Глава 15. Убить королеву

Жизнь Виктории, с виду такая благостная, упорядоченная, протекавшая во дворцах и загородных резиденциях, подчас напоминала настоящий триллер. Английская королева неоднократно становилась жертвой покушений. Первое произошло 10 июня 1840 года, через четыре месяца после свадьбы Виктории и Альберта.

Королева вместе с мужем ехала в открытом экипаже по Конститьюшн-Хилл близ Букингемского дворца. Привычный пейзаж: утопающий в зелени парк, толпа зевак, мужчины приподнимают шляпы, женщины приседают в реверансах. Внезапно прозвучал оглушительный выстрел, и карета рывком остановилась. Какой-то чудак палит по голубям в Грин-парке, решила королева. Она рассмеялась, когда муж начал хватать ее за руки и спрашивать, не испугана ли она. Под шелковым корсажем уже выступал живот, а беременным такие встряски строго противопоказаны.

Альберт отличался куда большей бдительностью. Он сразу же заметил невысокого юношу, который стоял, «скрестив руки на груди, и в каждой руке было по пистолету». В позе дуэлянта парнишка выглядел так театрально, что Альберту тоже не сдержал улыбки. «У меня еще пистолет есть!» – напомнил обиженный цареубийца.

Тут уж королеве стало не до смеха. Увидев, как он прицеливается, она пригнулась и утянула мужа за собой. Над их головами просвистела пуля. А прохожие, как по команде, развернулись в сторону дымящегося пистолета.

«Убить его!» – послышались крики. На странного типа ринулись мужчины, в их числе Джон Уильям Милле – его сын, будущий художник-прерафаэлит, испуганно мял в руках шляпу, которую только что снял перед ее величеством. Завязалась потасовка. Некий мистер Лоув выхватил у нападавшего оружие, но, с двумя дымящимися пистолетами в руках, сам сошел за преступника – ему тут же навешали тумаков.

«Да вот он же я! Это я стрелял!» – надрывался горе-убийца. Ему не терпелось вновь попасть в центр внимания, ведь ради этого все и затевалось! Он ничуть не огорчился, когда его скрутили и удерживали до прибытия полиции.

А королевская карета двинулась вперед. «Мы благополучно добрались до тетушки Кентской, – записал Альберт. – А потом вышли прогуляться в парк, чтобы Виктория подышала свежим воздухом, а заодно чтобы показать свое доверие согражданам». Давать слабину было отнюдь не в духе Виктории.

Страна оценила ее мужество. В опере актеры хором исполнили «Боже, храни королеву», а у Букингемского дворца было не протолкнуться от горожан, которые пришли выразить ей сочувствие (а заодно посмотреть, вдруг в нее снова выстрелят – вот была бы потеха!). Принц Альберт стал героем дня – молодец, не спасовал пред лицом опасности.

Ликующие крики с улицы доносились до камеры в Ньюгейтской тюрьме, куда был препровожден преступник. Им оказался Эдвард Оксфорд, худосочный и неряшливый юноша восемнадцати лет от роду, по профессии трактирный официант. Мистер Оксфорд был уверен, что способен на нечто большее, чем мыть кружки и подтирать плевки. В его лачуге были найдены прокламации тайного общества «Молодая Англия», в котором насчитывался ровно один участник – он сам. Слухи о том, что он действовал по приказу Камберленда, тоже не подтвердились. На дуэльные пистолеты Оксфорд потратил последние гроши, но, по его мнению, это была отличная инвестиция. Ведь он добился главного – славы.

Покушение на монарха, пусть и такое нелепое, считалось государственной изменой, поэтому преступника допрашивали не только в полиции, но и в Тайном совете. Оксфорд с удовольствием давал интервью министрам, которые скрежетали зубами, выслушивая его бредни. Не оставалось сомнений, что мистер Оксфорд безумен, как мартовский заяц, поэтому смертная казнь не грозит ему в любом случае. Присяжные вынесли вердикт о невменяемости Оксфорда.

Вместо виселицы его отравили в Бедлам, где уже сорок лет томился Джеймс Хэдфилд, стрелявший в Георга III на спектакле театра Друри-Лейн. Оксфорд провел в лечебнице двадцать семь лет, после чего выразил раскаяние в содеянном и получил возможность эмигрировать в Австралию.

Многие, включая саму королеву, остались недовольны мягким вердиктом. Человеколюбивый мистер Диккенс писал: «Как жалость, что того мальчишку, мистера Оксфорда, не придушили, и был бы делу конец. Вот положили бы его между двумя перинами, и героические речи заглохли бы, а слава померкла. А так ей будет угрожать еще немало дураков и безумцев, среди которых, возможно, найдутся более меткие стрелки, вооруженные чем-нибудь получше дешевых пистолетов»[106].

Газетчики судачили о том, что в Бедламе Оксфорда кормят мясом и поят вином, позволяют ему играть на скрипке и даже наняли ему учителя немецкого. Не жизнь, а рай. Кто от такой откажется? И новое покушение не заставило себя ждать.

В мае 1842 года высший свет Лондона предвкушал грандиозный бал-маскарад по случаю крестин принца Уэльского. Две тысячи гостей нарядились в средневековые костюмы. На один лишь вечер Альберт стал королем: он явился на бал в костюме Эдуарда III, героя Столетней войны, учредившего орден Подвязки. Виктория предстала в образе жены Эдуарда, милосердной и весьма плодовитой королевы Филиппы. Золотая туника принца сверкала жемчугами, а драгоценности, украсившие малиновое бархатное платье королевы, оценивались в 60 тысяч фунтов. Гости не отставали от хозяев: маскарадные костюмы блестели от драгоценных камней и утопали в мехах, а те, у кого не нашлось подходящих драгоценностей, брали их напрокат.

Газеты смаковали маскарад во всех подробностях. Журнал «Иллюстрированные лондонские новости» разместил на своих страницах гравюры, чтобы каждый читатель мог заглянуть в бальную залу и оценить размах торжеств. Но англичанам это действо показалось пиром во время чумы. Уместно ли расточительство в тяжкие времена, когда страна объята нищетой?

2 мая, буквально за 10 дней до бала, по улицам Лондона маршировали чартисты, чтобы доставить в парламент петицию, собравшую 3 миллиона голосов. Они требовали представительства рабочих классов в парламенте, призывали к ответу правящие классы, которым дела не было до бедняков. Парламент отказался рассматривать петицию, и тогда на севере и в центральных графствах забурлили мятежи. И на фоне таких неурядиц – маскарад! Если и дальше так пойдет, Виктория предложит беднякам угоститься пирожными.

Несмотря на домыслы радикалов, королева действительно хотела как лучше. Устроить празднество ей посоветовал премьер-министр Пиль, которого трудно было упрекнуть в мотовстве. Гости должны были явиться на костюмированный бал в нарядах из английского шелка, производимого в Спиталфилдсе, а для отделки заказать английские же кружева.

Спиталфилдс, некогда процветающий район, в 1830-х превратился в зону бедствия: импорт дешевых тканей и удешевившие труд фабричные станки разорили тамошних ткачей. Виктория надеялась выручить ткачей – и просчиталась. «Добрые намерения приводят порой к самым что ни на есть плачевным результатам», – жаловалась она дяде Леопольду. Маскарад подействовал на публику, как красная тряпка на быка, пусть даже та тряпка была сшита из английского шелка.

В воскресенье 29 мая, когда королевская чета возвращалась с богослужения, Альберт заметил «малорослого смуглого негодяя», наставлявшего пистолет на королевскую карету. Странный тип затерялся в толпе, а принц долго еще мучился сомнениями – не почудилось ли ему? Вечером один из форейторов признался, что тоже видел мужчину с пистолетом и слышал возглас: «Какой же я дурак, что не выстрелил!» Значит, по Лондону бродит еще один маньяк.

Альберт сообщил о происшествии Роберту Пилю, и вместе они разработали план, достойный детективного романа. Решено было ловить злодея на живца. Королева, та еще любительница авантюр, согласилась стать приманкой.

На следующий день супруги выехали из дворца без свиты, дабы не подвергать фрейлин риску. Тем временем по всему Грин-парку и на злополучном Конститьюшн-хилл уже заняли позиции полицейские в штатском. Один из констеблей заприметил юнца, подходившего под описание, но не стал его вязать – столица так и кишит подозрительными типами. Медлительность констебля чуть не стала роковой. Прежде чем он сумел среагировать, злоумышленник выпалил в королевский экипаж. Та же театральная поза, та же самая жажда славы. Преступника арестовали на месте, да он и не сопротивлялся.

В роли Брута оказался столяр-краснодеревщик Джон Фрэнсис, сын рабочего сцены из театра Ковент-Гарден. «Он показался мне довольно симпатичным, ему около двадцати лет, и он никакой не безумец, а скорее, наоборот, большой хитрец… Мне было совсем не страшно. Слава Богу, мой ангел не пострадал!»[107] – писала королева дяде Леопольду. Тем не менее она была настроена воинственно.

Хотя расследование показало, что пистолет Фрэнсиса был заряжен только порохом, без пули, лондонцы все равно жаждали крови. 18 июня судья зачитал преступнику устрашающий вердикт: «Вас вернут в место заключения, откуда поволокут на решетке к месту казни, где вы будете повешены за шею, пока не наступит смерть, после чего ваша голова будет отрублена, а тело подвергнется четвертованию. С вашими останками ее величество поступит так, как сочтет нужным». Представив себе эту чудовищную картину, Фрэнсис разрыдался в зале суда.

На самом же деле бояться ему было нечего. Казнь за измену порадовала бы толпу и в XII веке, и в XVI, и даже столетие назад. А государи былых времен проявляли немалую изобретательность, избавляясь от поступавших в их распоряжение останков. Но на дворе был 1842 год. Головы казненных уже не уваривали в соли и специях и не выставляли на Лондонскому мосту. Чрезмерно суровая кара означала только одно – припугнув преступника, судьям придется смягчить наказание. 1 июля смертную казнь заменили пожизненной каторгой и высылкой на землю Ван-Димена, в теперешнюю Тасманию.

Королева не скрывала недовольства. Получалось, что любой подмастерье может выпалить в нее из пистолета и собрать урожай славы. Желая ей угодить, Роберт Пиль представил в палате общин законопроект о Защите личности королевы. По новому закону, нападения на королеву, независимо от того, было ли заряжено оружие, рассматривались не как покушение на жизнь, а скорее как нарушение ее покоя (и правда, какой уж тут покой?). В качестве наказания Пиль предложил высылку из страны на семь лет или три года каторжных работ, которые могли быть дополнены поркой розгами, публичной или приватной.

В парламенте законопроект приняли на ура. Если негодяя нельзя четвертовать, так пусть хоть горячих ему всыплют. Потирая руки, лорды ожидали новый выстрел, за которым последовал бы свист розог.

Жаль только, что закон припозднился и по нему невозможно было осудить злодея, стрелявшего в королеву 3 июля 1842 года – почти сразу же после суда над Фрэнсисом!

Во время нападения королева ехала в открытой карете вместе с дядей Леопольдом. Злоумышленнику удалось сбежать. Поймали его уже к вечеру, уж очень памятными были приметы: горбун, ростом чуть выше метра, с большой головой и шрамом на лице. Горемыку звали Джоном Уильямом Бином, и на дерзкий поступок его толкнуло отчаяние. Устав от вечных насмешек, горбун избрал своеобразный способ самоубийства – или толпа его растерзает, или повесят, все едино. Пистолет был заряжен бумагой, табаком и небольшим количеством пороха.

Преступника осудили на восемнадцать месяцев тюремного заключения и постарались как можно скорее о нем забыть – уж очень жалок.

* * *

Потребовалось шесть лет, чтобы новый злоумышленник наточил на королеву зуб. В конце 1840-х загадочная болезнь уничтожила почти весь урожай картофеля в Ирландии. Там начинался голод. Роберт Пиль понимал масштаб угрозы, и его борьба за отмену «Хлебных законов», запрещавших импорт дешевого зерна, отчасти была вызвана необходимостью накормить ирландцев. Коллеги не разделяли милосердных порывов Пиля. После его ухода с поста премьера рассчитывать ирландцам было не на что. Вигский кабинет лорда Расселла считал, что спасение голодающих – дело рук самих голодающих. Раз уж ирландцы не способны о себе позаботиться, пусть не рассчитывают на помощь богатого соседа, который вовсе не намерен подкармливать дармоедов. Разрешен был ввоз американского зерна, но ирландцы должны были покупать его по рыночной цене.

Когда зимой 1847 года сыны Эрин тысячами умирали от голода и болезней, правительство открыло по всей Ирландии суповые кухни. Поддерживались они за счет благотворительности, и сама королева пожертвовала на эти нужды 2000 фунтов. Но запас милосердия иссяк слишком скоро. Слишком многие англичане соглашались с заместителем казначея Чарльзом Тревельяном, что «из всех зол страшнее не физический ущерб, вызванный голодом, а моральный изъян в эгоистичном, упрямом и непостоянном характере этих людей». Британское правительство умыло руки, оставив ирландцев на произвол судьбы.

К 1849 году в Ирландии скончался 1 миллион человек – восьмая часть населения, – и столько же ирландцев разъехалось по всему свету, кто на континент, но большинство в Соединенные Штаты Америки.

Выжившие затаили обиду. В 1848 году Европу сотрясали революции, а в Великобритании возродилось движение чартистов. Расшевелил рабочих ирландец Фергус О’Коннор, и под его началом чартисты собирались устроить беспорядки в столице. О’Коннор рассчитывал собрать под свои знамена 400 тысяч человек и двинуть это войско на парламент, чтобы подать еще одну петицию в защиту прав рабочих. Лондон готовился к уличным боям. По всему городу, в парках и возле мостов, заняли позиции вооруженные солдаты. Королевская семья вынуждена была укрыться на острове Уайт, а знатные лондонцы, опасаясь, что им побьют окна, заряжали ружья. Но, вопреки ожидания О’Коннора, в назначенный день собралась довольно скромная толпа: лил дождь, и в такую омерзительную погоду рабочим было не до революций.

Неудача О’Коннора не сломила воинственных дух ирландцев. Новая революционная организация «Молодая Ирландия» призывала к более решительным действиям вплоть до вооруженных стычек с войсками.

Такова была картина дня, когда 19 мая 1849 года безработный ирландец Уильям Гамильтон отломал носик от чайника, но так и не сумел превратить его в дуло пистолета. Тогда он одолжил пистолет у хозяйки и направился к Конститьюшн-хилл. Учитывая, как часто здесь случались покушения, королеву должен был пробивать холодный пот, стоило карете подъехать к проклятому пригорку, но лучшего пути в Букингемский дворец не существовало.

Увидев открытую карету, Гамильтон выстрелил наобум. Пистолет не был заряжен пулей, но изрядно напугал королевских детей – Альфреда, Алису и Елену, – сидевших рядом с матерью.

Как только за преступником захлопнулись двери Ньюгейта, журналисты заговорили об ирландском следе. Но при всем желании у них не получилось бы выставить его фением, борцом за независимость Ирландии. Месть англичанам не интересовала мистера Гамильтона. Другое дело – теплая постель в тюрьме или хотя бы в Бедламе. На злое дело его толкнула беспросветная нужда.

Злоумышленника приговорили к семилетней высылке на каторжные работы. Публика оживилась – вот бы показали публичную порку! – но закон предусматривал ее как дополнение к трехлетней каторге. «Мы, разумеется, не желаем возрождения варварских наказаний ушедших веков, но тем не менее считаем, что порка плетью-девятихвосткой каждую неделю, дважды в неделю или даже каждый день в течение трех месяцев перед ссылкой предотвратила бы подобное сумасшествие», – лютовали «Иллюстрированные лондонские новости».

У Виктории не было времени как следует позлиться на Гамильтона, ведь в августе того же года она с Альбертом отправилась с визитом в Ирландию – очаровать и усмирить вспыльчивого соседа. Зато следующее нападение запомнилось ей на всю жизнь.

27 июня 1850 года королева вместе с детьми и фрейлинами усаживалась в карету после визита к захворавшему дяде в Кембридж-Хаусе. Визит был спонтанным, и полицейский патруль не был о нем оповещен. Верховой отстал от кареты, когда она проезжала через узкие ворота, и при желании любой прохожий мог дотянуться до королевы.

В толпе Виктории попалось знакомое лицо. Белокурый мужчина с узкой бородкой и дергаными движениями считался за городского сумасшедшего. Это был Роберт Пейт, сын уважаемого всеми шерифа Кембриджа, в прошлом военный. Он частенько попадался ей на глаза в парке, когда отбивался тростью от невидимых врагов. Трость с тяжелым медным наконечником и сейчас была у него в руках. Вместо поклона безумец взмахнул палкой и сильно ударил королеву по лицу. От удара помялся капор, на лбу налился кровью огромный рубец. Оглушенная, королева повалилась на сиденье.

В карете началась суматоха. Восьмилетний принц Уэльский покраснел от накатившего страха, фрейлина Фанни Джоселин судорожно рыдала, но Виктории было не привыкать. Пытаясь подняться, она твердила: «Со мной все в порядке». Ее слова толпу не успокоили. Злодею намяли бока, и, если бы не подоспела полиция, прохожие растерзали бы его на месте преступления.

На вечер был запланирован поход в Ковент-Гарден вместе с Альбертом и Вильгельмом Прусскими. Тщетно фрейлины уговаривали королеву отлежаться дома. «Нет уж, если не пойду, люди решат, что я серьезно ранена, и придут в смятение». – «Но вы же и правда ранены, мадам!» – «Тогда пусть увидят, что мне нет до этого дела». В свою ложу Виктория вошла с синяком во весь лоб, зато под аплодисменты зрителей, оценивших ее храбрость. Вся труппа собралась на сцене, чтобы исполнить «Боже, храни королеву».

Роберта Пейта приговорили к семи годам каторжных работ. Наказание вновь показалось Виктории слишком мягким. Она писала: «Ужасно и просто чудовищно, что я, женщина – беззащитная молодая женщина, окруженная детьми, – подвергаюсь подобным оскорблениям и не могу уже просто выехать из дома. Когда мужчина бьет женщину – это ужасно само по себе. По моему мнению, как и по мнению других, такое нападение является куда худшим преступлением, чем выстрел из пистолета… Теперь я опасаюсь ездить в карете и внимательно присматриваюсь к каждому, кто к ней приближается»[108].

* * *

В 1860–1870-х годах ирландские революционеры вновь стали модной темой для разговоров. В конце 1867 года королеве сообщили о трех фениях, приговоренных к смерти за убийство полицейского в Манчестере. Личный секретарь королевы генерал Грей просил ее усилить охрану в Балморале, и Виктория с большой неохотой согласилась разместить вокруг шотландской усадьбы подразделения 93-го шотландского полка.

После казни мятежников Англию наводнили слухи о готовящейся мести со стороны их товарищей. Якобы восемьдесят фениев направили стопы в королевскую резиденцию Осборн на острове Уайт, чтобы взять королеву в заложницы или просто убить. Лорд Грей опять взывал к благоразумию хозяйки: нужно срочно покинуть остров, который так легко атаковать с моря. Виндзор или Букингемский дворец стали бы куда более надежным пристанищем.

Но королеву не так-то просто было провести. В те годы она уже носила траур по Альберту и почти полностью отошла от дел. Не иначе как правительство всеми правдами и неправдами пытается выманить ее в столицу, чтобы навязать ей работу. Виктория отказалась покидать Осборн. Хватит и того, что резиденцию возьмет под охрану полиция, а к королеве приставят вооруженных телохранителей. Фении на остров Уайт так и не приплыли, зато министрам влетело от королевы за «подлый розыгрыш».

Но месть ирландцев была не за горами. В 1872 году напасть на королеву собирался Артур О’Коннор, внучатый племянник вождя чартистов. Семнадцатилетний Артур ни разу не ступал на берега Изумрудного острова, но в душе считал себя истинным фением. Он решил не убивать королеву, а под дулом пистолета потребовать от нее освобождения всех томившихся в тюрьмах революционеров.

С юношеским задором он взялся за дело: раздобыл пистолет и, тщательно подражая бюрократическому слогу, написал декларацию от лица Виктории. В постскриптуме он приговорил себя, героя, к смерти через расстрел вместо позорного повешения. Королеве оставалось только подпись поставить.

Конец 1871 года и без того чуть не свел Викторию с ума – ее старший сын едва не умер от брюшного тифа. После его выздоровления во всех церквях прошли благодарственные службы. 29 февраля 1872 года королева вместе с сыновьями, Артуром и Леопольдом, ехала в открытой коляске из собора Святого Павла, где как раз отслужили торжественный молебен.

Приподнятое настроение королевы было вскоре испорчено: к ее карете рванул вооруженный юнец и начал что-то кричать о фениях. «Я ужасно испугалась и задрожала всем телом», – признавалась потом королева. Вцепившись в руку статс-дамы леди Черчилль, она закричала: «Спасите!» В тот же миг Джон Браун, ее верный шотландский слуга, схватил наглеца за воротник и оттащил от кареты. Юношу повалили на землю. Из экипажа выпрыгнул принц Артур – не пропускать же драку! – и помог скрутить преступника.

Публика жадно потирала руки. Наконец-то! Как не выпороть наглого мальчишку?

О’Коннору вынесли долгожданный приговор: три года каторжных работ и 20 ударов розгами. Родители Артура места не находили от стыда – их мальчика будут хлестать, как как-то бродягу. На другом конце Лондона изнывала от страха жертва покушения. Ну вот, через всего-то три года фений вернется и снова на нее набросится.

Виктория была уверена, что О’Коннор – не просто дерзкий мальчишка, а настоящий смутьян и от него нужно избавиться навсегда. Правда, гуманными методами. По ее поручению министр внутренних дел Брюс предложил О’Коннору вечное изгнание в обмен на освобождение от порки. Гордый фений согласился и уплыл в Австралию, но заскучал по дому и через год вернулся в родные края. Беглец был схвачен и признан сумасшедшим: впереди его ждала череда психиатрических больниц.

* * *

Последнее покушение на Викторию произошло в 1882 году. Сойдя с поезда на вокзале Виндзора, королева садилась в карету, когда вдруг над ее ухом просвистела пуля. Нападавшего тут задержали прохожие, в их числе двое учеников Итона.

Родерик Мак-Лин считал себя великим поэтом. Он присылал королеве свои вирши на смерть Альберта, а она даже не удосужилась их прочесть! Творческая личность была разобижена.

Королева огорчилась, что и этого супостата признали сумасшедшим, но ее утешили телеграммы с соболезнованиями, поступавшие со всех концов света. «Столько свидетельств любви с лихвой окупят один выстрел из пистолета!» – признавалась королева.

Если понадобится, Виктория могла и сама отбиться от злодея. Во время поездки по Беркширу к ее ландо бросился какой-то подгулявший тип. Когда он вцепился в дверь, Виктория наклонилась вперед и приказала придворной даме ударить его зонтиком. Старушка заколебалась, но Виктория повторила громогласно: «Я же сказала, зонтиком его!» Орудие было пущено в ход, и злодей остался лежать на дороге.