4. Потрясение… Кто убийца?.. Пораженный горем народ

4. Потрясение… Кто убийца?.. Пораженный горем народ

Мерный, монотонный звон колоколов раздался в Вашингтоне. За ним последовали Нью-Йорк, Бостон, Чикаго, Спрингфилд, Пеория, столицы штатов и перекрестки деревенских дорог. В течение дня безостановочно били в колокола; флаги были приспущены; черный креп вывесили в знак скорби.

Где-то в прериях Иллинойса, в графстве Колс, пришли на ферму и сообщили старой женщине горестную весть. Она сказала в ответ:

— Когда он уезжал, я знала, что живым он не вернется.

Это сказала Сара-Буш Линкольн, принявшая бремя скорби в тот день.

Эдвин Бут, актер, лучший в мире исполнитель шекспировских ролей, утром 15 апреля еще лежал в постели, когда вошел слуга и сообщил ему, что Джон Бут, его брат, стрелял в президента и убил его. Эдвин Бут говорил потом: «Как будто меня ударили молотом по голове».

Кто же был Джон Бут? Посредственный, малоизвестный актер покрыл теперь свое имя позором бесславия. Даже его друзья на Юге почти все отреклись от него, как от бешеного, совершившего предательство, преступление. Это был дьявольски коварный безумец, бретер-фехтовальщик, стрелок без промаха. лошадник. Теперь повсюду висели объявления с его портретом и именем: военное министерство обещало 50 тысяч долларов тому, кто доставит его живым или мертвым.

Джон Бут был одним из десяти детей в семье Джюниуса Брута Бута, владельца большой фермы в 25 милях от Балтимора. Джюниус Брут Бут, по-видимому, всегда был во власти эмоций, и часто сдерживающие центры не в состоянии были удержать его. Воспитали его в догмах епископальной церкви; вместе с тем он поставил себе за правило соблюдать некоторые священные дни согласно корану; католические попы считали его своим, так как он хорошо знал их обряды; в синагогах его принимали за еврея, когда он там читал молитвы на древнееврейском языке; масоны похоронили его в баптистском склепе. Принято было считать его видной фигурой в культурной жизни Америки и лучшим актером в шекспировских пьесах.

Он часто пил запоем и временами становился невменяем. У его сына Джона было где разгуляться 200 акров лесных угодий. Говорили, что «его испортили женщины», что он делал и брал все, что ему хотелось, и обожал тайны. Непомерно росло в нем тщеславие; он был полон темных, неясных побуждений, которых близкие опасались и не могли понять; у него были планы и цели, подсказанные ему болезненными желаниями и ошеломляющим эгоизмом.

Он был недостаточно высок для ролей первых любовников, но «он возмещал этот изъян своей необычайной осанкой и привлекательностью… Он был кумиром женщин», — писал Чарльз Уиндгем.

Он подвизался на театральных подмостках Севера и с 1861 года при каждом удобном случае агитировал за дело Юга. В городе Олбэни его предупредили, что это может кончиться для него плохо. «Разве это не демократический город?» — спросил Бут. «Да, — последовал ответ, — демократический, но не раскольнический».

В 1864 году его стало заедать чувство вины: он живет в безопасности и полном комфорте в то время, когда на Юге свирепствует война и дела конфедератов все ухудшаются. Он решил совершить поступок, который спасет Юг от гибели и в то же время заставит мир застыть от драматизма этого акта. В августе 1864 года он завербовал двух сторонников для своего «предприятия». Это были Сэмюэл Арнолд и Майкл О’Лохлин — два школьных его товарища. Они наметили взять в плен или украсть президента, увезти его в Ричмонд и затем выменять на такое количество военнопленных конфедератов, которое обеспечит победу в войне.

Он жил большей частью в отеле «Нэшнл» в Вашингтоне, изучал образ жизни и обычаи Линкольна, в особенности его привычки как театрала. В театре Гровера, а также у Форда Бут был своим человеком; личную почту ему адресовали в театр Форда, где он и совершил убийство. В этих театрах он знал как свои пять пальцев все входы и выходы, все двери, закоулки, залы, коридоры, вестибюли и проходы.

В ноябре он верхом изъездил дороги Мэриленда и Виргинии к югу от Вашингтона, сутками изучал подъездные дороги, пешеходные тропинки, потайные места. Он отправил своей сестре Эйше письмо, из которого было ясно одно — его намерение доказать Югу, что он конфедерат-герой. Его шайка конспираторов собиралась в пансионе на улице Эйтч, между Шестой и Седьмой улицами. К шайке примкнули ученик провизора Дэвид Геролд, 20 лет, искавший работу, когда его повстречал Бут; затем еще один — черноволосый горбун с жидкой бороденкой, лукавый трус ср свирепым взглядом; он был немецкого происхождения, каретник из порта Тобако, Виргиния. Его, Джорджа Ацеродта, привлекла обещанная Бутом награда в золоте. Третьим был высокий широкоплечий 20-летний атлет, гибрид быка и тигра, конфедерат, ветеран битв при Антьетаме и Чанселорвилле. Он был ранен под Геттисбергом. В январе 1865 года этот юноша, провоевавший четыре кровавых года, отчаялся, разуверился в конфедератах и дезертировал. Он шатался по улицам Балтимора, бездомный, без гроша в кармане, в отрепьях. Он нашел у Бута сочувствие, похвалу, помощь деньгами и одеждой. Он был известен как Люис Пэйн (Люис Торнтон Поуэл), чье посещение дома Сьюарда закончилось ранением пяти человек. Хозяйкой пансиона была Мэри Сурат, «почтовый ящик» конфедератов, адова шпиона, в свое время переправлявшего информацию южанам.

Ее сын Джон бросил работу клерка и вступил в шайку Бута. Ростом в шесть футов, этот худощавый, но могучий парень привел с собой Луиса Вайхмана, колеблющегося, подозрительного и осторожного молодого человека. Они дружили два года в школе. в которой Сурат готовился стать священником. Вайхман был школьным учителем в Вашингтоне и затем работал клерком в бюро генерального комиссара по делам военнопленных.

Из старых членов шайки Сэмюэл Арнолд был батраком, ненавидевшим работу на ферме, а Майкл О’Лохлин работал конюхом; он прилично управлялся с лошадьми и еще лучше со спиртными напитками. Шайка занимала семь номеров в пансионе миссис Сурат и жила на средства Бута.

Был день, когда Бут и Пэйн вдвоем рыскали по парку Белого дома. Бут подстрекал Пэйна пойти в Белый дом, послать Линкольну свою визитную карточку, войти в его кабинет в качестве просителя и там же на месте убить. У Пэйна не хватало наглости для этого, и Бут Издевался над ним.

8 апреля Вашингтон ликовал по поводу сдачи армии Ли. Пэйн, Ацеродт и Геролд ждали приказаний Бута. Вечером 11 апреля Бут и Пэйн стояли в толпе на лужайке перед Белым домом, у окна, где президент произносил свою речь. Бута трясло от бешенства, когда он слышал слова об избирательном праве для негров, о предоставлении права голоса цветным, «очень интеллигентным… и тем, кто воевал за наше дело в рядах армии». Он подстрекал Пэйна стрелять в оратора, но Пэйн отказывался — риск был слишком велик. Они ушли. Бут бормотал: «Это последняя речь в его жизни».

В своих показаниях сестра Бута — Эйше — писала, что «…если Джон сошел с ума, то это произошло в период между падением Ричмонда и ужасающим концом».

14 апреля, в страстную пятницу, между одиннадцатью и двенадцатью часами дня он приходит в театр Форда за своей почтой и слышит, что посыльный из Белого дома договаривается о резервировании ложи для президента на этот, вечер. Он сразу приступает к действию: берет напрокат лошадь, спешит к миссис Сурат и вручает ей пакет с полевым биноклем, который она должна передать в таверну в Суратсвилле. Затем он идет в театр, видит, как вносят кресло-качалку в ложу для президента. Он осматривает замки, буравит дырочку в двери и выдалбливает углубления в штукатурке кирпичной стены.

В семь вечера Бут выходит из номера в отеле «Нэшнл». Проходя мимо клерка, он спрашивает его, не собирается ли он сегодня в театр Форда? Нет, клерк не собирается. «Там сегодня состоится замечательный спектакль», — говорит Бут. Он спешит в Герндон-Хауз и договаривается с Пэйном о синхронном по времени убийстве президента и Сьюарда. Ацеродту поручается убить вице-президента. Геролд должен отвести Пэйна к дому Сьюарда и затем поспешить на помощь к Ацеродту. На улице Ацеродт говорит Буту, что он завербовался красть людей, но не убивать. Бут бушует и осыпает его ругательствами.

Ацеродт уходит. Он вооружен револьвером, который, насколько он понимает, никогда сам не использует. Больше он никогда Бута не увидит. Рано утром следующего дня в 22 милях от Вашингтона, в Джорджтауне, Ацеродт закладывает свой револьвер за 10 долларов. Он один из трех человек, единственный, кто мог предупредить полицию о намерениях Бута.

У служебного входа в театр Форда Бут просит плотника Спанглера подержать коня, входит в здание театра, проходит под сценой, выскакивает через запасный выход в переулок, заворачивает на улицу к главному входу в театр.

Тем временем Спанглер передает уздцы юноше привратнику — Земляному Ореху,

Бут видит группу людей, окруживших экипаж президента. Они надеются взглянуть на президента, когда он выйдет из театра. Бут проходит мимо билетера Бэкингама и говорит ему, улыбаясь: «Неужели вы потребуете билет у меня?» Он спрашивает, сколько времени, и тот указывает ему на часы в вестибюле. По просьбе Бута Бэкингам дает ему кусок прессованного жевательного табака. Бут не торопится. Он неоднократно смотрел пьесу «Наш американский кузен» и знает, что скоро на сцене останется только один актер, а в кулисах женщина и мальчик. Предстоящий выход двух дам обычно вызывает в публике смех, достаточно громкий, чтобы заглушить необычный шум в ложе.

Бут проникает в коридор, ведущий к ложе npej зидента. До этого момента одна из миллиона обычно возможных прихотей судьбы могла помешать Буту и сделать выстрел невозможным. Но ничто не встало на пути убийцы.

А что же тот единственный человек, чьей обязанностью, определенной присягой, было преградить путь террористу? Джона Паркера даже не судили. Лишь спустя три года его уволили из полиции за то, что он спал во время дежурства.

Ни Стентон, ни Лафайет Бэйкер, ни один член конгресса, ни одна центральная или провинциальная газета, никто из облеченных правами стражей общественного порядка не заинтересовались Паркером. А ведь сколько солдат было расстреляно за меньшие преступления!

Дело в том, что со смертью Линкольна у государственных мужей мгновенно появились новые интересы.

Конгрессмен Генри-Лоренс Доус поспешил вместе с сенатором Бен Уэйдом в Кирквуд-Хауз, чтобы приветствовать только что принявшего присягу нового президента Эндрю Джонсона. Уэйд сказал:

— Мистер Джонсон, я благодарю бога, что вижу вас здесь. В жилах Линкольна текло слишком много благостного млека, чтобы расправиться как следует с этими проклятыми мятежниками. Теперь они получат по заслугам.

Закрытое собрание радикального крыла республиканской партии в тот же день обсуждало вопрос о принятии «политической линии, менее примиренческой, чем у Линкольна», как сказал конгрессмен Джордж Джулиан.

Убийство снесло все краеугольные камни, все корни человеческих отношений, которые живой Линкольн заложил и оберегал.

Нью-йоркская «Геральд» в передовой от 16 апреля прямо заявила, что вина за убийство ложится и на редакторов газет, которые направили Бута на кровавый путь. «Ясно как день, что исходным пунктом этого ужасного акта является дьявольски злобная кампания, проводимая и развиваемая мятежной прессой Севера и Юга. Именно пресса самым отвратительным образом подстрекала на совершение этого убийства».

Журнал «Харперс уикли» обвинял заинтересованные партийные круги, их рупор — прессу, политиканов и ораторов. Прямо и косвенно, открыто и со скрытым коварством разжигали они страсти, «утверждая, что Линкольн зачинщик войны, что это он вырыл пасти могил и столкнул туда столько жертв… Невероятно, что нашлись люди, поверившие этому; что нашлись люди, сказавшие, что раз есть тирания, то не может считаться большим преступлением убить тирана».

Миссис Чеснат записала в свой дневник: «Убит Линкольн, старина Эйби Линкольн… Почему? Кем? От этого можно сойти с ума… Я убеждена, что это подлое убийство принесет нам еще большие страдания».

В небольшом фермерском домике Шерман передал телеграмму генералу конфедератов Джозефу Джонстону: «Президент Линкольн убит в десять вечера. Стентон». На лбу у Джонстона выступили крупные капли пота. Один из лучших генералов конфедерации сказал: «Мистер Линкольн был самым лучшим нашим другом… это самое страшное бедствие для Юга». Шерман решил про себя: «Линкольн мертв, но я заключу мир по Линкольну».

Когда позже ужасная новость стала известной армии Шермана, она намеревалась сжечь город Рали дотла. Против этого выступил Логан, вмешались и другие командиры; дисциплина одержала верх.

Бросили в тюрьму ведущую актрису Лору Кин и актера, мимо которых Бут пробежал после злодейского акта. Арестовали его кроткую сестру Эйше и препроводили из Филадельфии в вашингтонскую тюрьму. Его брат Эдвин заявил, что он никогда не будет больше выступать на американской сцене. Стентон неистово настаивал на розысках бежавшего Джефферсона Дэвиса.

«Харпере уикли» сообщил: «Генерал Ли отказался выслушать подробности убийства… Он сказал, что сложил с себя командование армией мятежников, имея в виду доброту президента Линкольна, и сдался в такой же мере добросердечию последнего, сколь и артиллерии Гранта».

Однако расчеты Бута частично оправдались. Незначительное меньшинство крайних элементов на Севере и Юге ликовало. Перед входом в нью-йоркский почтамт 15 апреля кто-то громко приветствовал приятеля: «Вы слышали последний анекдот Эйби?» Через 2–3 минуты его окружила взбешенная толпа. Его били по голове под гневные возгласы: «Повесить его!», «Убейте его!», «Повесить выродка!» В спасавших его полицейских полетели камни и кирпичи.

Подвыпивший англичанин Питер Бритон шел по улице Вандеуотер и изрыгал проклятия на Линкольна: «Я приехал издалека, чтобы увидеть этого в могиле». Возбужденная толпа накинулась на него; вмешалась полиция и увела его в тюрьму.

Театр Форда в Вашингтоне, где был убит А. Линкольн.

Посмертная маска А. Линкольна.

Суд приговорил его к шести месяцам каторжных работ.

Сержант полиции Уолш нокаутировал Джорджа Уэлса, услышав его слова: «Старикан Эйби, сукин сын, мертв, но его должны были бы убить давным-давно».

Для многих Бут стал героем. В Свампскоте, Массачусетс, некто Джордж Стоун заявил, что «это лучшие вести за все четыре года». Горожане и солдаты измазали его дегтем и вываляли в перьях.

В Чикаго на нескольких улицах владелец питейных заведений, сторонник южан, вывесил в витринах портреты Бута. Мальчишки и взрослые мужчины камнями разбили вдребезги окна этого тайного сторонника южан.

Север был в трауре. Всюду, куда достигал взгляд человека, висели символы печали. Проповеди, передовицы, разговоры на улицах, в домах, в барах, в поездах и трамваях, черные флаги и креп — все это были попытки выразить то, что высказать было невозможно. Люди пытались комментировать событие, но слов не хватало, и они замолкали.

Тысячи тысяч будут всю свою жизнь вспоминать, где они сидели, или стояли, или лежали, когда эта ужасная весть пришла к ним, что они делали в этот момент.

По холмистым прериям пограничного штата Айова носился на скакуне от фермы к ферме поселенец и на ходу бросал соседям: «Линкольна застрелили!», или: «Линкольн убит — его застрелили в театре». И это все. Всадник исчезал. Но они его слышали. Онемевшие, пораженные, они стояли неподвижно, в полном отчаянии, жаждая еще каких-то сведений. Иногда можно было услышать: «Что же теперь страна будет делать?»

Ранним утром в вагоне Филадельфийской конной железной дороги почтенный квакер раскрыл утреннюю газету, уставился в нее и воскликнул: «Мой бог! Что это значит? Линкольна убили!» В сером свете утренней зари мужчины закрыли лица руками, и горячие слезы закапали на покрытый соломой пол. Вагоновожатый вошел, чтобы удостовериться в услышанном. Потом он сошел, снял колокольчики с коней и повел дальше вагон, полный безмолвных, всхлипывающих от горя мужчин.

В тысячах магазинов хозяева приказывали продавцам закрыть магазины на весь день. Во многих школах учителя в слезах говорили детям: «Расходитесь по домам; сегодня занятий не будет».

В Чарлстоне, Южная Каролина, старая негритянка ходила по улицам с устремленным вдаль взглядом, ломала пальцы рук и вопила: «О боже! О боже! Мистер Сэм убит! О боже! Дядя Сэм убит!»

В Бостоне тысяча с лишним человек сошлись на площади Комон и попарно молчаливо маршировали; около часа они шагали, не проронив ни слова, и затем не спеша разошлись; они нашли какое-то утешение в том, что им удалось побыть вместе, поделиться общим горем.

В одном из домов в Хантингтоне, Лонг Айлэнд, мать и ее сын Уолт Уитмен еще рано утром узнали печальную весть; они не смогли ни завтракать, ни обедать в этот день. Они передавали друг другу экстренные выпуски газет, и лишь изредка можно было услышать слово, другое — не больше. Сын решил, что ежегодно в день 14 апреля он будет уставлять свою комнату ветками сирени, для него это будет святой день в память о человеке, которого он характеризовал как «великолепнейшую фигуру на изобилующем драмами полотне девятнадцатого века».

Папаша Авраам ушел. Старина Эйби! Не будет больше рассказов об этом человеке, живущем в Белом доме в Вашингтоне. Люди сохранили газеты или вырезки из них — его речь в Геттисберге, некоторые его письма, речь, произнесенная при вторичном вступлении на пост президента. Теперь газеты выходили в черных, как креп, рамках. Нужно было сохранить память о нем, о том, что осталось, — о светлой жизни, прожитой им, о ее значении. Этого не отнять было никому.