Отец предпочел ордену отпуск

ВОЙНА. Мне было четыре года, когда она началась. Отец вместе с несколькими мужиками залез в кузов полуторки, и они куда-то поехали. Мама держала на руках сестру. Рядом молча стояли женщины, провожающие своих мужчин.

Через много лет я спросил маму, почему они не плакали. Ведь позже, провожая на войну следующие призывы, кричали так, что на всю деревню слышно было. «Видишь ли, – сказала мама, – тогда „похоронок“ еще не было, все верили, что через пару недель наши возьмут Берлин, восстанут немецкие пролетарии, установится советская власть в Германии». Как известно, немецкие пролетарии не восстали. Наши взяли-таки Берлин, это правда, только эти две недели растянулись на четыре года.

Деревня Юрьево Калининской области была небольшая. «Конзавод сто двадцать девок» – так называли во время войны юрьевский конный завод № 129, потому что остались в нем только старики, женщины и дети. И двое мужчин: глухой и одноногий.

Мама работала учительницей в местной школе, а я нянчился с сестрой. Сестре было два года.

К осени начался голод. Помню, мама с сестрой на руках и я ходили на совхозное поле собирать оставшуюся там мерзлую картошку. Немного, но находили. Какая же она была сладкая, какая вкусная! И капустные листья собирали, мама варила «серые» щи. Полугнилые зеленые капустные листья, мороженая картошка и вода. Иногда появлялась соль. Больше семидесяти лет прошло, а до сих пор помню. (Через много лет, когда я отслужил свое в армии, я вспомнил эти щи, и мама по моей просьбе сварила их. Без соли, из зеленых капустных листьев и картошки. Правда, мороженой подгнившей картошки не нашлось и зеленоватые капустные листья не подгнили. И без этого есть эту гадость было невозможно. Я отважно старался и не смог.) Мама пекла лепешки из той найденной картошки. Их почему-то называли самолетами.

Огорода у нас не было. Не помню, почему, но не было. Весной сорок второго появился, стало легче. И еще у нас были два эмалированных ведра, только у нас во всей деревне. У остальных были деревянные. Эти ведра брала наша соседка, тетя Паня, пасечница. Мед надо было сдать для фронта. В деревянные ведь мед наливать не станешь. Потом из этих ведер мама собирала около полутора литров меда. Такое счастье было.

С хлебом было плохо. По карточкам давали не всегда. Немцы разбомбили мельницу и элеватор. Потому хлеб был с камушками. Сразу за полторы недели дали так много, что лопнула старая авоська, в которой я нес хлеб – почти 2 буханки. Килограмм 5–6, наверно. Буханка упала мне на большой палец ноги, и ноготь оторвался. Я еле-еле добрел до дома. Ревел, конечно.

Михаил в 5-м классе

И еще помню кашу из чего-то, не знаю. Надо было побрызгать водой изо рта на слой этого «сырья», состоявшего неизвестно из чего, и растереть руками по столу Потом понемногу загрузить в кипящую воду при перемешивании – и получалась эта каша. Мы называли ее «каша жуй и плюй»: в ней было много шелухи, которую надо выплевывать. Соседи называли кашу затиркой.

Осенью приехал в отпуск отец. Их часть вышла из окружения, сохранив полковое знамя. Отличившихся, среди которых был и мой отец, наградили. Отец предпочел ордену отпуск на несколько дней.

На нем была шинель странного серовато-желтого цвета, на пуговицах – две пантеры или леопарды с задранными хвостами. Мама потом объяснила, что шинели английского экспедиционного корпуса, которые они побросали, драпая из Советской России в 1920, что ли, году.

Отец привез несколько консервных банок с мясом, соль, сахар. И застрелил двух ворон. Они были тощие-тощие, им тоже нечего было есть, но суп был с мясом.

Потом родилась сестра Лена, прожившая всего около года: не было ни лекарств, ни фельдшера даже в ближайших деревнях. Ни разу до этого не слышал, чтобы так отчаянно рыдали, как рыдала мама, когда умерла Лена.

Фронт подошел совсем близко, а вместе с ним пришли волки. И дезертиры. Кто был страшнее, не могу сказать. Зима, есть нечего, и те и другие охотились на нас, как могли. Дезертиры заходили в избы, отнимали еду и теплую одежду, насиловали женщин, избивали сопротивлявшихся. Помню, наш одноногий сосед зимой просидел всю ночь в уличном нужнике, а стая волков пыталась прогрызть стенку нужника. Хорошо еще, сосед был в валенках и полушубке, не замерз до смерти. Он орал, волки прыгали и выли, а люди боялись выйти, чтобы помочь. Мама потом сказала ему, что волки его только пугали, а есть не стали бы, потому что он дерьмо, а волки умные и дерьмом не питаются. А дело было в том, что, когда фронт подошел близко-близко, сосед пришел к нам и сказал, что, как только придут немцы, он сам повесит ее и всех нас «вон на том суку». Потому что его, русского пролетария, съездил в ухо мой отец, офицер Красной армии.

К весне в деревне появился комендант. Не помню, как его звали. Демобилизованный по ранению офицер. Он ходил в синих офицерских галифе и полушубке. Вот на него напали дезертиры, когда он ехал в Сандово, районную деревню. Но он отстрелялся, умел, значит, это делать лучше, чем они.

Когда пришла весна, потом лето, стало легче. В лесу появилось много съедобной травы, листьев. Мы лазали по деревьям, собирая урожаи птичьих яиц, и с удовольствием их выпивали. Потом пошли ягоды, грибы. Мы так наедались!

У нас была корова Вольда. Я встречал ее, когда стадо возвращалось вечером. Увидев меня, эта зараза сразу забиралась в крапиву, которая была выше моего роста. Я бегал вокруг и плакал от обиды и злости, пока не приходила мама.

Молока Вольда давала довольно много, но надо было сдавать фронту определенное количество масла, поэтому оно почти все шло в сепаратор. А мы, в основном, пили обрат. Телят, которые появлялись у Вольды, надо было отводить в Сандово. Мама завела кур, свинью. Только и куриные яйца, курятина, свинина шли для фронта. Мы питались, в основном, картошкой, грибами, квашеной капустой и огурцами. Но их тоже надо было сдавать фронту. Или деньгами. С солью было тяжко. Отец оставил нам свой денежный аттестат, поэтому было на что купить соль. Правда, такой голод, как в первую зиму, ушел.

Летом сорок третьего стали призывать на фронт семнадцатилетних. Ушел на фронт соседский мальчишка, маленький такой, веселый. Через пол год а он приехал в отпуск на 5 суток с орденом Славы на груди. А через месяц его матери стали приходить «похоронки»: на мужа, старшего сына и младшего. Поочередно. Боже мой, как же она кричала!

Помню, почтальонша Галька каждый день ехала по улице на бед арке, и женщины в ужасе ждали, кому что она даст: очередную «похоронку» в конверте или солдатский «треугольник».

«Похоронки» приходили многим. Женщины кричали часто. К концу войны «похоронки» получили очень многие. Пришла и нам. Погиб мамин младший брат, командир взвода тяжелых танков. Это было, насколько помню, через небольшое время после смерти сестры. Мама колотилась головой о стенку, стучала кулаками по столу и себя по голове. И буквально выла. Я думал, она сойдет с ума.

К тому времени мама решила, что ее мама уже умерла от голода в Ленинграде. Что ей оставалось еще думать? Да и отец писал не очень часто. Впоследствии оказалось, что и в самом деле умерла. Где похоронена, неизвестно.

Мама была неверующая, но регулярно ходила с женщинами в соседнюю деревню, где была церковь. «Понимаешь, а вдруг Там действительно что-то есть, а мне нетрудно сходить попросить, ели кто-то есть, пусть поможет, чтобы все было хорошо».

Алексей Леонидович Шервуд

У меня был друг, Толик Смирнов по прозвищу Толя-Ваня. Им пришла «похоронка», и его мама слегла. Это было весной сорок второго, самое жуткое голодное время. Он ухаживал за своей мамой, как мог. Но ведь четыре года парню, пятый. Нес кастрюлю с вареной картошкой сливать воду и опрокинул ее себе на живот. Когда он заорал от боли, его мама вскочила, сняла рубашку вместе с прилипшей кожей и тоже заорала. Моя мама побежала к ним, помогать. А чем можно помочь, кроме как облить своей мочой и потом смазать льняным маслом? У Толи-Вани остался страшный шрам во весь живот. Он им потом хвастался: гля, что у меня, а у вас нету.

Отец оставил маме кавалерийские галифе с кожаными леями, в которых она ездила зимой в лес за дровами. Женщины завидовали ей, у них таких толстых крепких штанов не было. Тогда женщины носили по несколько длинных юбок. Зимой до пяти-шести. Мама была ростом около метра шестидесяти, и как она управлялась в лесу с бревнами, представить не могу. Ездила в лес с такими же женщинами, валили вручную лес, пилили, укладывали в дровни, разгружали в деревне. Кололи, складывали в поленницы.

Военно-полевой лазарет. Капитан ветеринарной службы Шервуд А. Л. в последнем ряду второй слева

Приходилось мне валить лес лет через 17–19, я был, не хвастаясь, сильнее многих, но это тяжелая работа для сильных мужчин. Как женщины с этим справлялись, ума не приложу. «Есть женщины в русских селеньях…» Да уж.

В сорок третьем я пошел в первый класс и тогда впервые узнал, что моя фамилия вовсе не Воробьев. Из-за небольшого роста мое уличное прозвище было Воробей. Потому я сам и другие считали, что мое прозвище – по фамилии, как это обычно бывает в русских деревнях.

Сразу за нашим домом была гора, под которой протекала речушка без названия. Около речушки был колодец, к которому ходили за водой. Зимой тропинка покрывалась льдом. Пока принесешь домой пару ведер воды, весь мокрый, потому что приходилось буквально ползти с ведром. Поэтому катались вниз на коньках, чтобы как-то разрушить лед. Правда, помогало не очень чтобы. Настоящие коньки были только у меня, снегурки. Остальным делал из куска дерева и куска железа глухой конюх Галиуллин. Помню его фамилию, потому что отец после войны часто вспоминал его: тот был отчаянным лошадником, страстно любил лошадей, за что отец, тоже лошадник, его уважал и помнил.

В сорок четвертом устроили серьезную облаву на дезертиров. Со стрельбой. Ходить в лес стало спокойно.

Война подходила к концу, и однажды утром кто-то застучал в окно: «Верка, что дрыхнешь, война кончилась, победа!» Мама включила висевшую на стене «тарелку», и мы услышали торжествующий голос Левитана.

На улице все плясали, кричали. Комендант орал матом и стрелял из винтовки, потом из пистолета. Пока не расстрелял все патроны.

А потом мама чуть не каждый день ходила с женщинами на станцию Сандово встречать отца. Думала, он вот-вот приедет. Через станцию шли эшелон за эшелоном без остановки. На Дальний Восток, как потом оказалось. И шли эшелоны с бывшими заключенными фашистских концлагерей. На вагонах было написано: «Позор предателям Родины!»

Отец приехал только в начале ноября. И увез нас на Украину, где стоял его полк.

Шервуд Михаил Алексеевич