюркские народы, однако, не желали, чтобы их освобождали русские радикалы, и они начали бороться с большевиками не менее ожесточенно, чем с любыми прочими «неверными», пришельцами извне. Главная большевистская газета, «Известия», сокрушалась в то время, что, если над всей бывшей Российской империей «встало солнце свободы, один лишь Туркестан оказался в стороне от всех этих перемен». Когда в конце лета 1918 года Лев и его отец прибыли в порт Красноводск, необходимость утвердить свое господство над Туркестаном еще была для большевистского правительства в Москве невыполнимой задачей.

Красноводск, эти ворота в некогда великую, расположенную в пустыне империю Тамерлана, где минареты, по преданию, возводились из человеческих скелетов, получил свое название от речки Кызыл-Су («красная вода»), вода в которой была до того грязной, что одни лишь погонщики верблюдов отваживались в ней купаться. Окруженный с трех сторон высокими, выжженными солнцем утесами, город этот предстал перед взором Льва как средневековая крепость. Улицы его были абсолютно лишены растительности и, соответственно, тени, так что всякий, кто решился бы пройти по ним босиком, получил бы серьезные ожоги. Некий американский журналист, которого судьба привела сюда в 1918 году, писал о Красноводске: «В худшую дыру меня еще не заносило».

Поначалу чиновники, с которыми пришлось иметь дело Льву и его отцу, были не слишком дружелюбны: беженцы из Баку не стоили их внимания. В итоге всех революционных потрясений этот город и окружавшая его пустыня были объявлены Красноводской социалистической республикой, и хотя к большевикам она отношения не имела, пренебрежение к высокопоставленным представителям прежнего режима было весьма ощутимо. Кроме того, казалось, что едва ли не каждый в этом городе занимает важный пост — министра или кого-то в этом роде. Однако, когда Абрам сделал запрос относительно принадлежавшей ему собственности, отношение к нему вдруг резко изменилось. Как выяснилось, его управляющий занимал в новообразованной республике пост министра иностранных дел и, разумеется, был не последним человеком в местных политических кругах. Специально собравшийся для этой цели комитет вскоре организовал официальное чествование Льва и его отца. В книге «Нефть и кровь на Востоке» Лев с юмором описывает торжественное шествие по улицам города, устроенное в их честь и возглавляемое министром иностранных дел. Но как только он по-братски обнял Льва, тот почувствовал боль в руке. Когда Лев смог осмотреть болезненное место, он убедился в том, что его укусил какой-то особенно голодный клоп, выбравшийся из рукава сего высокопоставленного чиновника.

В предоставленном им жилище их поджидала та же проблема. «Я так и не смог привыкнуть к жизни среди клопов и немытых женщин», — вспоминал Лев впоследствии. Сказочный Восток его воображения предстал перед ним в своем истинном, неприкрашенном виде, и Лев принялся умолять отца найти другое жилье. В конце концов отец и сын Нусимбаумы переселились в единственное помещение, где имелась уборная европейского типа: они перебрались в городской кинотеатр. Вспоминая об этом, Лев писал, что позднее ему приходилось ночевать на бильярдных столах, под брюхом карабахского осла, между горбами верблюда, даже в синагоге, однако красноводский кинотеатр остался в его памяти как самое прекрасное и самое необычное место для ночлега, какое только случалось в его жизни. В этом кинотеатре, вспоминал Лев, «вероятно, единственном заведении подобного рода между Каспийским морем и могилой Тимура», и прежде не так уж часто крутили кино, а теперь правительство республики вообще отменило показ фильмов — в связи с пребыванием зарубежных гостей. Правда, в конце концов «местное население стало требовать, чтобы им вернули киносеансы». Тогда городские власти «попросили разрешить им время от времени использовать помещение для развлечения публики». Принимая во внимание взрывоопасную общественную ситуацию, пришлось подчиниться воле народа.

Жизнь в кинотеатре была однообразной, хотя время от времени там действительно показывали кинофильмы. Лев много времени проводил за разговорами с единственным европейцем, жившим в городе, — стариком-немцем, бароном фон Остен-Закеном, который вместе со своей женой, тоже немкой, прожил в Красноводске целых тридцать лет. Поскольку барон не желал иметь дела с «цветными», а таковыми были все местные жители, он весьма редко покидал собственный дом. Понятно, что он охотно беседовал с молодым беженцем из Баку. До сих пор Льву не доводилось так много говорить о Германии. При этом они практически не обсуждали текущую ситуацию в Туркестане или же в мусульманской части России: барону больше всего хотелось говорить о своей родине.

Через отца Лев познакомился с начальником полиции Красноводска, грузинским князем Аланией, который после крушения царизма тут же стал социалистом-революционером и, находясь в меньшинстве, вошел в союз с теми силами, которые правили в Красноводской республике. Князь рассказывал Льву о различных проблемах поддержания правопорядка в этом регионе. Экономическое положение республики было весьма тяжелым — печать на бумажных деньгах, ходивших здесь, была односторонней: типографскую краску экономили. Лев вспоминал, как писал различные сатирические вирши на оборотной, чистой стороне таких банкнот, не имевших почти никакой ценности. Правительству постоянно приходилось бороться с фальшивомонетчиками. Министр финансов даже выпустил инструкцию, разъяснявшую, что любую банкноту, которая покажется подозрительной, следовало смочить водой. Настоящая «линяла», поддельная оставалась прежней.

Постепенно Красноводская республика попадала во все большую изоляцию. Азербайджан был в руках большевиков, поэтому суда не приходили в местный порт. Абрам Нусимбаум, помимо нескольких доходных домов, владел небольшой частью местного карьера по добыче алебастра, однако сбывать его было некуда: торговые порты в России и в Азербайджане были закрыты. Лишь маленькие суденышки местных жителей совершали еще рейсы в Персию, и правительство республики получало доход главным образом от налогов на торговлю: местные кочевые племена обменивали у персидских купцов меха на оружие и хлеб. Города в глубине пустыни находились в руках либо враждебно настроенных к Красноводской республике кланов, либо большевиков.

Кофейни и базары полнились новостями о далекой мировой войне. Лев узнавал там о фантастических новых видах оружия — например, об огромной пушке, которую германцы построили для турок: снаряд из нее, как говорили, был способен долететь от Константинополя до Баку. Все эти достойные пера Мюнхгаузена россказни были немногим фантастичнее, чем творившееся вокруг. Ведь всего два года назад русский царь командовал самой большой в мире и боеспособной армией. А теперь царя убили собственные подданные, а великая русская армия перестала существовать. Говорили, будто бы новое советское правительство, дабы максимально задобрить турок, пообещало им ввести в России исламский «сухой закон», запретив винопитие, а также узаконить гаремы. В безумные дни 1918 года все это представлялось вполне возможным.

Внутри самой партии большевиков возникли известные разногласия в связи с проблемой нерусских регионов. Должна ли, например, Советская Россия стать новым воплощением Российской империи? Или она, согласно провозглашенным ею же самой принципам, откажется от политики империализма в любых его формах и даст возможность прежним подданным Российского государства самостоятельно встать на путь к социализму? Сталин вообще не видел необходимости освобождать подвластные России народы. Ленин в теории не соглашался с ним, но настаивал, что мусульманские народы смогут достичь независимости только после того, как у них появится собственный промышленный пролетариат. Поскольку регионы, подобные Туркестану, были заселены либо кочевниками и охотниками, либо крестьянами, которые обрабатывали землю допотопными методами, ждать независимости им предстояло еще лет сто. Помимо того, большевики действовали в полной уверенности, что любой договор — лишь клочок бумаги, а убийство — способ аннулировать любые договорные обязательства. Правда, город Красноводск приобрел известность как раз насилием по отношению к большевикам. Лев описал произошедшее в своей книге «Нефть и кровь на Востоке». Речь идет о расстреле двадцати шести бакинских комиссаров — тех, кто руководил первым бакинским Советом, кто нес ответственность за жестокие репрессии, тех, из-за кого Абрам и Лев вынуждены были бежать из города. Теперь и самим этим комиссарам пришлось бежать из Баку ради спасения своей жизни.

Комиссары, в число которых входили русские, армяне, грузины, а также двое азербайджанцев, были верными соратниками Сталина, из числа тех, кто терроризировал Кавказ в 1917–1918 годах; по меньшей мере, двое из них были личными друзьями Ленина. Но когда Баку окружили германские и турецкие части плюс подразделения азербайджанских националистов, комиссары бежали из столицы Азербайджана. Уже выйдя в море, они пожелали плыть на север, в Астрахань, туда, где в Каспийское море впадает Волга. Однако команда корабля плыть в Россию отказалась, опасаясь революционных событий. Оставался либо путь на юг, в Персию, но ее оккупировали британские войска, либо на восток, в Туркестан. «Вся марксистская диалектика была использована для того, чтобы убедить команду, раз уж она отказалась плыть в Россию, двигаться в сторону Красноводска», — писал Лев.

Лев утверждал, что стоял рядом с князем Аланией на берегу как раз в тот момент, когда пароход прибыл в порт. Вначале все думали, что на борту его только беженцы. Однако, когда с корабля стали выводить людей, переодетых матросами, якобы раненными в сражениях с большевиками, князь, повернувшись ко Льву, восторженно ухмыльнулся: «А вы знаете, кто к нам пожаловал на этом пароходе? Коммунистическое правительство Азербайджана!»

По приказу Алании полиция немедленно заменила бинты у комиссаров на наручники. Правда, согласно другим источникам, приказ об аресте отдал не бывший грузинский князь, а некий офицер из казаков. Лев писал, что он дошел следом за арестованными до небольшой временной тюрьмы, сооруженной на задворках здания суда, поскольку обычная тюрьма и без того была переполнена, и что с того места, где он стоял, были явственно слышны удары прикладами, крики и стоны допрашиваемых. Позже ему рассказали, что правительство решило перевезти комиссаров во внутренние районы страны, туда, где их можно было бы передать в руки англичан или же белогвардейцев, смотря по тому, какая из возможностей представится раньше. В большинстве других источников говорится, что комиссаров на несколько дней поместили в крошечные камеры, где они находились в ужасающих условиях, пока решался вопрос, как с ними поступить. Лев утверждал, что видел собственными глазами, как приговоренных к казни выводили из тюрьмы ночью — все они были в наручниках, в окружении охранников. «Большинство из них были бледны, однако сохраняли спокойствие, — писал он. — Они достаточно времени провели у кормила власти, чтобы сознавать, что именно означает на Востоке вывод из тюрьмы в столь ранний час. Лишь один из заключенных — он был моим родственником — не хотел идти сам, и солдатам пришлось тащить его, будто быка к мяснику. Каждые три шага он останавливался, произнося монотонным голосом, без выражения, отрешенно, тупо одно и то же: “Не пойду… не пойду… не пойду”. Мне и сегодня чудится, как он еле слышно выговаривает эти слова, какая в них звучит мука, звук его голоса, уже не человеческого, а звериного…» Позднее он узнал, что произошло далее: всех их заставили вырыть себе могилы в песке, после чего по очереди расстреляли, а затем, одного за другим, сбросили в могилы[43]. Той ночью Лев долго бродил по улицам, не в силах вернуться «домой», в здание кинематографа. На утро он вновь встретился с начальником полиции, однако князь ни словом не упомянул о казни, но восторженно рассказывал о своей невесте, жившей в Персии, которую он надеялся в скором времени привезти в Туркестан, чтобы жениться на ней.

Рассказ об этих событиях Лев опубликовал в книге «Нефть и кровь на Востоке» в двадцатитрехлетнем возрасте, а когда они происходили, ему было всего двенадцать лет, поэтому к приводимым им деталям можно относиться скептически. Например, к небрежно брошенному замечанию, будто один из этих двадцати шести большевиков был его родственником. Впрочем, учитывая, что и его мать принимала участие в революционной деятельности, можно допустить и это.

В СССР двадцати шести бакинским комиссарам воздавали почести как мученикам, погибшим за счастье народа, и поэтому рассказ Льва о случившемся в Красноводске вызвал серьезную полемику и привлек внимание Троцкого, который был одержим идеей возмездия за смерть комиссаров, занимался поисками виновных и даже написал об этом целую книгу. Официальная советская версия сваливает всю вину за произошедшее на английского тайного агента по имени Реджинальд Тиг-Джонс, хотя имеются доказательства, что в ночь казни комиссаров он находился примерно в двухстах милях от места событий. Агенты советской разведки все же получили указание устранить его, так что Тиг-Джонсу пришлось провести остаток своей жизни под вымышленным именем и фамилией: он стал Рональдом Синклером. И только после смерти Синклера в 1988 году лондонская «Таймс» назвала его истинное имя и рассказала, что этот человек на протяжении семидесяти лет скрывался от расправы, поскольку его обвиняли в гибели комиссаров из Баку.

Факты, изложенные Львом, бурно обсуждались всеми кому не лень, за исключением непосредственных участников событии: ведь и князь, и матросы, и вообще почти что все, кто, так или иначе, имели отношение к убийству комиссаров, погибли в хаосе революции или же, подобно Тиг-Джонсу, пропали из поля зрения. Дневники этого британского шпиона, опубликованные посмертно в 1991 году, подтверждают многое из рассказанного Львом. Тиг-Джонс, правда, возлагает вину за убийство комиссаров на соперничавших с ними эсеров, которые, по его словам, в то время получали материальную помощь от британской армии. Именно британская помощь, предназначенная противникам большевиков, вызвала гнев большевистских руководителей, и, вероятно, стала одной из причин того, что Троцкий возложил всю ответственность за казнь на Тиг-Джонса. Со своей стороны, Тиг-Джонс в своем дневнике, который он хранил в тайне на протяжении семидесяти лет, записал со слов одного эсера, что через несколько дней после прибытия комиссаров в Красноводск «большинство заключенных были без особого шума ликвидированы».

По-видимому, в октябре 1918 года Лев и Абрам, в надежде оказаться подальше от большевиков и прочих радикалов, покинули Красноводск — их путь лежал через пустыню дальше на восток. Они направлялись в древнюю Бухару, где эмир все еще удерживал свои позиции. На гостеприимство эмира, одного из последних хранителей прежнего порядка вещей, они могли рассчитывать. В прежние времена они отправились бы туда на поезде, однако после революции железные дороги сделались опасными. Железнодорожные рабочие одними из первых пошли за большевиками, а так называемая «железнодорожная ЧК» отличалась еще большей жестокостью, чем тайная полиция в других местах. Возможность передвигаться по стране была на тот момент величайшим благом, ведь она позволяла искать средства к существованию — работу и пропитание. И эта возможность оказалась в 1918 году практически под контролем железнодорожной ЧК. Кроме того, существовала проблема топлива. Паровозы, использовавшиеся тогда на железных дорогах, работали на угле, но в пустыне был острый дефицит древесины, так что в топках паровозов сжигали другое топливо. В то время когда Лев с отцом находились в Туркестане, древесину чаще всего заменяли сушеной соленой рыбой. Рыбу, твердую, как камень, конфисковывали в огромных количествах, чтобы поддерживать транспортную артерию, что вела от побережья Каспия в глубь страны. Кое-кто из местных жителей даже утверждал, что порой из трубы локомотива, тащившего за собой поезд, вылетали несгоревшие рыбины и к железнодорожному полотну тут же бросались голодающие люди.

Абрам Нусимбаум меньше всего хотел иметь дело с железнодорожной ЧК, поэтому отец с сыном избрали проверенный временем способ передвижения — с караваном верблюдов. «Дикие племена пустыни, песчаные бури, морская болезнь от сидения на раскачивающемся верблюжьем горбу, бесконечная жажда — все было лучше поездки по железной дороге», — вспоминал Лев. Наемный отряд вооруженных кочевников должен был провести их по пустыне, минуя пропускные пункты между Красноводском и Бухарой и, по возможности, селения и города, во многих из которых было сильно влияние большевиков.

Они присоединились к каравану из пятидесяти верблюдов вместе с несколькими русскими семьями, которые, как пренебрежительно отмечал Лев, «прежде представляли себе Восток по декорациям в императорском оперном театре». А вожатый каравана, «чалвадар», вызвал у него неподдельный интерес и уважение. Лев позже уверял своих европейских читателей, что этот человек в пустыне чувствовал себя в большей безопасности, чем любой европеец у себя дома. «Потеряться в пустыне, сойти с нужного направления, раз уже встав на правильный путь, невозможно… На огромных, кажущихся бесконечными расстояниях он, кажется, поддерживает постоянную связь со всеми оазисами и племенами». Лев отмечал, как по цвету песка вожатый определяет положение каравана, как, подобно животному, чует воду на огромном расстоянии. Он также умел обойти стороной коварные воронки с мельчайшим песком, который не способен выдержать вес нагруженных верблюдов. Лев не мог забыть, как в подобной песчаной воронке утонула собака. Он наблюдал, как чалвадар заворачивает несколько свежеиспеченных лепешек во влажный холст и зарывает их в песок, отмечая это место длинным шестом: дар путникам, у которых закончится пища. Каравану Льва тоже довольно часто встречались подобные шесты, причем иногда вожатый выкапывал спрятанную провизию, заменяя ее свежей. Он надрезал ножом на поверхности лепешек какие-то знаки, которые Лев посчитал своего рода тайнописью, описывавшей новости о происходящем в пустыне. «Это, несомненно, самая удивительная газета на свете», — писал он. А вот все попытки разговорить чалвадара, выведать, в чем секрет его умения водить караваны, были напрасны. «Редко мне доводилось сталкиваться с таким нежеланием общаться, с такой неприступностью», — вспоминал Лев. Поначалу Льву казалось, что сбылись его фантазии, его мечты о подлинном Востоке. Однако вскоре монотонность движения стала угнетать его, хотя впоследствии, из стен квартиры где-нибудь в Берлине, Вене или же Нью-Йорке, бегство через пески Туркестана представлялось романтическим путешествием. Льва поражал примитивный образ жизни кочевников, например, то, как они в отсутствие воды очищали руки и лицо, обтирая их песком. От «скуки, тоски, страданий, вызванных голодом, физическими тяготами и болезнями» он чувствовал невероятную усталость. Зато хакимы, чьи способности казались ему сверхъестественными, вызывали его восторг и изумление. Хакимом называли врача в древнем смысле, то есть человека, получавшего не только традиционные медицинские знания, но и изучавшего теологию, литературу, логику и грамматику. «Хаким нередко принадлежит к святому братству дервишей, иногда же это поэт, изучающий Коран». Лев был свидетелем нескольких случаев излечения от болезней, например, той, которую местные называли «пиндинка». Это мучительное кожное заболевание начиналось с небольшого красного пятна, а потом распространялось по всему лицу, превращая его в ярко-красную, покрытую струпьями маску. Если хаким лечил недавно появившееся пятнышко, втирая в него какой-то местный целебный бальзам, болезнь удавалось обуздать. Пятно, правда, не пропадало сразу, однако размеры его не увеличивались, и в конце концов оно исчезало, оставляя небольшой шрам. Нелеченное же заболевание могло распространиться на слизистую оболочку глаза, и тогда глаз был потерян. «Я безумно боялся этой самой “пиндинки”, однако, к счастью, она меня не коснулась», — писал Лев, причем этот страх сверхъестественным образом оказался предвестником болезни, что свела его в могилу много лет спустя: ведь она также началась с небольшого темного пятна, правда, на ноге.

Путешествие было опасным, поскольку численность банд в пустыне увеличивалась пропорционально численности отрядов их противников. В конечном счете Туркестан раскололся на две части, при этом большая часть страны оказалась под властью независимого от России националистического мусульманского правительства, тогда как другая пошла за большевиками, через несколько лет покорившими всю страну.

Пережить трудные времена эмиру бухарскому помогла жестокость. В некоторых сообщениях из Бухары, этого древнего города мечетей и минаретов, говорилось, например, что он возродил средневековый обычай — выводить приговоренных к смерти на самый верх минарета Калян, печально известной «Башни смерти», и сталкивать вниз. Эмир был прямым потомком татарских ханов, которые несколько веков правили на Руси, а потому именно себя, а не царя считал законным правителем всех русских. Правда, он носил форму генерала царской армии и не препятствовал притоку русских в Бухару и их культурному влиянию. Да это было и не в его силах, ведь эмир был по уши в долгах перед царским правительством. Бухара в то время зависела от экономической и военной поддержки Санкт-Петербурга, точь-в-точь как в наши дни страны Третьего мира зависят от Вашингтона.

Все изменилось с революцией в России. «Когда революция смела царя с престола, эмир призадумался, — писал Лев. — Он снял с себя царскую генеральскую форму и созвал государственный совет. Когда собрались все сановники, эмир приветствовал их, а затем приказал в ближайшие сутки убить всех русских, что жили в пределах его государства. В пользу этого своего решения он привел следующий довод: Россия теперь ослаблена, так что другая такая возможность вряд ли представится».

Этот чудовищный постулат — «уничтожить всех иноземцев, всех, кто говорит и молится отлично от нас» — является стержнем небольшого шедевра Льва Нусимбаума — романа «Али и Нино». Именно поэтому Лев ненавидел революцию принципиально: она оказалась удобным предлогом для массовых убийств. Русским жителям Бухары было приказано никуда не выходить из своих домов, их охраняли вооруженные до зубов солдаты. Целых три дня люди провели в безвестности, взаперти у себя дома, пока некоторые члены правительства эмира ратовали за то, чтобы все же сохранить им жизнь. Согласно одной из версий, министр финансов встал на колени перед троном эмира и отказывался подняться на ноги, пока жизни русских не перестанет угрожать опасность. Впоследствии он сам с гордостью рассказывал об этом Льву, когда и тот и другой уже были в Берлине. А вот большевики подобной умеренности не проявили: «С помощью нескольких сот красноармейцев, — иронично пишет Лев, — Бухару заставили стать свободной, независимой, суверенной республикой. Эмир бежал в Афганистан, за ним старые и новые князья, министры, царедворцы, коменданты, они все бежали куда глаза глядят». Льву довелось встретить кое-кого из этих князей и министров в 1920-х годах в Берлине. К тому времени Лев Нусимбаум принял ислам и под псевдонимом Эсад-бей приобрел известность, запечатлев их роскошь, их продажность, их мелкотравчатые прегрешения. Если учесть, как унижены они были, уходя со сцены истории, какое чувство обиды, обычное для эмигрантов, терзало их, неудивительно, что они не доверяли этому молодому человеку, которого впервые увидели в качестве еврейского беженца, прибывшего в их город с караваном верблюдов.

Когда эмир бухарский в сентябре 1920 года бежал в Афганистан, по просторам пустыни рассеялись отряды националистов-мусульман и белогвардейцев, сражавшихся с большевиками и друг с другом. Единственным сдерживающим фактором было присутствие Британской Индийской армии, однако она в скором времени должна была покинуть пределы Средней Азии. Уинстон Черчилль призывал Англию не уходить из этого региона, чтобы защитить древние мусульманские царства Средней Азии, невзирая на то, что они весьма коррумпированы и что в Европе о них ничего не известно. Но то был глас вопиющего в пустыне: британская военная машина была не способна в одночасье перейти от противостояния германскому кайзеру к борьбе с большевизмом. Идею Черчилля отвергли как слишком рискованную. Один из британских офицеров, заместитель командира полка Британской Индийской армии по возвращении из Туркестана в 1920 году опубликовал душераздирающее описание того, что означало для мусульман Средней Азин оставление их на произвол судьбы. Когда он и его подчиненные уже готовились к выводу своих частей из Бухары, к ним явилась депутация местного населения, умолявшая их остаться: «“Оставьте нам тысячу солдат, всего только тысячу, и мы сможем остановить врага”. Им ответили, что нашим солдатам требуется отдых и перекомплектация; тогда говоривший продолжал: “Оставьте здесь в таком случае пятьсот человек — неужели великая Британская империя не способна обойтись без пятисот солдат, которые защитят нас?” Ответ ему был: “Но оставить пятьсот солдат невозможно”. Тот сделал последнюю попытку убедить военных: “Ну оставьте здесь хотя бы одного англичанина. Наши люди будут знать, что Великобритания не покинет их, тогда мы будем по-прежнему биться с большевиками”. Когда же ему было сказано, что и это не представляется возможным, что уже получен приказ вывести все части, старейшина в отчаянии махнул рукой, сказав напоследок: “Тогда у нас нет больше никакой надежды. Одни мы не сможем обороняться…” Сейчас, когда по всей России полыхает огонь гражданской войны, Великобритания могла бы повлиять не только на всю Персию, но и на Туркестан, причем не задействовав ни одного солдата, если бы только в те критические дни она продолжала поддерживать население Средней Азии. В этом случае мы завоевали бы прочную дружбу двух миллионов отважных мусульман (с которыми мы никогда не вступали в вооруженные конфликты и с которыми нам бы это вообще не потребовалось)… Эта благоприятная возможность была, однако, упущена».

В довершение всего большевики освободили сорок тысяч полуголодных военнопленных, немцев и австрийцев, взятых в плен в годы Первой мировой войны и привезенных сюда, в лагеря под Бухарой. Теперь эти люди, оставленные на произвол судьбы в центре Средней Азии, среди мусульманского населения, не имея возможности вернуться к себе на родину, стали взрывоопасной силой. Некоторые женились на местных женщинах и, заведя собственное хозяйство, занялись теми ремеслами, которым были обучены до призыва в армию, например, строили дома и так далее. Многие, однако, сочли, что куда проще найти применение своим недавно приобретенным навыкам, и становились наемными солдатами или палачами. Большевики платили им хорошо, хотя порой не выполняли собственных обещаний. К примеру, австрийские военнопленные, которые помогли красным захватить Бухару, были расстреляны, когда потребовали выплаты обещанного жалованья.

В общем, Бухара оказалась явно не тем местом, где стоило оставаться. Пулеметные очереди раздавались здесь без конца. Ко всему прочему началась эпидемия «испанки»[44], тяжесть которой усугублялась царившим вокруг хаосом, так что все, кто уцелел в мясорубке Гражданской войны, кого не расстреляли из пулеметов или не порубили шашками, мог отправиться на тот свет, заразившись этой опасной разновидностью гриппа. В эти годы — 1918-1920-е — мир стоял, пожалуй, на пороге апокалипсиса. Тогда перестали существовать большинство монархий Европы и Азии, которые обеспечивали стабильность миропорядка на протяжении сотен лет. Эмираты Средней Азин были, конечно, захолустьем, но на Льва произвела глубокое впечатление стремительность, с которой рухнули «эти славные древние твердыни», когда «пустыня пала под власть красной звезды».

Абрам принялся раздумывать, куда бы податься. Антибольшевистским оплотом к югу от Бухары был Афганистан, но для безопасного существования там необходимо было иметь связи среди местного населения. К тому же уроженцы Баку, этого «самого восточного города Европы», не желали забираться так далеко. Путь на запад был заблокирован большевиками. А побежденные, рассыпанные по пустыне отряды белогвардейцев были не менее опасны, поскольку, как гласила молва, нападали на любой караван, который им попадался, — точь-в-точь как красные. Бежать можно было лишь в одну сторону — на юго-запад, и потому отец и сын Нусимбаумы присоединились к каравану русских и мусульманских беженцев, который направлялся в Персию[45].

В пустынной пограничной области между Бухарой и Персией тогда царило спокойствие, так что караван без происшествий пересек пустыню и вошел в номинальные пределы владений персидского шаха. Подобно Туркестану, север Персии был населен мало, однако культура его жителей была более древней и условия жизни более цивилизованными. Караван много дней продвигался вперед по пустыне, порой оказываясь в роскошных оазисах, у развалин древних городов и укреплений — покрытые пылью веков, уединенные, они походили на огромную цепь изысканных городов-призраков. Города, где имелось население, были окружены стенами толщиной в шесть и высотой в двадцать футов[46]. Стены были глинобитными, и ворота в них, точь-в-точь как в Средние века, стояли открытыми только днем, а на ночь запирались. Выдержать обстрел из артиллерийских орудий городские стены не могли, они предназначались для защиты горожан от нападений банд грабителей и кочевников. На севере Персии разбойничали обычно курды, однако они же, наряду с этническими азербайджанцами, составляли большую часть боевой силы персидской армии. Сами персы воевать не желали. Лев впоследствии описал это в «Али и Нино»: когда Али сообщил персидским родственникам о своих планах уехать в Баку, чтобы защищать родной город от большевиков, те брезгливо отпрянули от него со словами: «Проклятье, ведь совершенно вылетело из памяти, что в глазах правоверного иранца быть солдатом — дело недостойное. <…> Иран находится под защитой Аллаха, и, для того, чтобы блистать, ему не нужны мечи. В прошлом сыны Ирана уже доказали свою отвагу. <…> Теперь шахзаде поэзию предпочитает пулемету. Может быть, потому, что он лучше разбирается в поэзии?»

Страна, в которой поэзия и искусство значили больше, чем идеология и оружие, была для Льва в диковинку. Караван продолжал неторопливо двигаться вперед, а ему казалось, что он совершает путешествие в прошлое… «В Персии все кажется не живым, а театральным, — писал Лев в восхищении, — и каджарские принцы[47], и крестьяне, бредущие за плугом, читая нараспев строфы Хафиза или Саади, которым уже пятьсот лет. Это поистине древняя страна, родина поэтов и философов, которая считает настоящее грязными лохмотьями, что недостойны даже беглого взгляда, но которая охотно штудирует стихи несравненного палаточника[48]». На самом деле Персия была полна жизни: в ее лесах водились волки, тигры, лисы и дикие кабаны, в пустынях попадались львы; персидские кони, пусть и не такие быстроногие, как арабские, были известны своей красотой. Страна славилась также сельским хозяйством — здесь выращивали лучшую в мире пшеницу, хлопок, сахарный тростник, виноград и табак. Запах табака и гашиша встречал Льва повсюду, так же как аромат роз, столько раз воспетый в персидской любовной поэзии. Государство каджарских шахов, казалось, было заповедником, куда не врывались суровые ветры современности, где люди жили среди смоковниц, под сенью фруктовых садов, занимались дистилляцией розовых лепестков для получения изысканных духов, ткали ковры, охраняли гаремы от чужих посягательств, а также создавали поэтические произведения. В этом литературном кладбище поэтов-палаточников он увидел страну, которой еще не коснулись веяния современного мира. «В Персии по-настоящему жива лишь вера», — писал Лев, однако то была вера, в которой существовало немало странных ответвлений, сект и тайных обществ. Ему встречались исмаилиты, поклонники дьявола, бабиды и бахаи, эта секта мусульман-универсалистов, которые уверовали, что мусульманский мессия вновь явился на Землю в середине XIX века — примерно в то же время, когда Джозефу Смиту была дана «Книга Мормона», — и что мы живем в тысячелетии, когда все религии объединятся. Правоверные мусульмане презирали бахаи, считая их еретиками, и часто преследовали их[49]. Триумфальная победа ислама в Персии в VII веке означала поражение местной религии, зороастризма, который был запрещен и всячески искоренялся. Наряду с завоевателями-мусульманами в стране появились и проповедники Корана другого толка — это были беженцы, которые назвали себя «Ши-Али», то есть «приверженцы Али», или попросту шииты. Они учили, что персы не должны доверять завоевателям-арабам, которые заявляли, будто идут по пути, явленному пророком Магометом.

Шииты считали, что право быть халифом, или духовным лидером в исламе, после смерти пророка Магомета должно было перейти по наследству к Али, который был одновременно двоюродным братом и зятем пророка. Али избрали халифом, но через четыре года его убили отравленным мечом. Еще через несколько лет были убиты его сыновья, Хасан и Хусейн, пытавшиеся отстоять права своей семьи на наследование. Хасана отравили, а Хусейн героически погиб в пустыне, обороняясь против превосходящих сил неприятеля. Произошло это близ города Кербела в современном Ираке, и он был убит, так же как и его отец Али, воинами-суннитами, жаждавшими его погибели. Мученичество Хусейна, когда он, внук пророка Магомета, пожертвовал собственной жизнью, дабы не изменить истинной вере, священному Корану и преданиям пророка, для его последователей является актом самопожертвования, таким же, как для христиан распятие Христа (правда, шииты не считают Хусейна сыном Божьим). В глазах шиитов смерть Хусейна — это центральная, основополагающая трагедия ислама. В основе сложной идеологии шиизма лежит убеждение: истинные наследники пророка были погублены, в исламе воцарилась несправедливость, и мир не станет праведным, пока не явится Махди, мессия шиитов, призванный воплотить Царство небесное здесь, на Земле.

Песнопения, в которых говорилось о муках Хусейна за грехи человеческие, постоянно исполнялись в городах и селениях Персии, а основным видом театральных представлений в стране были мистерии в память о его жертвенной, мученической смерти. Как-то караван застрял в одном городке из-за того, что там отмечался ежегодный праздник Ашура. Улицы были заполнены мужчинами, музыканты играли свои заунывные мелодии на барабанах, флейтах и тарелках-кимвалах, а молодые люди, сверстники Льва, шли по улицам обнаженные до пояса, бичуя себя и возглашая: «Хасан, Хусейн, Хасан, Хусейн!» За этой процессией двигались жители городка, шиитские священнослужители встречались повсюду на городских улицах, они направляли движение толпы, обращались к ней с призывами. Больше всего Льва заинтересовали старики с длинными волосами, которых он в первый момент принял за женщин. Поверх буйной шевелюры некоторые носили оранжевые шапочки с остроконечным верхом. Все они были босы, и в течение всего праздника многие из них хлестали себя по спинам и плечам небольшими плетками с вплетенными в хвосты железными полосками, вознося при этом молитвы. Это были дервиши — те, кто в поисках религиозной истины отрешался от всего материального. Священный орден этих танцующих нищих получил распространение вместе с гностическим, экстатическим движением суфиев по всей Азин. Лев обратил внимание на то, что «в их обществе можно было видеть купцов, воинов, князей, даже иностранцев. И не стоило удивляться, если оборванный, длинноволосый попрошайка вдруг обращался к тебе на улице по-немецки, по-французски или по-английски. На Востоке богатство и образование существуют отдельно одно от другого. Дервиш обязан оставаться нищим попрошайкой, даже если его орден на самом деле является главным кредитором правительства… Дервиши неустанно передвигаются из одного города в другой, проповедуют на базарах о грядущем конце света, а также с большой гордостью заявляют, что в их рядах можно найти лучших людей страны».

Персидские шииты-мусульмане чрезвычайно привлекали Льва. Это был ислам в самом своем пьянящем виде — в жертвенном танце самопожертвования. Ему нравилось непритворное религиозное рвение, бурлившие вокруг него страсти, — такого он никогда не видел у себя в Баку. Шиизм поощрял побежденных, жертв несправедливости, и это укрепило представление Льва об исламе как бастионе героического сопротивления в мире, исполненном грубой силы и неправедности.